– И много другого, – закончил де Виллье. – Я вижу, вы вполне серьезно относитесь к моим словам. Я рад.
– Вы утверждаете, что эти бесценные труды не попали в лапы Гийома де Ногарэ? – прохрипел алхимик.
– Не попали. Они были вовремя вывезены их Тампля. С одним из отрядов. Теперь манускрипты уплывают на восток, удаляясь с каждым днем все дальше и дальше от милой моему сердцу Франции. По замыслу Гуго де Шалона они должны прибыть в дикие земли, именуемые Русью, где их передадут на хранение князю-варвару.
– Так как же…
– Ни слова больше, мэтр Грамбло! Я предлагаю вам отправиться со мной и вернуть достояние нации. Зачем диким русам знания арабских мудрецов? А уж мы с вами сумеем найти им применение.
Алхимик, похоже, готов был немедленно броситься в путь – он дрожал и не мог скрыть лихорадочного блеска глаз. Яркий румянец покрывал его впалые щеки пятнами.
«Словно юнец, впервые познавший женскую ласку», – усмехнулся про себя де Виллье.
Однако природная осторожность, подкрепленная десятилетиями тайной жизни, взяла верх в душе ученого.
– Скажите, брат Жерар… А зачем вам понадобилась моя помощь? Вы что, не можете самостоятельно прибрать к рукам книги и рукописи?
– Признаюсь честно – я попытался. Но не преуспел… Вы слышали об Эжене д’Орильяке, мэтр Грамбло?
– Да, – кивнул алхимик. – Краем уха… Поговаривают, брат Эжен весьма преуспел в оккультных науках. Это правда?
– К счастью или к несчастью – да.
– Вот как? К счастью или к несчастью?
– К счастью – потому что сокровища Храма, сопровождаемые братом Эженом, защищены столь надежно, что никогда не попадут в чужие руки. К несчастью – потому что нам до них тоже не добраться. Без вашей, само собой, помощи…
Грамбло колебался недолго.
– Я готов!
Вытащив из-под стола холщовую сумку, он начал сбрасывать туда одну за другой книги и свитки. Бормотал что-то себе под нос, чесал затылок, со вздохом сожаления откладывал слишком тяжелые фолианты.
– Вы хорошо ездите верхом, мэтр? – невинно поинтересовался де Виллье, щелкнув по носу крокодила, который от этого закачался на цепочках.
– За городской стеной не свалюсь! – отрывисто ответил ученый, но потом все же признал: – Коня бы мне желательно поспокойнее…
– Для начала могу предложить вам круп своего, а там будет видно.
Через некоторое время по улицам Меца прорысили два всадника, сидящие на одном коне, подобно братьям, изображенным на гербе Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона.
У ворот их ждал подпрыгивающий от нетерпения брат Франсуа и сержанты, скучающие у караулки, где за подпертой бревнышком дверью уже не ругались, а сипели сорванными голосами стражники, возмущенные столь неуважительным обхождением.
– В путь, братья! – воскликнул Жерар, после того как приказал одному из сержантов пересесть на вьючную лошадь, уступив алхимику коренастого гнедого коня. И добавил вполголоса: – На Шварцвальд… Пусть черти жарят меня в аду на самой большой сковородке, если я не добуду, что пожелал.
Вскоре крепостная стена Меца скрылась в темноте.
Обшарившие от погреба до чердака «Корону Лотарингии» стражники магистрата долго недоумевали – куда же делись еретики-тамплиеры? – пока не нашли запертую караулку.
Глава двенадцатая
Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь
С началом зимы погода установилась морозная, но ясная. Снегу выпало достаточно, чтобы санный путь сделался удобным и легким.
Ослепительно искрились снежинки на еловых лапах. Россыпью драгоценных камней играла запорошенная обочина. Тени деревьев, падающие поперек дороги, казались густо-синими. Их хотелось переступать не только людям, но и коням, которые артачились и взбрыкивали, – обещавшее стать долгим и утомительным путешествие только начиналось, и сил хватало у всех.
Никита потихоньку привыкал к верховой езде. Ноги и руки уже работали, казалось, сами по себе: когда придержать, когда стукнуть каблуком, когда похлопать мышастого по шее в знак благодарности. Парню уже не приходилось сосредотачивать все силы, чтобы удержаться в седле и заставить коня идти куда нужно. Помогали и уроки Улан-мэргена, который, если и потешался в душе над неумелым спутником, то тщательно это скрывал.
Жоффрей де Тиссэ настоял, чтобы ехать не отдельным маленьким отрядом, а вместе с купеческим обозом. Поэтому пришлось задержаться в Москве, ожидая затоварившихся на осеннем торгу смолян. Мужики скупали звонкие горшки да мягкую рухлядь – соболей, белок и куниц. Лишь один нагрузил в сани пяток пудов кричного железа. На все подначки товарищей – мол, лошадей заморишь – он гордо отвечал: княжеский заказ! А как-то на привале принялся объяснять Никите, приняв его, не иначе, за важного боярина, спешащего с тайным поручением, что московским и смоленским князьям надо бы друг дружки держаться, помогать кто чем сможет – ведь положеньице у них не ахти какое. Татары давят, литвины жмут, Михаил Тверской, недавно получивший великое княжение во Владимире, недобро приценивается – что бы еще отхватить по-легкому… А они вместо того между собой грызутся, как соседи, что межу провести между наделами не могут никак. Вот и Можайский удел хитростью отобрали у Смоленска. Александр Глебович, князь Смоленский, остался сильно недоволен… Он бы и войной на Москву пошел, да боязно – с запада Витень подступает, хоть напрямую и не грозит, а сила у него достаточная собрана, чтобы Смоленск осадить и князя Александра стола лишить. Одна радость, что великому князю литовскому не до славянских соседей. Он все больше с Тевтонским орденом бодается.
Никита слушал, кивал и мотал на ус.
Слушал рассказы купцов о неспокойствии внутри Смоленского княжества и на границах его. О князе, который силой добился княжения, изгнав своего дядю Федора Ростиславича Черного, князя Ярославского. О том, как Черный почти десять лет назад осаждал Смоленск, но ничего не смог добиться. О том, как Лександра Глебович после победы недолго управлял княжеством спокойно и безмятежно. Взбунтовались Дорогобуж и Вязьма. Князь водил дружину усмирять удельных князей. Осаждал Дорогобуж и был к успеху близок, ибо сумел отрезать запершихся за палисадом горожан от самого главного – воды. Только не повезло ему в этот раз, крепко не повезло. Казалось, только протяни руку – и вот она – победа, как вдруг, откуда ни возьмись, явился князь Вяземский, Андрей Афанасьевич. И дружина-то у него была небольшая – со смоленской не сравнить, а ведь помог дорогобужанам! Ударил сзади по осаждающим, когда его никто не ждал. Засверкали мечи, полетели стрелы. Лександра Глебович рать развернул против нового врага, щиты ровным строем составил, а сам с ближними боярами и самыми верными воинам сбоку на вяземских налетел, как кречет на цаплю.
Купец Гладила так ярко рассказывал о сражении, так живописал лязг железа и свист стрел, ржание коней и крики пешцов, что Никита заподозрил: не иначе, словоохотливый рассказчик и сам в той битве участвовал. Угадать бы, на чьей стороне, чтобы не обидеть невольным словом…
Лександра Глебович и Андрей Афанасьевич сошлись в поединке. Такое еще случается иногда – предводители дружин не только на пригорках стоят и боем управляют, но и сами в сечу кидаются. Только все реже и реже. Прошли те времена, когда князь впереди дружины в бой скакал, как Александр Невский, который острым копьем возложил печать на чело свейского воеводы Биргера.
Но тут уж нашла коса на камень. Смоленский князь – горяч был не в меру, да и по прошествии лет таким же и остался. А вяземский все на эту схватку поставил: понимал – его дружина в открытом бою долго не выстоит, слишком уж велико превосходство смолян.
Рубились князья знатно. Гладила аж подпрыгивал, когда рассказывал, убедив еще больше Никиту, что беседует он с бывшим ратником. Андрей Афанасьевич Лександру Глебовича по шлему шестопером оглоушил так, что кровь из носа у смолянина потекла. А тот его мечом достал: щит вдребезги разбил и руку левую покалечил.
Неизвестно, чем бы закончилось противостояние смолян и вяземцев, но тут осажденные дорогобужане на вылазку пошли. Так и получилось, что за один день дружинникам Лександры дважды в спину ударяли. Княжич, Брячислав Лександрович, в том бою пал, сдерживая натиск дорогобужан, пока пешая рать смоленская щиты разворачивала, на две стороны строй строила.
Поскольку князь Лександра, из поединка вышедши, только головой тряс да пузыри кровавые из носа пускал, воевода Роман Юрьевич на себя командование принял и приказал отступать. Огрызаясь стрелами, отбиваясь копьями, отошло смоленское войско от Дорогобужа. Преследовать их удельные князья не решились – мало ли какую засаду воевода Роман замыслил. Он хоть и молод годами в те времена был, а на всякую хитрость ох как горазд!
С той поры ослабело Смоленское княжество. Можайск и вовсе через два года под руку Москвы отошел. А Вязьма с Дорогобужем туда же просятся. Хоть не сказал еще Юрий Данилович, старший из московских князей, своего окончательного слова, но ведь и так понятно, чем дело закончится… А с запада Литва скалится, уши прижимает, вцепиться зубами норовит.
– Эх! – Гладила в сердцах махнул рукой, стегнул пегую лошадку, запряженную справа. По его мнению, она постоянно ленилась, перекладывая на серую всю тяжесть саней. – Что вам, москвичам, объяснять? Все равно не поймете! Сытый голодного не разумеет!
Никита пожал плечами. Разумеет, не разумеет… Распри князей его занимали мало. Вот нагнать отряд нукуров, во главе которого идет Кара-Кончар, – другое дело. А беды и заботы Александра Глебовича? Это только князей касается. Хотя, если поразмыслить, раз до сих пор торгуют друг с другом не только медом и посконью, но и железом, значит, воевать пока не собираются.
А старший охранник обоза – седой, косматый, как медведь, Добрян – сказал как-то вполголоса, что Лександра Глебович слишком долго выбирает, кого поддержать: Москву или Тверь. Вот так и провыбирается, что подомнут его, не спросив согласия, как татары деревенскую бабу. И хорошо еще, если русские княжества, а не литвины.
Никита покивал – этим словам, в самом деле, трудно возразить. Добрян близко к сердцу беды и заботы княжеские не принимал. Кому какой князь поклонится, кто кого величать старшим будет – какая разница? Мужики сеять рожь и коноплю, сажать репу и капусту не перестанут. Шорники будут тачать хомуты, а кузнецы ковать серпы. Охотники не перестанут охотиться, а бортники ходить в лес в поисках пчел. Все равно обозы будут бегать из Смоленска в Москву и Владимир, в Тверь и Новгород, в Полоцк и Вильно, в Киев и Чернигов. Все равно кто-то должен будет их охранять от лихих людишек. А кому из князей мзду давать, простому человеку все равно. Нет, приятнее, конечно, своему русскому, а не литвину, немцу или татарину, хотя «приятственность» эта не в кошельке, а в голове обретается.
Куда больше Добряна заботила ровная и спокойная дорога. Как там в народе бают – взялся за гуж, не говори, что не дюж? Вот и седой смолянин выполнял свое дело с толком и особой, присущей только русскому мужику тщательностью. И шестерым помощникам: сыновьям, племянникам и еще каким-то дальним родственникам помоложе – расслабляться не давал. Четверо ехали попарно в голове и хвосте обоза. Всегда вооруженные, одетые в бахтерцы и простеганные суконные колпаки. Двое отдыхали и были, как говорится, на подхвате. Кроме людей и коней в ватаге Добряна имелись две лайки – кобель и сука. Широкогрудые, мощные, остроносые. Собаки убегали далеко вперед по дороге, и Никита почему-то был уверен – предупредили бы хозяина о разбойничьей засаде.
Когда обоз останавливался на ночевку, лайки обшаривали все окрестные кусты и однажды выгнали рысь, которая ушла широким махом, почти не проваливаясь в снег. Не то чтобы толпе вооруженных людей приходилось бояться эту крупную пятнистую кошку, но случай лишний раз подтверждал полезность Буяна и Белки.
Правда, последние два дня собаки опасались уходить далеко от обоза. Шныряли по обочинам, но в пределах видимости.
– Слышал, ночью волки выли, – сказал Добрян Никите. – Да не один. Видно, стая идет рядом с нами.
– Это плохо?
– Да шут его знает?! Пока еще зима только начинается – дичи в лесу должно хватать. Наглеть волкам сейчас не с чего. Но береженого Бог бережет. Ночью костры палить будем. Лапнику подкинем для дыма. Хорошо бы головешки вокруг стоянки раскидать…
– А на коней звери не позарятся?
– Побоятся! – уверенно махнул рукавицей охранник. – В случае чего Буян с Белкой шум поднимут. Супротив волчьей стаи они все равно ни на что больше не годятся.
Никита не мог не согласиться. Вдвоем волка-одиночку лайки еще могли бы взять. И то, если не матерый зверюга, а волчица или переярок. А против стаи им не выстоять – не успеет Улан-мэрген двух стрел пустить, как от собак одни клочки останутся.
Заметил ли Добрян, что его кудлатые помощники перестали бегать вперед на разведку, Никита уточнять не стал. В конце концов, охранник – мужик опытный, должен обратить внимание.
Придержав мышастого, парень потихоньку отстал и поравнялся с татарчонком, щурившимся на яркое солнце. Рядом с Уланом восседал на толстоногом чубаром коньке широкоплечий малый в здоровенной меховой шапке – не меньше трех лис пошло. Поводья он бросил коню на шею (куда, мол, из колеи денется?), а сам вовсю бренчал на небольших гуслях и орал во все горло:
Звали парня Вилкас. В путь он отправился вместе с Жоффреем де Тиссэ, у которого служил уже года три, если не больше. Чистил коня, седлал, выхаживал после езды. Разбивал палатку, готовил в дороге еду. Помогал перед отдыхом избавиться от доспехов и стаскивал сапоги. А после того, как франкский рыцарь, помолясь, укладывался спать, любил почесать языком у костра Никиты и Улан-мэргена. Днем же развлекался тем, что играл на канклесе[87] и пел литовские песни. Вернее, это он думал, что играет и поет. На самом деле он рвал струны и орал, как кот по весне. Не многие умудрялись выдерживать увлечение молодого литвина, но, поскольку парень уродился на загляденье крепким – руки толщиной, как у Никиты ноги, кулаки – по полпуда каждый, шея как у телка-трехлетка, – связываться с ним опасались. Даже Добрян, пришедший один раз нарочно, чтобы поругаться, не выдержав воплей литвина, задумчиво оглядел Вилкаса с ног до головы, сплюнул на снег и ушел, не оборачиваясь.
– О чем на этот раз? – подмигнул Никита. Он относился к песенным упражнениям Вилкаса совершенно спокойно. Человек ко всему привыкает. Просто нужно относиться к пению без слуха и голоса, как к свисту ветра в верхушках деревьев, как к шуму дождевых капель, журчанию ручья. Избавиться невозможно, но можно не замечать. Тем более что от песен Волчка, как сразу окрестил Никита Вилкаса, была определенная польза. Стоило ему вытащить канклес из мешка, как купцы и охранники старались подогнать коней и перебраться в голову обоза. Туда же уезжал и рыцарь-крыжак. Никита вначале недоумевал – почему франк до сих пор не избавился от такого слуги, а потом пригляделся и понял, что склонность к пению – очень малый недостаток, который с лихвой перевешивается старательностью, честностью и трудолюбием литвина.
– О! Это чудесная песня. В ней девушка рассказывает, что солнце ушло за тучку, а ее милый скачет к ней из-за соснового бора. Прямо как мы сейчас! – улыбнулся, сверкнув крепкими здоровыми зубами, Вилкас.
Услышав его объяснение, Улан-мэрген разразился длинным ругательством по-татарски. Суть его высказывания сводилась к тому, что уважающий себя нукур не станет петь женскую песню, а кто поет – тот не совсем уважающий себя, просто совсем не уважающий… И так далее. Хорошо, что Вилкас понимал по-татарски лишь отдельные слова и связать их вместе не мог.
– Молчал бы уж! Баатур! Кто вчера по стойбищу мотался, как угорелый? – осадил Никита ордынца.
– Я мотался! Так мне искра за пазуху залетела. От костра!
– Что ж ты перед огнем душу раскрываешь? – заржал Вилкас.
Татарчонок махнул рукой – о чем, мол, с вами говорить, зубоскалы!
– А дальше? – спросил Никита у певца. Он уже пару дней подумывал – а не начать ли учить литовский язык? Занесет судьба под Вильно, глядишь, и пригодится.
– Дальше парень видит, что его милая теребит лён, и радуется! – Вилкас вновь рванул струны и заорал, безбожно искажая затейливую литовскую мелодию:
– Переводить надо?
– Не надо! – отмахнулся Никита. – Пой!
Крупная птица – похоже, глухарь – сорвалась с заснеженной ветки, напуганная звуками, исторгаемыми литвинской глоткой. Отчаянно захлопала крыльями и, прежде чем Улан-мэрген успел согнуть лук, скрылась в чаще.
– Наготове стрелы держать надо! – весело окликнул татарина Вилкас. – Думаешь, у меня часто получается песней дичь поднимать? Следующий раз беги к Буяну, пускай он тебе помогает! – И повернулся к Никите: – Так ты все понял из моей песни?
– Я понял, что тот молодец, что из-за лесу выезжал, зовет девушку приходить и ему лён потеребить, – усмехнулся парень. – Как стемнеет…
– Молодец! – восхитился Вилкас. – А она ему отвечает, чтобы он сам свой лён теребил. – И лукаво добавил: – Двумя руками!
– Слушай, Волчок, – прервал его радостные излияния Никита. – А с чего это ты к рыцарю-крыжаку в слуги нанялся? Неужто другого дела не нашел?
– Молодой был, глупый! – безмятежно откликнулся литвин. – Как ты сейчас…
«Можно подумать, ты старик! – слегка обиделся ученик Горазда. – На сколько ты там старше? Года на три или четыре? Тоже мне…»
– А брат Жоффрей через Крево проезжал, когда к Даниловичам направлялся, – продолжал литвин. – Его оруженосец съел чего-то… Они, франки, все животами слабые – ни пива толком выпить не могут, ни закусить по-настоящему!
– Погоди! – Никита заметил, что головные сани остановились, а Добрян и де Тиссэ скачут легким галопом по обочине, поднимая тучи снежной пыли.