Пономарь кивнул, не оставляя в покое шапку.
– Объелся булочками, – пробормотал он. – Всего две штуки оставил. Пришел помолиться, тут его и скрутило.
– Булочками… – Симон почесал лоб.
По крайней мере, его опасения отчасти оправдались – с тем лишь отличием, что священник не заболел, а умер.
– А почему он тогда лежит здесь, а не дома в кровати? – вопрос он адресовал больше себе, нежели обращался к присутствующим.
– Говорю же, – пробормотал Гедлер, – он пожелал еще помолиться, прежде чем предстать перед Создателем.
– В такую-то погоду? – Симон недоверчиво покачал головой. – А можно мне дом посмотреть?
Пономарь пожал плечами и двинулся на улицу. Безутешная Магда последовала за ними, и они вместе прошли к соседнему строению. Магда не закрыла дверь, поэтому внутрь намело снега, который заскрипел под сапогами Симона. На столе перед печью стоял горшочек, в котором оставались два пончика, блестящие от масла. Румяные, величиной с ладонь, так и тянуло откусить кусочек. Хотя предшествующее лицезрение покойника и не располагало повышению аппетита, у Симона сразу потекли слюнки. Мододой человек вдруг вспомнил, что ушел из дома не позавтракав. Он даже потянулся к одной из булочек, но потом передумал. Все-таки пришел труп осматривать, а не на поминки…
Возле кровати священника лекарь прикинул последовательность последних его действий.
– Судя по всему, он встал, прошел на кухню, чтобы напиться воды. А потом здесь вот свалился, – он указал на осколки кувшина и вязкие пятна рвотных масс. В тесной комнате стоял едкий запах желчи и прокисшего молока.
– Но с чего бы ему вдруг отправляться потом в церковь? – пробормотал Симон. Поддавшись внезапному порыву, он повернулся к пономарю. – А что, кстати, Коппмейер делал вчера вечером?
– Он… был в церкви. Остался там до поздней ночи, – ответил Гедлер.
Магда закивала:
– Он даже кувшин с вином и буханку хлеба с собой взял. Думал, что задержится. Я когда спать ложилась, он так и не вернулся. А ближе к полуночи еще просыпалась, так в церкви и тогда свет горел.
– Ближе к полуночи? – переспросил Симон. – И для чего священнику прозябать в церкви в такое время?
– Он… он решил проверить, как отремонтировали своды алтаря, – сказал пономарь. – И вообще в последние пару недель он какой-то чудной был, наш пастор. Из церкви почти и не показывался, и это в такой-то мороз!
– Ни о чем другом и не помышлял, добрая душа, – перебила его Магда. – Здоровяк, настоящий медведь. Если уж брался за молот и зубило, так равного ему было не сыскать.
Симон поразмыслил. Такой холодной ночи, как вчера, он давно уже не мог припомнить. Именно поэтому строители пока не проводили в церкви никаких работ. И если кто-нибудь в такую вот ночь хватался за молоток и резец, то лишь по чертовски важной причине.
Позабыв про пономаря и экономку, он бросился обратно в церковь. Внутри все так же обмерзал труп священника. Только теперь Симон заметил, что тот лежал прямо на надгробной плите. Гравюра на ней изображала женщину, очень похожую на Деву Марию. Голову ее, словно нимбом, венчала написанная полукругом фраза.
Sic transit gloria mundi.
– Так проходит мирская слава… – пробормотал Симон. – Воистину.
Не раз он встречал эту надпись. Ее часто выводили на надгробных плитах, и еще в Древнем Риме существовал обычай, по которому раб шептал эти слова вслед победоносному полководцу, когда тот с триумфом шествовал по городу. Ничто не вечно на земле…
При этом выглядело все так, словно священник в последнем жесте своей правой руки хотел обратить внимание на надпись. Симон вздохнул. Умер ли Андреас Коппмейер, поддавшись лишь простому искушению плоти? Или же этим указующим жестом он стремился о чем-то сказать еще живущим?
Шум за спиной заставил его вздрогнуть. Это была Магда. Она приблизилась и с раскрытым ртом уставилась на обледенелый труп. Потом повернулась к лекарю. Женщина явно хотела что-то ему сказать, однако слова комом застряли у нее в горле.
– Что такое? – нетерпеливо спросил Симон.
– Те… два оставшихся пончика… – начала экономка.
– Что с ними не так?
– Они… намазаны медом.
Симон пожал плечами, встал и стряхнул снег с ладоней. Он собрался уходить, здесь ему делать больше нечего.
– Ну и?.. В «Звезде» их тоже мажут медом. Очень, между прочим, вкусно. Ты оттуда этому научилась?
– Но… я их медом не намазывала.
На краткий миг у Симона возникло чувство, будто земля ушла у него из-под ног. Ему показалось, он ослышался.
– Не… не мазала их медом?
Экономка покачала головой.
– У нас мед кончился. Я на будущей неделе собиралась купить еще горшочек. Потому в этот раз я испекла их без меда. Понятия не имею, кто его туда намазал. Но уж точно не я.
Симон оглянулся на околевшего священника, а потом осторожно осмотрелся по сторонам. Откуда-то потянуло сквозняком, и лекаря обдало холодом. Внезапно он почувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Он бросился вон из церкви и потащил за собой Магду. Ветер рвал его плащ, словно хотел удержать.
Когда они наконец оказались за дверью, Симон обхватил побледневшую экономку за плечи и посмотрел ей в глаза.
– Послушай меня. Еще раз отправь Гедлера в Шонгау, – тихо проговорил он. – Пускай приведет палача.
– Палача? – прохрипела Магда. Лицо ее стало еще белее. – Но зачем?
– Поверь, если сейчас нам и может кто-то помочь, так это он, – прошептал Симон. – А теперь не спрашивай, беги!
Он легонько подтолкнул Магду, а потом налег на тяжелые створки. Когда те с громким скрипом закрылись, Симон проворно повернул ключ в замочной скважине и спрятал его в кармане. Только теперь он почувствовал себя в относительной безопасности.
Сам дьявол проник в церковь, и справиться с ним мог только палач.
Некоторое время спустя Симон сидел в продуваемом всеми ветрами доме пастора, жевал хлебную корку и угрюмо прихлебывал чай из липовых листьев, который приготовила ему Магда. Вообще-то высушенные листья предназначались священнику, но теперь они ему были без надобности. Бурого цвета отвар напоминал о болезнях и вызывал сухость во рту.
Симон глотнул горячего варева и вздохнул. Он остался один. Пономарь отправился в Шонгау за палачом, а Магда пошла в деревню, чтобы сообщить ужасную весть. С тем, что священник объелся до смерти, она еще могла смириться, а вот то, что его отравили, явно в ее голове не укладывалось. Народ наверняка уже вовсю болтал об отравительницах и происках дьявола. Лекарь покачал головой. С какой радостью он сейчас вместо чая выпил бы чашку крепкого кофе! Но мешочек с мелкими зернами Симон держал дома, бережно храня его в сундуке. Последний раз он покупал кофе на аугсбургской ярмарке, и запасы эти почти истощились. Следовало его поберечь, ведь кофе был напитком редким и дорогим. Торговцы из Константинополя или даже более далеких стран привозили его не так уж часто. Симону нравилась ароматная горечь этого напитка, который прояснял мысли. С ним лекарь мог разобраться в самых запутанных ситуациях. И вот теперь чашка кофе была ему просто жизненно необходима.
За окном послышался шум, и Симон вздрогнул. Что-то щелкнуло и заскрипело, словно медленно открылись ворота на ржавых петлях. Симон прокрался к двери, приоткрыл ее и выглянул на улицу. Снаружи никого не было. Он хотел уже вернуться к столу, но взгляд его скользнул вниз, и лекарь с ужасом уставился на свежие следы, которые вели по снегу к церкви. Он проследил их путь до самого портала.
Широкие створки были приоткрыты.
Симон выругался. Он похлопал себя по карману – ключ от церкви лежал на месте. Но как, черт побери?..
Он стал лихорадочно осматривать комнату в поисках пригодного оружия. Взгляд его упал на мясницкий нож возле очага. Симон схватился за холодную рукоять, взвесил клинок в руке и вышел на улицу.
Следы, несомненно, принадлежали крупному человеку. Они шли напрямую от аллеи к церкви. Бесшумно ступая по снегу и, словно саблю, держа перед собой нож, Симон пробрался к порталу. Снаружи тьма в церкви казалась непроницаемой. Лекарь собрал все свое мужество и вошел внутрь.
В глубине зала лежал никем нетронутый пастор. С распятия над алтарем истекающий кровью Иисус устремил на Симона полный упрека взгляд. В нишах по обе стороны стояли резные фигурки мучеников, скорченных в предсмертной агонии. То были воплощения замученных и жестоко убитых святых. Например, святой Себастьян слева от Симона, пронзенный шестью арбалетными болтами.
Строительные леса, что высились до самой галереи, покрывал иней. Симон шагнул вперед, и вдруг рядом кто-то громко сплюнул. Выставив перед собой нож, лекарь стал лихорадочно озираться и вглядываться в тени, которые отбрасывали на стены святые мученики.
– Убери нож, пока не порезался, лекарь, – раздался откуда-то голос. – И прекрати красться по церкви, как вор. Иначе повешу тебя за расхищение церковного имущества.
Голос, судя по всему, доносился откуда-то с галереи. Симон поднял взгляд и за обветшалой балюстрадой увидел высокого, закутанного в плащ человека. Он пыхтел длинной трубкой и временами выпускал облачка дыма. Лицо его заросло бородой, он поднял воротник и надвинул на лицо широкополую шляпу, так что виднелся лишь кончик огромного крючковатого носа, а из-под полей шляпы сияли живым блеском глаза, насмешливый взгляд которых устремлен был на Симона.
– Господи, Куизль! – облегченно воскликнул Симон. – Ну и нагнали же вы на меня страху!
– В следующий раз, когда будешь красться где-нибудь, наверх не забывай поглядывать, – проворчал палач и стал спускаться вниз. – Иначе убийца твой прыгнет тебе на хребет, и поминай как звали нашего ученого лекаря.
Спустившись вниз, Якоб Куизль стряхнул известь с изодранного плаща, недовольно высморкался и ткнул трубкой в сторону мертвого священника.
– Жирный пастор, который ужрался до смерти… И ради этого ты послал за мной? Я палач и живодер, в мои обязанности входит убирать дохлую скотину, а вот мертвые священники меня не касаются.
– По-моему, его отравили, – тихо проговорил Симон.
Палач присвистнул сквозь зубы.
– Отравили? И ты решил, что я скажу тебе, каким ядом?
Симон кивнул. Палач Шонгау далеко за пределами города прослыл мастером своего дела, и не только по части казней, но также в искусстве врачевания и приготовления отваров. Шла ли речь о настойке из спорыньи и руты против нежелательной беременности, о нескольких пилюлях от запора или снотворном из мака и валерианы – простой народ с любой болячкой охотнее шел к палачу, нежели к лекарю. Палач и брал дешевле, и средства его действительно помогали. Симон довольно часто испрашивал его совета, когда дело касалось лекарств или непонятного заболевания, – к величайшему возмущению своего отца.
– Может, посмотрите на него поближе? – спросил Симон и указал на околевшего священника. – Вдруг удастся узнать что-нибудь про убийцу.
Куизль пожал плечами.
– Не знаю, что из этого должно получиться. Но коли на то пошло и раз уж я все равно здесь… – Он сделал затяжку и с любопытством взглянул на труп. Потом наклонился и стал внимательно изучать тело священника. – Ни крови, ни следов удушения. И никаких признаков борьбы, – пробормотал он и провел рукой по заледенелой одежде Коппмейера, на которой обнаружились остатки рвотных масс. – А с чего ты взял, что его отравили?
Симон прокашлялся.
– Пончики… – начал он.
– Пончики? – Куизль вопросительно поднял густые брови.
Лекарь пожал плечами и вкратце рассказал палачу все, что узнал от Магды и Гедлера.
– Лучше бы нам сейчас сходить в пасторский дом, – сказал он в заключение и направился к выходу. – Может, я что-нибудь недоглядел.
Когда они вышли за двери, Симон покосился на палача и спросил:
– А как вы вообще попали в церковь? Я-то думал, что ключ только у…
Куизль усмехнулся и показал лекарю длинный загнутый гвоздь.
– Эти двери в церквях только болван не откроет. Неудивительно, что их обворовывают по всей округе. Вообще не пойму, зачем эти святоши их запирают.
В доме Симон провел палача в общую комнату и показал на два оставшихся пончика и рвоту на полу.
– Их тут было, наверное, с полдюжины, – сказал лекарь. – Все намазаны медом. Хотя Магда утверждает, что ничего не мазала.
Куизль осторожно отломил кусочек теста и стал его нюхать; при этом он закрыл глаза, а ноздри его шевелились, как у лошади. Выглядело все так, словно он этот кусочек хотел втянуть носом. Наконец Якоб отложил его в сторону, опустился на колени и принялся нюхать рвотные массы на полу. Симон почувствовал, что ему становится дурно. В комнате стоял едкий запах уксуса, дыма и разложения. И чего-то еще, что лекарь не мог распознать.
– Что… что вы там нашли? – спросил он.
Палач выпрямился.
– Он меня до сих пор никогда не подводил, – сказал он и коснулся своего крючковатого носа. – Я тебе любую самую мелкую болячку вынюхаю из загаженного ночного горшка. А эта вот лужа пахнет смертью. Тесто – тоже.
Куизль снова взял кусок булочки и покрошил его в ладони.
– Отрава в меде, – пробормотал он через некоторое время. – Пахнет… – Он поднес тесто к носу и наконец улыбнулся. – Мышиной мочой. Как я и предполагал.
– Мышиной мочой? – растерянно спросил Симон.
Куизль кивнул.
– Так пахнет болиголов. Самое ядовитое растение в наших краях. Паралич медленно расползается от ног и выше, пока не дойдет до сердца. Можешь даже почувствовать приход смерти.
Симон с отвращением встряхнул головой.
– И кому такое на ум только могло прийти! Никто из деревни до такого не додумался бы, так? Какой-нибудь завистливый мастеровой просто пристукнул бы Коппмейера дубинкой. Но чтобы это…
Погруженный в раздумья, Куизль пожевал потухшую трубку, потом резко развернулся и направился к выходу.
– Вы куда? – крикнул ему вслед Симон.
– Еще раз хорошенько погляжу на пастора, – проворчал он уже снаружи. – Что-то тут не сходится.
Симон невольно усмехнулся. Палач попробовал крови. Достаточно было лишь небольшого толчка, и мысль его начинала работать безотказно, как нюрнбергский часовой механизм.
Вернувшись в церковь, Куизль тщательнейшим образом осмотрел священника. Стараясь не задевать его, обошел труп вокруг, словно желал подробно оглядеть положение тела. Андреас Коппмейер все так же покоился на надгробной плите с изображенным ликом Богоматери, на которой его нашли утром. Пастор скорчился на полу, так что виден был только его профиль. Волосы его побелели от инея, а лицо цветом стало напоминать замороженного карпа. Левая рука лежала вдоль тела, а правой он, похоже, указывал на надпись над головой Богоматери.
– Sic transit gloria mundi, – пробормотал палач. – Так проходит мирская слава…
– Он даже обвел надпись. Вот, посмотрите! – сказал Симон и указал на неровные линии вокруг изречения. Круг был прерывистый, словно Коппмейер нацарапал его на льду из последних сил. – Он совершенно ясно понимал, что ему приходит конец, – заключил лекарь. – Добряк Коппмейер всегда славился чувством юмора, в этом ему нельзя было отказать.
Куизль наклонился и провел рукой по изображению святой. Над головой ее лучился нимб.
– Одно меня настораживает, – пробормотал он. – Это ведь надгробная плита, так?
Симон кивнул:
– Таких полно по всей церкви. Почему вы спрашиваете?
– Сам посмотри, тупица, – палач обвел рукой все пространство церкви. – На других плитах тоже покойные нарисованы. Советники, рыцари, богатые женщины. Но здесь, без сомнения, изображена Дева Мария. Никто не осмелится пририсовать нимб простой смертной.
– Может, какой-нибудь святой дар? – высказал мысль Симон.
– Sic transit… – снова начал палач.
– Так проходит мирская слава, – нетерпеливо перебил его лекарь. – Это я знаю. Но вот как это связано с убийством?
– С убийством, может, и никак, а вот с тайником – вполне, – неожиданно ответил Куизль.
– Тайником?
– А ты разве не говорил, что священник, мол, всю прошлую ночь в церкви трудился?
– Да, но…
– Посмотри-ка на круг внимательнее, – пробормотал палач. – Ничего не бросается в глаза?
Симон склонился над рисунком и хорошенько присмотрелся. Его словно громом поразило.
– В круг же попали не все слова, – прохрипел он. – Только первые два…
– Sic transit, – сказал Куизль и ухмыльнулся. – Господин ученый лекарь, конечно, знает, что это значит.
– Проходит… через… – проговорил отстраненно Симон. И только потом до него дошло. – Через… плиту? – прошептал он и самому себе не поверил.
– Ее, конечно, придется сдвинуть.
Палач принялся стаскивать с плиты неподъемное тело Коппмейера. Он ухватил его за сутану и оттащил на несколько метров за алтарь.
– Здесь уж его никто не потревожит, – проговорил он. – Лишь бы какая-нибудь бабка тут помолиться не вздумала, а то помрет со страха… – Поплевал на ладони. – Ну а теперь за работу.
– Но плита… она же пудов десять весит, – заметил Симон.
– И что? – Куизль поддел плиту гвоздем и приподнял из углубления. После чего схватился за нее обеими руками и начал поднимать, медленно, сантиметр за сантиметром. На шее у него вздулись жилы толщиной в палец. – Если жирный пастор смог ее поднять, то, видимо, не такая уж она и тяжелая, так? – просипел он.
И неподъемная плита с оглушительным грохотом рухнула прямо под ноги Симону.
Магдалена Куизль сидела коленями в окровавленной соломе и прижимала ладони к раздутому и напряженному животу крестьянки Хайнмиллер. Роженица кричала над самым ее ухом, и Магдалена то и дело вздрагивала. Крики продолжались уже несколько часов, хотя для Магдалены они слились в целую вечность. Вчера вечером они со знахаркой Мартой Штехлин пришли в дом Хайнмиллеров, и поначалу роды ожидались самые обычные. Тетки, племянницы, кузины и соседки уже расстелили на полу свежую солому и тростник, нагрели воду и приготовили льняные полотна. В воздухе витал аромат жженой полыни. Йозефа Хайнмиллер лежала с пунцовым лицом и тужилась спокойными и размеренными рывками. Эти роды были для зажиточной крестьянки шестыми по счету, и все предыдущие она перенесла без каких-либо осложнений.