Открыла обитую старым одеялом дверь, нашла взглядом курицу. Та растерянно стояла и смотрела на хозяйку. Не побежала навстречу, как обычно, не бросилась прочь, как некоторые рыжие часа три назад, когда Ирина Викторовна хватала их по одной и уносила… Стояла и смотрела. Ждала.
– Что, Чернушечка, плохо одной? – спросила Ирина Викторовна. – Мне тоже плохо… Ну, потерпи, потерпи маленько… Помнишь, как одна тоже была? Что уж…
И курица ответила понимающе:
– У-у-к. – Шагнула к плошке, где была дроблёнка, сделала вид, что клюет; видно, показывала – ничего страшного, что одна.
– Водичка-то есть? Е-есть, – продолжала Ирина Викторовна, успокаивая курицу и успокаиваясь сама; достала из ящика с гнездом яичко. – Спасибо, Чернушечка… Ну, не скучай, ладно? Лампочку тебе оставлю пока, пускай светит…
«А чего я ее не выпускаю?» – удивилась.
– А иди-ка погуляй. Тепло, хорошо, солнышко… Иди погуляй.
Вывела Чернушку на задний двор, заперла калитку.
Курица как-то несмело, словно ожидая от хозяйки плохого, пошла по покрытой сухими травинками, камешками, щепками земле.
– Погуляй-погуляй, а я тебе счас травки свежей сорву.
Нашла у забора несколько полуживых лебедин, выдернула с корнем. Заметила в развороченной земле червяка. Подняла. Понесла Чернушке.
– Вот, потереби пока, – бросила траву, – а это деликатесик тебе. На, на, – поболтала червяком.
Курица подошла, покосилась на червячка и склюнула.
– Ну вот! И хорошо! Молодец.
Возвращаясь в избу, остановилась у чурки, под которой лежали куриные головы… Надо бы прибрать… Или так оставить, воронам? Чего теперь марафет наводить…
Но собрала головы в старый ковшик, отнесла на огород, вырыла тяпкой ямку, бросила, прикопала. Тяпку приставила к стене сарая. Обвела глазами освещенный заходящим солнцем сбоку и потому красивый и особенно печальный сейчас огород. Серое стало золотистым, водянистая зелень – сочной, свежей… Отвернулась, глотая слезы.
В ведре под скатом крыши обмыла топор, занесла на веранду. Отличный топор, сталь настоящая… Взять бы, только как его тащить? Да и зачем он в квартире на втором этаже?
Связала в узел клеенку с перьями. Постояла, напряженно размышляя, куда бы деть. Мучилась так, будто это самый важный вопрос сейчас. Куда? Отнесла в летнюю кухню, положила там, придавила зачем-то коробкой со старой, окаменевшей обувью. Пусть здесь…
Наконец, не найдя по дороге дел, добралась до избы. Посмотрела, сколько там на будильнике. Десять минут шестого. Вот и день прошел. Почти прошел последний день. Последний здесь…
Сложила остатки – а ее много осталось – печенки в тарелку, накрыла другой. Возьмет в клуб… Помыла посуду тщательно, расставила на решетку сушиться. Поискала, что еще отнести на посиделки… Да нечего. И не готовить же. Да и вряд ли будет там пир горой. Что уж…
Переоделась в выходное платье – старенькое, но крепкое, шерстяное. Причесала волосы, закрепила широким гребнем на затылке. Повязала платок с розовыми цветочками. Надела пальто. Туфли обувать не стала, неудобно в них, устают ноги быстро, – осталась в ботах.
Шла по широкой центральной улице и никак не могла поверить, представить, что очень скоро, может, и завтра, не будет уже этих крепких домов, амбаров-срубов, толстых и глухих заплотов, ворот с козырьками и кружевами резьбы, деревянных тротуаров, которые каждую весну тщательно ремонтировали… Исчезнет двухэтажная белёная школа с зеленой крышей, обитый вагонкой магазин «Северянка» с веселой вывеской «Работаем от сих до сих без выходных и проходных»… Убеждала себя, что все на свете кончается и вот пришел конец их деревне, но поверить не могла. Не принимали ни голова, ни сердце мысль, что от села, где почти четыре века жили люди, останутся сначала горки пепла, а потом, когда там, внизу, закроют путь реке, размоет эти горки запертая вода. И всё. Ни следа, ни метки…
Нет, нет, есть метка! Еще в прошлом году мужики сварили стелу, привинтили к ней табличку с выбитой надписью: «Здесь было село Пылёво. Основано в 1667 – затоплено в…» Дату не вписали, надеясь, что все-таки в последний момент затопление не произойдет… Этим августом втащили на самый высокий в округе бык, который, говорят, уцелеет, превратится в островок, укрепили там. Когда пойдет вода, приплывут, добьют четыре циферки.
Лет двадцать – сорок простоит эта стела, кто-нибудь станет за ней приглядывать. Но потом все-таки изржавеет, покосится, повалится, еще через какое-то время рассыплется рыжим прахом, затянет рыжину травой. И будет здесь дикое место. Дикое мертвое место над мертвой стоячей водой.
Улица была чистая, дома почти все целые – заходи и живи. Лишь окна прикрыты ставнями, а где ставней нет – щитами из досок. Казалось, на время хозяева отъехали, но вот-вот вернутся. Завтра, или через неделю, или весной. Вернутся, снимут щиты, помоют стекла, протопят печи…
Нет, не будет весны тут. Вот они – одна, другая, третья – надписи на воротах: «Прощай, отчий дом», «Не забудем Родину!», «Плачем и рыдаем»… Кладбище, кладбище. Погост.
Самое обидное, если возьмут и после всего заселят какими-нибудь зэками или китайцами. Объявят: «Расчеты ошибочны оказались, вода не добралась…» Нет, пусть тогда уж скорее сжигают, стирают с лица земли их Пылёво. Посадят их, оставшихся, на паром и – сотрут.
Многие мужики порывались сами сжечь свои дома. Алексей Михайлович уговорил не делать этого: «Пускай таким село останется в памяти».
И люди, уезжая, видели Пылёво целым, опрятным, с пестрыми наличниками, красными листьями черемух в палисадниках. Не так больно, наверно, чем когда дым, огонь…
Вот он и клуб. Стоит свеженький (стены красили каждую весну), большой, широкий. Его размер увеличивает не особо приметная, но все же значительная возвышенность. Рёлка. Раньше здесь была церковь, деревянная, из толстенных бревен. Ирина Викторовна с детства помнила ее закрытой, пустой, черной, напоминавшей молчаливую, закутанную по глаза платком волхитку с выселок.
В конце пятидесятых – когда опять стали строить новую жизнь и район наводнили приезжие, только теперь не ссыльные, не эвакуированные, как в войну и после войны, а добровольцы или распределенные, этакие бравые комсомольцы-горожане, – церковь решено было снести.
Снесли без сожаления, даже тогдашние бабушки не выступали против. Будто старый гнилой коровник убрали. Некоторые надеялись на клад, долго рылись в груде трухи, копали под церковью землю, но ничего не нашли.
За одно лето на месте церкви поднялся сруб клуба. Часть бревен пошла с церкви, часть привезли новых. Строили чуть ли не все мужчины села.
Клуб получился просторный. С залом на двести человек, где крутили кино и проводили собрания, с библиотекой, с фойе, где устраивали танцы и общие торжества. Расставляли тогда принесенные столы буквой «П», накрывали. А потом или веселились, или грустили, плакали.
Сейчас от «П» была лишь половина палочки – два стола, за которыми сидели пять человек.
Фёдоровна – самая старая жительница Пылева, – ей давно перевалило за восемьдесят, но держалась она молодцом, пласталась до сих пор на огороде целыми днями, память не теряла… Рядом с ней Ульяна, в нездешнего фасона – красном, без цветков – платке, и облика была не как большинство пылёвок – суховатая, узколицая. Через стул от старух устроились Мерзляков и Крикау. Обоим было под семьдесят, и оба всю жизнь враждовали или, в лучшем случае, годами не замечали друг друга, а вот теперь остались чуть ли не единственными мужиками в селе, и, чувствуя это, они хоть и не тепло, не дружески, но все же вгладь разговаривали:
– Глухов луг жалко. Какая трава там!
– Трава… А земля на огородах! Сами ведь чернозем сделали. Тут помял ее – масло ведь, а не земля.
– О-хо-хо-х… Я вот удивляюсь, как на ей еще растет чего.
– Почему это – удивляшься?
– Ну, столько поту в ей, соли…
Пятым за столами, напротив Мерзлякова и Крикау, – Леша Брюханов.
Ровесники Лешины уехали, уехал бы, наверно, и он, но на нем дизель – свет дает селу… Вот остановит завтра утром, сдаст или, может, так бросит свою технику и взойдет на паром.
Ирину Викторовну встретили хоть и радостно, но и вроде как с удивлением.
– А мы думам, не придешь, – сказала Фёдоровна.
– Ну, не дождетесь… Как же вы без меня-то? – Ирина Викторовна, улыбаясь, поставила на стол тарелку.
– Да многие отказалися. Боятся – сердце не выдержит… По избам прячутся.
– Ну и дела у всех, – оправдал непришедших Мерзляков. – Собираются.
– Мы уж давно все собранные, – вздохнула Фёдоровна.
– Это ты о смерти опять? – встрепенулась Ульяна. – Сама всех ругала, что поминают, а сама теперь…
– Теперь – можно. Когда родну деревню переживать, это хуже смерти.
– Верно, верно, – закивал Крикау, – хуже нет…
На столе была нехитрая еда: сало, соленые огурцы, поздние сморщенные помидорки, порезанный кусок вареной говядины. По центру стояли две непочатые бутылки водки и бутылка с чем-то оранжевым.
– А Зинаида где? – спросила Ирина Викторовна.
– Да, видать, потезенит всё, уговариват…
– Лишь бы что-нибудь с ней не случилось, – тихо сказала Ульяна. – Такие, кто бегает, они чаще всего…
– Ну! – грозно перебила Фёдоровна. – Не накликивай! – И добавила уже почти жалобно, просяще: – Счас придет. И Галина придет… пирог достряпыват рыбный.
Посидели молча, в ожидании, словно бы Зинаида с Галиной должны войти сию же секунду и без них что-то начинать говорить неловко… Прошло полминуты, минута, другая…
– Слушайте, а помните, как Женька Глухих осетра приволок? – слишком оживленно, так, что все вздрогнули, спросил Брюханов.
– Ага, ага! – старики оживились.
– Да-а, такой телок был!
– Голова в ведро не влазила.
Ульяна, вспоминая, нахмурилась:
– Когда это было?
– Да года два назад. Под осень…
– Не помню что-то.
– А, подруга, – слегка подтолкнула ее плечом Фёдоровна, – ты ж тогда в больнице лежала. Сосуды у тебя, что ли, были…
– Суставы.
– Ну! А тут такой переполох…
– Ну дак! – хмыкнул и засопел азартно Мерзляков. – Давно такой не попадал. И позабыли уж, что с им делать.
– Ага, Жека бегает по дворам: «Из осетра надо вытаскивать что-то, а то ядовитый станет. Что вытаскивать?!» А никто и ответить не может…
– Как – никто? Я смог, – обиделся Крикау. – И другие, кто постарше.
– Ну, сперва-то никто. Сбежались и стоим. Таращимся.
– А кто-то, помню, сказал, что если его в дуплё на лед спустить, то он быстро уснет, а потом хоть через год достань – оживет в воде.
– Ну да, можно. Я раз налима изо льда на реке выдолбил. Домой принес, оттаял, и он пополз. Моя увидела – завизжала.
Посмеялись… За воспоминаниями дождались Зинаиду.
– Во-от! – Фёдоровна выдохнула облегченно. – А мы уж про тебя всё передумали.
– Да у Даруши Чепурной была. И так и сяк просила.
– И чё она?
– Да ни в какую. Суетится чего-то, мечется, как маланья с ящиком.
– Уху-к, – закивала Фёдоровна, – все дела находят, только чтоб о страшном не думать. А сюда придешь, и ведь ясно, что всё – прощамся.
– Пойду нашу электростанцию гляну, – сказал Леша Брюханов. – Как там солярка.
– Не загуливайся, – отозвался Мерзляков, – водка греется.
– Я быстро…
– Даруша-то далёко куда-то едет.
– К сыну младшему, в Ачинск.
– Ага, ага, в Ачинск, – подтвердила Зинаида. – Я за это время всю страну изучила. Карту расстелю и смотрю, смотрю. Кутай есть, даже Пылёво наше, а ни Колпинска…
– Ну, значит, карта не новая. Колпинск, он молодой город, – объяснил Крикау. – Из-за плотины и появился.
– Ну да, ну да…
– Эх, – Мерзляков сладко-грустно вздохнул, – рыбки-то мы поеели. Поели. А вот внуки-правнуки как, это вопрос…
Река была рыбой действительно богата. Хариусы, таймени, ленки, налимы, щуки, бульбаны, ельцы. Попадались осетры и стерляди, иногда появлялись стайки тугуна… Правда, в последние лет двадцать улов начал слабеть, ленки, таймени, не говоря уж об осетрах и стерляди, стали редкостью. Не запасали их уже, как бывало, поленьями в ледниках. Но будто подарок на прощание, в прошлом, позапрошлом, да и в этом еще году мужики то и дело выволакивали на берег тайменей килограммов по двадцать – тридцать; вот и осетра, о котором так хорошо вспомнили, Женька Глухих умудрился поймать. Чуть не всех угостил, отрубая по куску…
Это обилие крупной рыбы знающие люди объясняли тем, что реку перекрыли плотиной, и хоть вода через шлюзы уходит пока свободно, но рыба не скатывается вниз, боясь постройки, живет на этих километрах от одной ГЭС – построенной Усть-Илимской – до другой, строящейся. Ее все меньше и меньше, благородной рыбы, но оставшаяся растет, вот и попадаются великаны. Скоро переловят последних, или передохнет от водохранилища, в стоячей воде, и будет здесь пусто. Разве что окуньки с щуками останутся, да их больная еда – ельцы да мокчёны.
– Что ж, – Мерзляков не выдержал, – давайте-ка дерябнем. Зябко…
– Счас Галина пирог принесет, и выпьем.
– Долго она несет.
– Горяченький хочет чтоб, свеженький… Это мы раньше приперлись.
– А это что рыжее в бутылке?
– Бражка облепихова.
– М-м! Де-ело…
– Нет, под рыбный пирог – водка только…
– Рыба – это великое дело, – вернулась к прерванному разговору Фёдоровна. – Сколь раз она спасала… В войну, помню… Тогда всё для фронта сдавали. Всё подчищали. И мы стали из чешуи холодец варить. И – ни один человек в деревне ни цингой этой не заболел, ни рахитом. Все здоровеньки были!
– Да, да, – закивали в ответ, хотя никто больше из сидевших за столом не помнил толком то время: Ирине Викторовне в сорок пятом было шесть лет, Зинаиде года три, Мерзляков родился в войну, Ульяна появилась здесь после войны, Крикау родился году в сорок седьмом в семье ссыльных… Но вообще-то правильно кивали: и после войны много лет жизнь была трудная, скудная, и хоть холодец из чешуи не ели, но и долго не роскошествовали.
– Вот только стали сами себе хозяева, никто не указыват, а тут надо собираться и куда-то мотать, – сказал Мерзляков. – Все дни хожу по ограде, стены толкаю. Ведь какая крепь, и бросать приходится. Все сгорит…
– Ну ладно, – на правах старшей перебила Фёдоровна. – Говорено об этом достаточно.
– Но ведь жалко!
– Жалко. Поэтому о другом давайте. Что ж душу драть – и так вся изодрана.
Вернулся Леша, и ему сразу велели разливать водку, бражку. Видя, что старики и старухи грустят, он решил вспомнить об еще одном забавном случае.
– А помните, как Кайхеры козу к козлу возили?
– Ага, вся деревня участвовала…
– На ушах стояли…
Ирина Кайхер, специалист из сельсовета, завела козу. До этого коз в Пылёве никто не держал, ближайшие были в двадцати километрах, в Кутае.
И вот коза стала требовать мужа – блеяла, билась в своей загородке, всей улице жить не давала. В конце концов Кайхеры погрузили козу в машину и повезли в Кутай. Но пока ехали, коза расхотела и стала бодать, колоть рожками предложенного ей кавалера. Ни с чем ее увезли обратно. А на другой день снова пронзительное, жуткое блеянье, похожее на человеческие крики, снова удары в изгородь. Пришлось опять везти. И снова ничего не получилось…
– Раз пять ее катали, – посмеиваясь, говорила Зинаида, – бензина сколько изъездили, и так и не получилось.
– Угу, пришлось отдать.
– И где теперь они? – вздохнула Фёдоровна.
– Кто?
– Да Кайхеры. Ирина, Андрей, ребятишки их…
– В Абакане, что ли, квартиру дали.
– Квартиры, – поправил Леша Брюханов.
– В смысле – квартиры?
– Ну, дали им три однокомнатные квартиры.
Старики не могли понять:
– Как это?
– Не было одной трехкомнатной. Дали вот так. И в разных домах причем.
– У них ведь дети маленькие еще. Они отдельно, что ли, должны?
– Ну, так получается.
– Бедные Кайхеры, – покачал головой Крикау.
– Как-нибудь там сменяются, наверно…
Ирина Викторовна, может, впервые обратила внимание на фамилии. Раньше вроде и не замечала. А тут – Кайхеры, Крикау. Еще в деревне было раньше много Шнайдеров, Гафнеров, Фоосов; у Ульяны тоже девичья фамилия совсем какая-то нерусская, сложная… Но все они были здесь своими, и для всех них, чьи корни в тысячах километров отсюда, в совсем других землях и странах, эта деревенька в тайге стала родиной. И имена своим детям они давали русские: Андрей, Иван, Алексей, Сергей, Николай, Настя, Галина, Валентина. Получались причудливые сочетания – Сергей Оттович Фоос, Анастасия Гельмутовна Гафнер…
– Уля, – позвала Ирина Викторовна, – а ты-то как? Ты ведь туда, – не стала уточнять куда, да это и так всем понятно: в тот далекий край, где родилась, – уезжать хотела. Как решила? Едешь?
– Да-а… Да куда мне уже… Квартирку в Колпинске дали, в ней и доживу. Мы вот с Зинаидой соседки, будем друг за дружкой смотреть.
– Вообще, по уму, надо было всем в один дом проситься, – сказала Фёдоровна, – а то вот и недалеко, а дойти – история.
– Ну, эт тоже, – заспорил Мерзляков, – дом престарелых на что делать? Тоска одна.
Пришла наконец Галина Логинова с большим, закутанным в полотенце противнем, а следом за ней – глава сельсовета Алексей Михайлович Ткачук. Приковылял и старик Чуклин Владимир, бородатый, в драной фуфайке.
– Ты, Володь, как ритарай прямо, – поморщилась Фёдоровна. – Хоть бы уж ремугу эту сменил.
– Да увезли всё. Всё в городе…
Появление новых людей за столом, как водится, подняло настроение. Но когда суета улеглась, наступило неуютное, колючее молчание. И наполненные стопки не помогали – никто не решался поднять тост. Поглядывали на Алексея Михайловича, ждали, что скажет он.
Последние почти двадцать лет Ткачук был в селе главным, и именно ему выпало уговаривать людей собирать вещи, выбивать дополнительные паромы для груза, не позволять раньше времени разбирать и жечь избы, школу, склады, до последнего сохранять работу дизеля (а для этого нужно горючее), фельдшерского пункта… Вообще-то он не обязан был этого делать – мог, получив ордер на жилье, уехать и пропасть, забыть. Формально-то их Пылёво уже месяц не существует как жилое, снято с каких-то балансов…