Мальчик стал пропадать вечерами, караулил свою любовь возле дома, пытался неуклюже ухаживать за ней, дарил лютики, украденные с клумбы в парке. Она смеялась, навивая на пальчик его курчавый волос. Сашенька умирал, а ей казалось, что его попытки ухаживать ей приятны, но всерьез она его не принимала.
Мальчик стал сидеть в ее подъезде, часами смотрел на ее дверь; каждого мужчину, входящего в ее подъезд, считал своим врагом, пока его шаги не затихали за другими дверями.
Однажды Сашенька увидел ее с каким-то парнем. Они стояли у ее подъезда, парень рассказывал что-то тупое, она почему-то смеялась, парень стоял рядом с ней так близко, что мальчик чуть не потерял сознание. Он твердо решил: если парень ее поцелует, то он его убьет, он в чужом дворе всегда сидел с куском трубы для самозащиты, который прятал под песочницу.
Но, видимо, на небе увидели, что мальчик может совершить непоправимое, и ударил дождь в тот же миг, и она убежала домой, убийство не совершилось.
Ливень шел целый час, Сашенька промок и понял, что сегодня он все скажет ей. Он еще посидел, собрался с духом и решил про себя: если она не откроет ему или посмеется над ним, он умрет. Так он решил и пошел на свою голгофу – он читал про это в книге «Занимательное евангелие», настоящее он читал тоже, брал у одноклассника Левы, отец которого был попом.
Сашенька дружил с Левой и его братом Никой, оба учились в их школе, в пионеры не вступали, учились хорошо, но существовали немного отдельно от всех остальных. В церковные праздники они в школу не ходили, а в революционные на демонстрацию выходили.
Лева даже носил флаг, так как был здоровым лосем, метал молот и потом даже поступил в институт физкультуры, но после второго курса его выгнали из института за пьянку, он ушел в семинарию и стал священником, то есть пошел по своему пути.
К чему Сашеньке в такой ответственный момент пришел в голову Лева, он понял потом, когда все уже случилось.
Ливень закончился, Сашенька поднялся на третий этаж, позвонил и зажмурился. За дверью стояла оглушительная тишина. Он позвонил еще и замер. За дверью прошелестели шаги, кто-то подошел к двери и очень знакомым голосом спросил: «Кто там?»
Не зная почему, видимо, от волнения, мальчик ответил: «Сто грамм!»
– Дурак! – услышал он из-за двери, и девушка ушла в глубь квартиры.
Его обдало жаром: «Как же глупо вышло», – подумал он и позвонил еще раз, замирая от страха.
Девушка открыла в этот раз, не спрашивая. Увидев мальчика, промокшего до последней нитки, она испугалась и потащила его в комнату. Он много раз в мечтах представлял, как он оказывается в ее комнате, даже описывал мысленно, как мансарду любимой Патриции Хольман из романа любимого Ремарка.
Все оказалось проще, обычная комната советского служащего, с диваном, торшером и сервантом, от девушки были только книги и два цветных платка, которые она повесила на обшарпанную стенку вместо положенного в те времена коврика над диваном.
Все это Сашенька рассмотрел, пока она бегала поставить чайник. Потом она принесла полотенце и заставила мальчика снять рубашку, он упирался, но она настояла. Потом они долго пили чай, и слова, заготовленные Сашей, застряли в нем и не выходили.
Он дрожал немного от озноба, и она принесла какую-то наливку на черноплодной рябине. Он выпил первый раз в жизни, и ему стало легче. Она погладила его по голове, просто так, как ребенка, и он весь рассыпался, как пирамида из кубиков, лег ей на колени и зарыдал.
Все слова, накопившиеся в нем, прорвали плотину молчания и полились из него, как ливень обрушивается на город после недельной жары.
Что Сашенька говорил ей, захлебываясь в рыданиях, он не помнил, он содрогался всем телом и все говорил, говорил. Она гладила его, прижимала его голову к своей груди, пытаясь утешить, и утешила, мальчик остался у нее до утра и больше дома не появился.
Дора в ту ночь сошла с ума, и уже утром Старый Каплун стоял у дверей, за которыми исчез его Сашенька. Каплуну открыли, на пороге стояла очень милая девушка в переднике, с руками, измазанными мукой. Девушка делала блины, запах из кухни не обманывал, Каплун вошел и увидел своего Сашеньку, мирно спящим на чужом диване, не думающим о том, что родители уже три раза умерли за эту ночь. Девушка все объяснила ливнем, мягко растолкала мальчика, и он открыл глаза.
Старый Каплун понял с первого взгляда, что его мальчик стал мужчиной. Отец попросил сына пойти домой, но мальчик твердо ответил, что он останется и будет теперь жить здесь.
Сказал твердо, и стало понятно, что взять его за руку и увести домой, как маленького ребенка, не удастся. И Старый Каплун не стал, ушел в странном настроении, радоваться ему или огорчаться, он не понимал, но что сын его вырос за одну ночь, он понял однозначно.
С того дня все изменилось, мальчик перестал ходить в школу, ходил со своей женщиной, держа ее за руку, не расставался с ней, и больше его ничего не волновало. Так летним вечером Старый Каплун сидел в беседке и пережидал ливень, грянувший в конце душного дня, ливень бил струями, и старик ясно понял, что он уже никогда не промокнет и не позвонит в дверь квартиры, где под абажуром будет сидеть девушка, к которой у него будет рваться сердце. У него никогда такого не было, никогда – ни в двадцать, ни в сорок, просто в его жизни не случилось, просто не случилось, а у Сашеньки случилось, и жизнь его должна стать другой, он проживет ее за отца, дополнит его несостоявшиеся мгновения.
Ливень закончился, и Старому Каплуну позвонил старший сын Марик и сказал, что он стоит в пробке и вот-вот приедет.
Старый Каплун с головой нырнул в девяностый год, когда все словно помешались, все собрались и уезжали в Израиль, это было как лесной пожар, как смерч, уезжали почти все, даже те, которые много лет скрывали своих еврейских бабушек и дедушек, а потом откопали свое еврейское происхождение, как партизаны пулеметы времен Первой мировой войны, и отправились на историческую Родину.
Город за год обмелел, евреи уплыли к своим берегам, остались единицы. В их числе был Старый Каплун. Он твердо решил, что он не едет, причины он не знал, но твердо решил, что никуда не поедет. У него уже не было сил для новой жизни.
Он поговорил с детьми, сказал о своем решении, и они, его золотые дети, приняли его решение и его судьбу.
В том же потоке уехал друг его сына Марик-музыкант, абсолютно успешный человек при советской власти.
Он преподавал композицию в местной консерватории, руководил симфоническим оркестром, имел роскошную квартиру на берегу реки и был счастлив со своей русской женой и мальчиком, забота о котором его толкнула в эмиграцию.
Он хотел защитить своего сына от службы в советской армии, дать ему другое образование и старт в другую жизнь, которой он не знал совсем.
Они уехали, и уже на следующий день в палящем сорокаградусной жарой Израиле он понял, что ошибся.
Им сняли квартиру в районе вилл, на аренду ушли все его небольшие деньги. Через неделю он столкнулся с тем, что денег кормить семью совсем нет, и пошел наниматься на работу. Музыканты в Израиле – наименее востребованная специальность, каждый пятый приезжающий – скрипач, и со скрипкой на хлеб не заработаешь. Марик-музыкант пошел мыть бассейны соседям по району. В первый день он довольно резво мыл бассейн одному французскому еврею и получил жалкие копейки, на которые его жена сходила на рынок.
Во второй день Марик-музыкант еле поднялся с кровати, ноги гудели, сердце стучало, как большой барабан, давление поднялось до критических значений, но он встал и пошел на ватных ногах на работу.
Работал он только до обеда, потом упал на дно бассейна и долго лежал без сознания бездыханной рыбой, выброшенной на берег, пока его не нашли приехавшие из города хозяева. Они и привезли его домой.
Он лежал на чужой кровати, подаренной соседями, он был в отчаянии, вся его жизнь рухнула в один день, зачем он приехал, совершенно не готовый к иной жизни. Он всю ночь не спал, вспоминал свою квартиру над рекой, кабинет с диванчиком и книги, которые пришлось оставить. Там он жил тем, что любил, у него были ученики и уютный дом. В свои пятьдесят Марик-музыкант устроил свою жизнь и смог бы прожить при любом режиме. А теперь он здесь на чужой кровати, и завтра, если сможет встать, он пойдет, как гладиатор в цирк, на дно бассейна и будет биться с нуждой, как с диким зверем.
Утром он уже встать не мог, ноги распухли, сердце стучало. Он остался лежать, жена и ребенок смотрели на него с ужасом. Они ушли на рынок ждать, когда закончится торговля и из рядов станут выбрасывать чуть увядшие овощи и фрукты – их подбирали бедные эмигранты, и никто этого не стеснялся. Жена и ребенок ушли на промысел, а Марик-музыкант остался лежать.
Потом он встал, дополз до гаража, смастерил петлю и повис на крюке подъемника, записки он не оставил, что напишешь тем, кого любишь, но ничего не можешь сделать.
Потом он встал, дополз до гаража, смастерил петлю и повис на крюке подъемника, записки он не оставил, что напишешь тем, кого любишь, но ничего не можешь сделать.
Когда сын Старого Каплуна Марик с внуком пришли забирать деда в дом, он сидел с мокрыми глазами: «Что опять, папа? – спросил Марик. – Что ты опять надумал своей беспокойной головой?»
Старый Каплун ему рассказал про Марика-музыканта, и сын ответил, уже прошло пятнадцать лет, зачем ворошить старый песок, где спит Марик, так случилось, никто не виноват, если ты должен умереть в пустыне, то не утонешь.
Так сказал умный сын Старого Каплуна, программист и шахматист в одном флаконе. Он смотрел на жизнь как на холодные формулы и всегда решал свои жизненные проблемы, как шахматную задачу, считал варианты, взвешивал качество фигур и принимал решение. Марика волновали в жизни две фигуры: фигура Беллы, его жены, и сутулая фигура его сына Яши, повторяющего его судьбу с точностью до шестого знака. Папу Марик, конечно, любил, но эти две фигуры были главными на его жизненном поле.
Во время ужина – Белочка приготовила мясо в кисло-сладком соусе с черносливом – приперся Мотя, дальний родственник Доры. Он иногда заходил пожаловаться на свою жену и детей, которые изводили его за всякую мелочь. Его посадили за стол, он вкусно поел, закурил вонючий «Беломор» и приступил к своему еженедельному плачу о том, почему они такие сволочи.
Мотя был удивительным человеком, маленького росточка, с полным комплексом Наполеона. Он был упрям, после четырех инсультов еле ходил, но из баб не пропускал ни одной. Последней была сестра в реанимации, которую он ущипнул за грудь, будучи в коме. Его даже хотели выписать за нарушение режима, но он опять впал в кому и сохранил свое место на больничной койке.
Так было всегда, он был маленький, да удаленький. Когда-то он выиграл в лотерею мотоцикл «Урал» с коляской, а потом через месяц – второй. Весь район ходил смотреть, как Мотя сидит на одном мотоцикле и поглаживает второй. Многие роптали, почему все достается евреям, – то, что остальные евреи ничего не выиграли, никого не волновало, а вот Мотины мотоциклы стояли у всех в горле не костью, а целым быком и спать не давали всему двору. Никто не хотел понимать, что это компенсация за малый рост и слабое сердце: «Чтоб он сдох, этот Мотя», – говорили многие. Более миролюбивые желали разбиться ему до крови на двух мотоциклах сразу.
Он был простым инженером по технике безопасности, а мечтал о должности заместителя директора, активно работал на общественной работе и добился.
Вначале получил должность начальника пионерского лагеря, принимал директора фабрики в лагере, как принца заморского, поил и кормил, и посылал ему в комнату поварих и прачек из своего лагерного гарема. Там Мотя был настоящий султан, там, в своем отдельном домике на берегу озера, он устраивал такие танцы с гуриями из окрестных деревень, что приходили их мужья и иногда били его больно, но недолго. Он взял на работу кастеляншей жену участкового, и мужики затихли, кто хочет сидеть пятнадцать суток за нападение на орган власти. Бабы говорили, что у Моти орган был по колено в очень активном состоянии, еще одна удача после двух мотоциклов.
Так он стал замдиректора по снабжению и оборзел совсем, Дору перестал узнавать, ходил только в галстуке и лакированных штиблетах, стал курить папиросы «Герцеговина Флор». Нет хуже еврея-начальника, заносило его от важности своей в такие дали, что он даже со Старым Каплуном стал разговаривать сквозь зубы, но случилось несчастье, и все встало на свои места, как положено.
Поехал как-то Мотя в командировку в город-герой в свое министерство и взял коробку носков для взяток ответственным товарищам, а по дороге его арестовали и дело завели, и фельетон написали в городской газете о том, что Мотя – вор, и конфисковали два мотоцикла, и все шептались, что ему конец, спекся Мотя. И тогда он прибежал к Старому Каплуну и молил его помочь по-родственному.
Старый Каплун помог, сходил к адвокату Нахимсону, они пошептались, и скоро дело закрыли в связи с отсутствием состава преступления, дали выговор без занесения по партийной линии, и все, с тех пор Мотя нос не воротил, даже предлагал старику один мотоцикл, но Старый Каплун не взял, помогал по-родственному, какие тут деньги.
Так вот, курил Мотя «Беломор» и плакал и продолжал: «После реанимации пришел домой чуть живой, а жена моя собрала детей и внуков и устроила мне суд семейной чести. Сама выступила и обрисовала якобы мои похождения за пятьдесят лет супружества, потом дочь кратенько изложила последний вопиющий факт с медсестрой в реанимации, и дали мне перед приговором последнее слово».
Мотя встал и с волнением в голосе резко отмел наветы супруги.
Попытки его ошельмовать назвал грязной клеветой и посчитал вражеским выпадом подколодной змеи, которую он пригрел на груди пятьдесят лет назад.
Дочери сказал, что в реанимации к нему в коме мама пришла, а он младенец, вот и потянулся без сознания к мамкиной груди, и укусил медсестру за грудь пустым ртом – челюсть у него забрали, чтобы во сне не подавился. Вот и вся его вина, в здоровье слабом, внуки по мужской линии все заплакали, а девки-сучки за бабу впряглись, консенсуса не получилось, но осадок остался.
«Буду уходить от них, как Лев Толстой, уйду на станцию и подохну в дороге», – со слезой в голосе закончил Мотя.
За столом все смеялись, эту хохму они слышали уже не в первый раз, они знали все, что он никуда не уйдет, может на ночь уйти в гараж и переспать там в коляске своего мотоцикла, где прекрасно помещался, а потом, чуть набравшись сил, опять кого-нибудь найдет и возьмется за старое.
Так он и умер со спущенными штанами в гараже, в очередном порыве любви на раскладушке между двумя счастливыми мотоциклами марки «Урал».
Мотя ушел тогда облегченный и счастливый, а Старый Каплун, кряхтя и кашляя, забрался в постель и лег на свою ночную вахту. Он долго не мог заснуть. Он уже давно мало спит, ему хватало пары часов, спать долго он не желал, ему еще много надо сделать, внести в книгу своей памяти много людей, которые застряли в его голове. Его воспоминания, собранные в его памяти, не исчезнут вместе с ним, он верил, что память материальна, и на мировом сервере памяти, который где-то в далеких мирах, останется на вечные времена, и по ссылке для тех, кто помнит Каплуна, не забудут тех, кого он знал и любил.
Не спит он уже давно. Его Сашенька беспокоит его, ему кажется, что его судьба не устроена, с тех пор, как он ушел из дома и больше в него не вернулся.
Два года он с музейной женщиной, повзрослел, работал в музее разнорабочим, а вечером учился в вечерней школе. Жили они с женщиной бедно, но весело.
Дора совала ему деньги каждый месяц, но он не брал. Подтянулся, вырос и резко повзрослел, редко приходил в родительский дом, всегда с какой-нибудь книгой в обложках из газеты. Пока он с аппетитом ел дорины котлеты и пирожки, он листал эти книжки с немецкими фамилиями – Ницше, Шопенгауэр и еще бог знает что, какие-то фамилии, от которых можно сойти с ума. Старый Каплун так боялся за него, за его голову: он живет по совсем другим правилам, может попасть в неприятности, он знает, что власть не любит таких, он встал на опасный путь. Старый Каплун даже говорил ему: «Сашенька, осторожно, смотри, мы здесь гости, власть не любит тех, кто идет не строем». Он улыбался и говорил: «Папа, не волнуйся, я знаю, как с ними жить параллельно».
Старый Каплун качал головой. Сколько умных он видел, которые тоже считали, что смогут обмануть власть, обыграть ее в игры, которые она придумала. Он вспомнил Бабеля, который слишком близко подошел к краю бездны и пропал в ней в самый расцвет своего таланта. Зачем блестящему писателю власть, что его в ней могло заинтересовать, не корысть, это ясно, что так привлекло его и в конце безжалостно уничтожило?
Потом Сашенька уехал с женщиной учиться в Питер, как его отец когда-то. Они жили на Пряжке в коммуналке ее тетки, он где-то учился, начал писать, работал на «Ленфильме» осветителем, продолжал жить, засунув нос в книги, в окружении сомнительных людей. Потом крестился, учился в семинарии, увлеченный Александром Менем, ездил за ним в группе самых ярых адептов. Потом его исключили из семинарии за ересь, за вопросы, которыми он изводил канонических духовных отцов, не переносивших отступников и сомневающихся. Он ушел и стал писать для кино, но его не покупали, он бедствовал, но не сдавался.
Однажды он приехал ночью и всех напугал. Ему передал знакомый кагэбэшник, что его должны арестовать за письмо, которое он подписал в защиту одного священника, посаженного в психушку. Вот тогда они поговорили с ним.
Старый Каплун давно не понимал своего сына, но любил от этого еще больше. Он узнал, что он убежал, что его ищут.
Старый Каплун замахал руками, забегал и стал причитать, но его мальчик спокойно и уверенно сказал ему, что скоро все поменяется и страх исчезнет вместе с этой страной и ее органами, не те времена уже.