Нет, что ни говори, а надо чистить карму, чтобы не сгинуть в этом жутком море бушующей сансары.[175]
«Да, да… карму…» — мысленно повторил лама, вздохнул и тяжело, полагаясь больше не на мантру левитации, а на собственные глаза и ноги, пошагал дальше по болоту.
Вот только куда?..
Все пути казались отрезанными. Фашисты, понятно, ошибки ему не простят, а путь к Двери Могущества пока что заказан. Но это — пока. Придёт его время, и он откроет Проход и выполнит предначертание своего змеиного рода. У него есть Силы, Знания, Меч… Тьфу, проклятая шаманка, теперь только ножны. Огромные, тяжеленные, но таящие всю мудрость Вечности. А лишней мудрости, как известно, не бывает…
«Светает… — Лама посмотрел на небо, на розовеющий восток, с облегчением вздохнул и понадеялся: — А может, и всё скверное уползёт вместе с ночным мороком за западный горизонт? Начнётся новый цикл, в котором…»
И замер, не кончив мысли, затаил дыхание — почувствовал поблизости змею. Гадюку. Матёрого самца. Отдыхающего, славно закусившего.
«Иди ко мне… — без слов приказал ему Лама и словно потянул за невидимую нить, связывающую его с рептилией. — Я жду…»
Ждал он недолго. У ног заволновалась трава, и показалась крупная, с зигзагом вдоль хребта, зеленовато-серая гадюка. Подползла, ткнулась треугольной головой в его армейский ботинок, вытянулась и безвольно замерла.
Лама присел, взял змею в руку, заглянул в подслеповатые, с вертикальными зрачками глаза.
— Прости, — сказал он, — так надо…
Быстро хрустнул позвонками, оторвал голову и, приникнув губами к сочащейся ране, принялся жадно сосать. Потом ногтем большого пальца распорол гадюке брюхо, выкинул недавно заглоченную полёвку и принялся есть прохладные, восхитительно освежающие внутренности. Утолив первый голод, ловко ободрал змею и положил под рубашку, поближе к телу, — пусть плоть согреется, пропитается потом, от этого она станет ещё вкуснее, будет просто таять во рту…
— Спасибо, милая, не держи зла. — Лама только собрался двинуться дальше, как вдруг увидел две человеческие фигуры, показавшиеся из-за поросшего ольшаником островка на болоте.
Кто такие, откуда взялись?..
Люди тем временем преспокойно направлялись прямо к нему. Отойдя от первоначального испуга, Лама присмотрелся и увидел перед собой двух старух.
В платках, телогрейках, с палками и корзинками, две русские бабки шлёпали через топь, куда сам он навряд ли отважился бы сунуться. По крайней мере без левитации там точно нечего было делать. Там торчал из воды рогоз, а старухи шли себе, как по ровной дорожке. Странно…
Лама собрал в кулак всю волю, вихрем закрутил энергетические «ветра» — и создал тотемного идама в виде исполинского, с рогами и хвостом, огнедышащего дракона.[176] Из пасти чудовища вырывалось оранжевое пламя, треугольные ноздри смрадно чадили зелёным дымом, когтистые лапы чавкали в болоте, взмахи могучих крыльев гнали по трясине волну…
Вместо того чтобы впасть в животную панику и с визгом удрать, старухи вдруг громко расхохотались.
Ещё миг, и у самого Ламы вырвался надсадный крик. Помимо его воли тотемный идам начал быстро превращаться в гигантского гуся. Вот он взлетел куда-то под облака, а там за него взялись невидимые руки. Раз! — умело свернули шею. Два! — ощипали догола. Три! — снегопадом полетели белые перья, в воздухе явственно запахло жареным.
Вот так. Символ его рода попросту пустили на шкварки.
Лама снова жутко закричал, но уже не от ярости, а от страха. Он внезапно почувствовал себя как завязшая в патоке муха — ни лапой шевельнуть, ни крылья расправить.
Старухи тем временем подошли совсем близко.
— Ну здравствуй, значит, нехристь басурманский, — покачала головой одна из них. — Почто озоруешь? Зачем змеюку нашу обидел?
И её клюка больно ткнула ламу в живот, где, свернувшись под рубахой, прела гадюка.
Он судорожно дёрнулся и осознал, что старуха говорила на древнем тибетском наречии Шан-шунг Маар-инг.
— Да не, Ниловна, не басурманин он, — задумчиво произнесла вторая старуха, причём тоже по-тибетски. — Диверсант он, шпиён, агент-парашютист. Надо с ним не разговоры разговаривать, а в СМЕРШ сдать. А там, милай, — и она в свой черёд ткнула Ламу клюкой, — поверь уж, не сахар. Совсем. По сравнению с нашим энкавэдэ всякая там инквизиция — это так, недоучки. Изуверов Шпренгера да Крамера[177] в подмастерья не взяли бы, это я тебе со знанием дела говорю… Ну что, милай? Сам пойдёшь в энкавэ-дэ-то или со скандалом?
И она, и её товарка Ниловна удивительно смахивали на кикимор, какими их рисует народный эпос. Сгорбленные, страшные, морщинистые. И страшное для кого-то болото им, чувствовалось, было домом родным.
«Нет, нет, надо чистить карму…» — Лама хотел было потереть ушибы, но не смог пошевелить и пальцем. Чёрный цвет неудачи зримо сгущался. Сумасшедших русских шаманок ему только не хватало. Не говоря уже о русском НКВД.
Патока держала муху по-прежнему крепко. Даже мысли, казалось, увязали в липком сиропе и еле ползли, беспомощные, отяжелевшие.
— Да ладно тебе, Ерофеевна, давай-ка лучше сами погутарим с ним по-свойски, толку больше будет, — заметила первая старуха, поставила корзину и посмотрела на тибетца в упор. — А карма твоя точно — полное говно. И ничем ты её уже не очистишь, потому что чёрного кобеля добела не отмыть. Ты ведь у нас кто? — И Ламе в третий раз досталось палкой по рёбрам. — Предатель, иуда, изменник рода человеческого! Ну чего тебе не хватает? Эликсир долголетия есть, секрет Корня золота знаешь, Камень власти тебе родитель передал… Нет бы жить-поживать себе спокойно! Взял вот, припёрся сюда, знаков силы понабрал, нож асурский до кучи приволок… — Она воткнула свою палку в мох, — и ножны меча, вырвавшись у Ламы, подозрительно легко упорхнули к ней в руки. — Приволок, да не уберёг, — ворчливо продолжала старуха. — Впрочем, ладно, не о том сейчас речь… Речь, вражина, о тебе! Ну откроешь ты, допустим, Дверь, ну получишь, допустим, чего ни запотел… А что с остальными будет, ты об этом подумал? С людьми будет что, говорю? А ты ведь, между прочим, тоже каким-то боком человек. Об этом-то помнишь хоть, басурманин? Ну давай ответствуй, не молчи, открывай рот, разрешаю.
Ножны были огромные, массивные, покрытые загадочными письменами. Корзина у Ниловны — вместительная, с горкой наполненная спелой брусникой. Вот так, брусникой. В начале лета-то.
— А почему нож? — действительно смог открыть рот лама. — Это ведь меч?..
— Меч? — Бабки переглянулись, хмыкнули, и Ниловна покачала головой. — Да ты просто асурянинов живых не видал. Нож это, говорю. Ритуальный. Называется Клинок Последнего Вздоха. А больше тебе и знать нечего… Ты, изменщик, лучше не о ножах думай, а о том, как тебе жить дальше. Потому как жизнь твоя сейчас на перепутье. И одна из дорог — кривая, в тупик ведёт. — Она пристально, в упор взглянула на тибетца, прищурилась и, повернувшись к хмурой Ерофеевне, кивнула на Ламу: — А тазик-то у него добрый. Аккурат нам под бруснику…
— А то, — согласилась Ерофеевна. — И при нём, гляди, ещё и пестик имеется, будет чем варенье помешать. В хозяйстве сгодится…
Она живо прибрала к рукам поющую чашу, и над бескрайними просторами болот понеслось истомное, эмигрантское: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…»
— Э, да тазик-то с музыкой, — обрадовалась Ниловна, но тут же снова сделалась серьёзной и строго глянула на тибетца. — Ну что, иуда, подумал? Хорошо подумал? Как следует? Ладно, тогда живи. И помни… Эй, Ерофеевна, тронулись!
И, с лёгкостью подхватив трофеи и неподъёмные с виду корзинки, старухи убрались. Прямо через топь, смертоносную для кого угодно другого. А может, вправду кикиморы?
«На мою покойную матушку похожи…» — посмотрел им вслед Лама, почему-то всхлипнул… и вдруг почувствовал, что обрёл свободу. Что-то смыло патоку, и муха обрела способность полёта.
Его унизили и обобрали, но дышалось почему-то легко, и каждая клеточка тела пребывала в гармонии. Лама прислушался к себе и понял, что ничуть не жалеет ни о поющей чаше, ни о волшебных ножнах, ни о провале экспедиции к заветной Двери. В голове неотступно звучал, пробирая, как набатный звон, повелительный голос: «Помни. Ты ведь тоже каким-то боком человек…»
Козодоев. Не на тех нарвались
— Давай по счету «три»! Раз… и два… и… три!!! — Козодоев взмахнул фуражкой, словно флажком, и оба отделовских УАЗа разом взревели. Струной натянулись тросы, задымилась резина, запахло подожжённым сцеплением…
Однако новый щит «Внимание: розыск!» даже не пошатнулся. Похоже, встал на века.
— Ну всё, хорош, стопори, — сквозь рёв моторов крикнул подполковник Звонов, кровно переживавший за судьбу техники. Значительно кивнул и посмотрел ликующе на невыспавшегося Козодоева. — Ну вот, Владимир Сергеевич, и всё. Теперь пусть выкусят. Мы своего не отдадим. Давай заканчивай тут без меня, а я пойду на постановку задачи…
Часовая стрелка его «Победы» уже давно перевалила за одиннадцать, но подполковник был покамест ни в одном глазу. Держался.
— Конечно, Влас Кузьмич, идите, а мы в лучшем виде закончим… — Козодоев засучил рукава и сделал знак Худюкову готовить клей бустилат. Прилеплять постеры было решено насмерть. Так, чтобы потом даже не сдирать, а сжигать паяльной лампой. Благо железная основа щита позволяла и это.
— Угу… — отозвался лейтенант, вздохнул и принялся с усилием размешивать клей в банке — его из соображений надёжности и долговечности было решено не разбавлять. Пусть каждый преступный элемент видит и знает: если уж влип сюда, на этот щит, то всё, амба. Железный бустилат как преддверие неотвратимых рук правосудия.
«Ну, с Богом… — Козодоев примерился, обмакнул в банку кисть и принялся густо намазывать изнанку негодяйской парсуны.[178] — Аллах акбар!»
Воистину акбар, — мазки кисточки составляли что-то вроде завершающего штриха. А началось ведь с оскорбления, с пощёчины непосредственно органам. С того, что обнаглевший преступный элемент спёр отделовский щит «Внимание: розыск!». Выдрал из земли с корнем — и спёр. Причём не далее как вчера вечером. Только не на тех нарвались, урки, ох не на тех!
Звонов немедленно поднял по тревоге лучшего друга милиции — зама главы администрации, ведавшего строительством. И уже ранним утром под окнами отдела пребывало в наличии всё необходимое. А именно: два десятиметровых отрезка стальной восьмидюймовой трубы, шведская машина для забивания свай, лист, ворох сорокапятимиллиметрового уголка, сварочное оборудование и так кое-что по мелочи.
И ответ преступному Чемберлену состоялся суровый. Трубы вколотили в землю, как сваи на строительстве небоскрёба, надземные части скрепил железный — без крана не уволочь — щит, подполковник Звонов, вспомнив рабочую молодость, лично приварил уголок, чтобы и внукам, и правнукам. И вот теперь участковый Козодоев ставил последнюю точку, наклеивая рожи гадов на бустилат. Дальше — только поставить витринное стекло и выкрасить всю конструкцию в шаровый цвет, чтобы не заржавела.
— Ботинки чистые, отглажены штаны… — водя кисточкой, мурлыкал Владимир Сергеевич. — С начала смены пистолеты на ремни-и-и… Пройдём по городу с улыбкой на лице… И порядок вновь царит на улице-е-е-е…
Сдобрив клеем очередную листовку, он примерился, уверенно прижал — и принялся разглаживать тряпкой. «Ну, мать честная, и рожа… Господи, спаси и помилуй…»
Тут Козодоев вдруг перестал улыбаться, придвинулся и разом насторожился. Ну да, рожа. И ведь он точно уже где-то видел её. Совсем недавно. Но где?..
«Так, так, так, рожа, что пишут-то про неё? Ага… значит, гражданином Мирзоевым интересуется ФСБ… Во типчик, щёки как у хомяка, нос картошкой и глаза точно у нашкодившего зайца… Вероятно, отражают внутреннюю красоту… Где? Постой, постой… Дай Бог памяти… Да неужели…»
Козодоев даже вздрогнул.
— Слышь, лейтенант, — сказал он Худюкову. — Мне отлучиться надо по делу, ты уж давай заканчивай без меня. Колер ложи непременно в два слоя, как первый подсохнет, намазывай второй. Смотри, чтобы без обмана, вернусь — проверю!
Отдал Худюкову тряпку и кисть, подмигнул и решительно зашагал через площадь. Путь его лежал мимо бронзового вождя, аккурат к входу в гостиницу…
Краев. Слепящая тьма[179]
— Да, болота… Такую мать! — Поскользнувшись на кочке, Мгиви провалился по колено, нехорошо ругнулся и, ухватившись за протянутую руку, благодарно посмотрел на Краева. — Не такие, как у нас, но… достойные. А вот гадюки здесь дрянь. То ли дело наша розовая змея! Та с дороги удирать не будет, близко подойдёшь — пеняй на себя…
— Что, вождь, домой тянет? — понимающе усмехнулся Песцов. Со скрипом сорвал длинную травинку, хотел пожевать, но усомнился и передумал. — На родине и розовые гады милее?
— В точку, брат, — со вздохом признался Мгиви. Попытался отжать промокшую до колена штанину и снова вздохнул. — Знаешь… сколько уже лет здесь, не один пуд русской соли съел. А баланды — вообще тонны, наверное. И всё равно, как закрою глаза, родовой баобаб вижу. Древний, огромный, под которым посвящение проходил… Вот говорят, где хорошо, там и родина. Не знаю…
Они налегке возвращались из нового лагеря, потихоньку разбиваемого общими усилиями километрах в двух от старого. За сегодня это была уже третья ходка, так что перспектива скорого обеда выглядела привлекательнее некуда.
Коля Борода в паре с Фраерманом с утра пораньше отправились в Пещёрку — к ментам. Мрачный Наливайко, начисто забыв о галактиках и о множественности миров, занимался Шерханом. Могучий азиат помирать, вообще-то, не собирался, но дитилин в дозировке, близкой к убойной, жизненной энергии не прибавляет. Василий Петрович смазывал Шерхану зелёнкой изодранные верёвками лапы, подливал в миску свежую воду, веткой папоротника отгонял кровососов — и люто жалел, что гриф от штанги так и не пришлось пустить в ход.
Будь его воля, этим грифом он сполна вразумил бы не только живодёров из «Золотого павлина», но и некоторых наших законотворцев. Тех, чьими стараниями издевательства над животными в глазах правосудия оказываются лёгким проступком, так, пальчиком погрозить. Ну так ведь у нас и похищение человека за тяжкое преступление не считают…
…Песцов по-собачьи потянул носом воздух.
— Вкусно пахнет, похоже, ухой…
Мгиви самодовольно улыбнулся. Ещё бы ему не гордиться, уха-то была из доставленного им осетра. Ну и кто главный охотник и рыболов? Кто главный добытчик племени?
Подгоняемые желудочными соками, мужчины продрались сквозь кусты, ступили на тропинку и вошли в старый лагерь со стороны кухни. Оттуда вправду тянуло такими запахами — мимо не промахнёшься даже с завязанными глазами.
Наливайко расчёсывал густую шерсть Зигги, Ганс Потапович и Приблуда помешивали в котлах, Варенцова расставляла миски, а Бьянка… Бьянка воспитывала трудных детей.
Те, собравшись в круг, слушали её, раскрыв рты, затаив дыхание и боясь пошевелиться. Песцов посмотрел на них и подумал про киплинговских бандар-логов, внимавших премудрому Каа.
«И про кого это она им толкает? Про маркиза де Сада или про Казанову? — Любознательный Песцов, надеясь узнать нечто новенькое, подобрался поближе, послушал… и натурально обалдел. — Ох и ни хрена же себе! Вернее, хрен их разберёт, этих баб…»
Ибо Бьянка толкала им про Ассоль. Про светлые чувства и алые паруса, доведённые культурным ширпотребом едва ли не до пошлости… Но как она это делала! Песцов, считавший себя прожжённым циником, ощутил незнакомый трепет в груди и едва не уселся в тот же кружок, чтобы не дыша слушать…
«А мне вот никто Грина перед обедом не читал, — вспомнил вдруг он свой детский дом, почему-то расстроился и, шагая умываться, сделал вывод: — Сантименты! Старею, наверное…»
Когда медведь с большой буквы ударил в рельс, дети потащились за стол с обиженными лицами разбуженных посреди сна, в котором учились летать. Взрослые пока обедать не садились, с детьми на правах брата меньшего трапезничал лишь Тихон. Рыжую шубку геройского кота уродовали следы ножниц. Это Оксана от греха подальше выстригла ему шерсть, измаранную чем-то синим на холке и на боках. Шерсть — что, она нарастёт, были бы кости да шкура…
Когда дети уже допивали морс, приехали Коля и Фраерман. Вид у обоих был такой, словно вернулись не из родной милиции, а из тяжёлого и не очень успешного рейда по тылам неприятеля.
— Вот и хорошо, как раз к столу, — по-хозяйски встретила их Варенцова, сделала Опопельбауму знак, и тот стал накрывать на стол.
— Ну что, Матвей Иосифович, — спросил Краев, — приняли заявление?
Касавшееся, если кто забыл или неправильно понял, вовсе не пыточной в «Золотом павлине», а пропавших фашистов.
— Я дал, менты взяли, — ответил Коля Борода, подчёркивая тем самым, что Фраерман был в милицию не ходок. — Куда им деться-то, за нами закон. Только им там сейчас не до немцев, решают китайский вопрос.
Что он, что Фраерман ели пятизвёздочную уху довольно лениво, хотя никогда не жаловались на аппетит. Должно быть, перекусили по дороге. Нашли что-то получше осетра.