Тетя Поля пристально поглядела на свою гостью:
— А я где-то вас видела, Марья Сергеевна. В правлении сельпо, кажись. Вы сюда приезжали по каким-то семенам… Вы не товарища Борзова супруга?
Пришлось Марье Сергеевне рассказать тете Поле и о своих личных делах — как получилось, что Борзов уехал в другой район, она осталась здесь.
…Разговор у женщин, затянувшийся до вечера, закончился тем, что тетя Поля дала согласие поработать еще года два в МТС.
— Это вы правильно придумали — девчат на машины сажать. Надо, надо приспосабливать их к этому делу! В случае чего, ежели эти оглоеды, что войною грозятся, опять, как Гитлер, такую кашу заварят, мужики, что ж — на то они мужики: «По ко-оням!» А бабам — хозяйство беречь… Но все же возраст у меня уже неподходящий, Марья Сергеевна. И силенка не та, и одышка. Поработаю временно, пока смену себе в бригаде подготовлю. Подучу девку, приведу к вам, скажу: «Вот вам бригадир, ручаюсь за нее, как за себя!» А мне уж тогда — на пенсию, что ли? Или — опять трактористам щи варить?..
Директор МТС Глотов и секретари райкома одобрили возникшую у Марьи Сергеевны идею: организовать в Семидубовской МТС женскую тракторную бригаду.
В воскресенье Марья Сергеевна и Глотов приехали в колхоз «Родина», где в клубе собралось человек двадцать бывших трактористок — из Марьина и соседних сел. Были среди них и молодые женщины, и пожилые, и девушки.
По разным причинам бросили они машины. Та вышла замуж, мужу не понравилось, что она редко дома бывает; у той родился ребенок; ту обидел колхоз расчетом: выдал по трудодням гнилое зерно; той досталась очень старая, изношенная машина, а директор этого не учел, не повысил норму горючего, за перерасход удержали триста рублей; ту отпугнули грубость, ругань бригадира; та, может, и продолжала бы работать, если б одни девушки были в бригаде, а то бригада смешанная, парни-охальники пристают, поработать с ними год — потом и жениха не найдешь.
На этом совещании, неожиданно для Марьи Сергеевны, флегматичный Глотов вдруг произнес вдохновенную речь о поэзии механизированного труда.
— Женихи, конечно, дело для вас, девчат, большое, отпугивать их от себя не следует. Поэтому мы идем вам навстречу и создаем исключительно женскую бригаду. Ну, может, какой-нибудь водовоз у вас будет мужчина, только всего. Старый дед вроде меня. Это не опасно. К такому женихи не приревнуют. И в бригадиры подберем женщину. Вот Полину Егоровну назначим бригадиром. Стало быть, насчет матерщины вопрос тоже отпадает. Этих похабных слов от нее вы не услышите. Как, Полина Егоровна? Или сможешь загнуть не хуже мужика?
— Что вы, товарищ директор! — покраснела тетя Поля.
— Вот, значит, соберется у вас своя женская компания. Тишь и гладь — как на базаре… А работать вам теперь будет легче. Машины у нас сейчас хорошие. Почти обновился тракторный парк. Таких гробов, что только горючее жрут, уже нет. За расчетами колхозов с трактористами мы нынче следим строго, и райком нам помогает. Обещаю вам твердо, что с заработком никого не обидим! И еще скажу вам по секрету: дела здесь, в колхозе «Родина», должны бы пойти на лад. В следующее воскресенье у вас будет отчетно-выборное собрание. Райком рекомендует вам бывшего вашего председателя товарища Дорохова.
Женщины, марьинские колхозницы, зашумели:
— Давно просим Дорохова!
— Пять лет у нас работал, во как колхоз поднял!
— Грамотный, образованный, хозяйство понимает.
— Не грубиян, с народом советовался.
— При нем и вагончик был хороший у трактористов, и кормили хорошо.
— Насчет вагончиков я вам скажу, девчата, — продолжал Глотов, — что это еще не предел нашей заботы о трактористах. Вот тут говорили замужние женщины: редко приходится бывать дома, мужья обижаются. Так и мужчине-трактористу опять же плохо быть все лето в отрыве от семьи. Хороший полевой вагончик — это уже дело пройденное. Нынче, при нашем транспорте, у нас есть возможности возить на машинах смену домой, если трактора далеко от села работают, и опять же привозить обратно в бригаду. Этот вопрос мы продумаем!
Так какие же препятствия остаются, товарищи женщины? Единственно — было бы ваше желание освоить новую технику. Да как вы могли бросить такую почетную специальность? Неужели вам в горшки заглядывать интереснее, чем заглядывать на тысячи гектаров? Тракторист — самая главная должность в селе. Тракторист — великан, богатырь, вот кто есть тракторист нынче в колхозе! Вспахать тысячу-полторы гектаров в переводе на мягкую пахоту — это что такое? Махина! Вот что может сделать один человек, когда у него в руках техника! Тысяча гектаров! Это вам не чулок связать, не портки мужу выстирать!
— Так от портков никуда не денешься, товарищ директор! — возразила одна трактористка. — Все одно в дождь либо как подменят тебя на день, прибежишь с поля домой — и за портки!
— Одно дело, — с пафосом продолжал Глотов, — когда портки являются у тебя, так сказать, основным в жизни, а другое дело, когда, кроме портков, есть… — замялся, подыскивая нужное слово.
Ему помогла закончить другая трактористка, немолодая женщина, вдова, и под общий хохот, закрывшись шалью, спряталась за мощные плечи сидевшей впереди Полины Егоровны.
— Да, — не смущаясь продолжал Глотов, — вижу, что мужчину вам в бригадиры давать нельзя. Не вы от него, а он от вас наслушается разных словечек!..
— Да что вы нас корите горшками да портками, товарищ директор, — заговорили женщины. — Будто мы все в домоседок превратились? Мы в колхозе работаем!
— Это не работа, а преступление! Все равно, как бы к дизелю прицепить двухкорпусный плуг с «фордзона» и гонять его порожнем. А он может двенадцать корпусов потянуть! Та в детяслях нянькой, та в звено пошла, на деляночках с сапкой копается, та телефонисткой на почте заделалась. Одна, говорят, здесь, в «Родине», даже в крысоловы определилась, грызунов в амбарах травит. Подходящее для трактористки занятие! Да как вам самим не тошно? Неужели не просит душа простора?.. «Развернись, плечо, раззудись, рука!» — как писал поэт Кольцов! Вся колхозная степь, а не деляночка, не телефонная трубка — вот ваш масштаб жизни!..
Из двадцати бывших трактористок, собравшихся в клубе, восемь девушек и женщин заявили о своем желании вернуться на машины. Тут же, в их присутствии, директор написал приказ об организации новой тракторной бригады в Семидубовской МТС, под номером семнадцатым, и о назначении бригадиром этой бригады Полины Егоровны Черноусовой.
К весне все должны были освежить свои технические знания, пройти переподготовку на курсах и практику в ремонтных мастерских.
Вечером, после заседания бюро, на котором в числе других вопросов было принято к сведению сообщение Глотова и Борзовой об организации женской тракторной бригады в Семидубовской МТС и предложено и другим директорам подумать о возвращении на машины старых трактористок, Мартынов задержал Глотова в своем кабинете.
— Виделся я в обкоме с бывшим секретарем Кружилинского райкома, где ты до войны работал директором МТС, — сказал Мартынов. — Очень тебя хвалил. Одна из лучших в области, говорит, была МТС… Ну почему у нас Семидубовская МТС сейчас — средненькая? Почему ты, Иван Трофимыч, в последние годы хуже стал работать? Почему, прямо скажем, уши опустил?
— Уши я не опустил, Петр Илларионыч! — твердо ответил Глотов. — Я сам колхозы создавал, первые тракторные колонны организовывал! Я сотни таких колхозов видел, где жизнь уже — сад цветущий, то, о чем старым революционерам на царской каторге лишь мечталось!.. Я тоже, как Дорохов, пулю пустил бы в того, кто задумает колхозный строй подорвать!.. Но очень уж много развелось у нас возле колхозного строя бюрократов!
— Устал с ними бороться?
— Так не поборешь их! Не в моих силах.
— Ой ли?..
— Ну, если, скажем, в области спланируют чего-нибудь так, что все твое к чертям насмарку, — что я сделаю?.. Или — приехал какой-нибудь представитель. Ты тут все тщательно продумывал, расставлял, увязывал, как разные работы сочетать, чтоб ничему не в ущерб, чтоб и на будущий год нам с хлебом быть. А он — слушать ни о чем не хочет! Давай ему только то, за чем его послали. Ему лишь свое выполнить, командировку отметить да поскорее домой, в баню, к жене. Приказывает, угрожает! Так на кой леший я здесь нужен, директор? Садись в мое кресло и командуй за меня!
— Больно податлив! Первому встречному свое кресло уступаешь! Тебя Центральный Комитет посадил в это кресло!.. А ты не пробовал жаловаться на таких гастролеров в обком, в Цека?
— До бога высоко, до царя далеко.
— Вот за эту поговорку тебе выговор следовало бы влепить!
— Валяй до кучи. Их у меня есть уже штук пять. От Борзова, от Слепченко. От тебя еще не было. Дураков, дураков, Петр Илларионыч, и на пушечный выстрел нельзя допускать к сельскому хозяйству! Нет худшего оскорбления для трудящегося человека, как труд его в ничто превратить! А мы это частенько делаем. В позапрошлом году весною Борзов с уполномоченным обкома заставили меня свеклу в грязь сеять. Дожди, растворило почву в кисель, выждать бы денек-два, пусть солнце блеснет, ветерком чуть продует, — нет: «Сей, не то на бюро вытянем, партбилет положишь!» Им, видишь ли, к двадцать пятому надо во что бы то ни стало в сводку эту свеклу включить. Да я же старый хлебороб, с десяти лет землю пашу, что ж вы издеваетесь над землею и надо мною? Не будет здесь урожая!.. Ну что ж — посеяли двести гектаров. Заелозили, замазали почву, после дождей сразу — жара, засушило, взялась земля коркой, как цементом поле залито, — ни одно семечко не дало всхода. Пришлось пересевать. По сорок центнеров взяли там свеклы, вместо двухсот по плану. Порадовали людей урожаем!.. В деревне такому человеку, что ничего не понимает в сельском хозяйстве и понимать не хочет, дать такому человеку власть — все равно что сумасшедшему в руки оружие вложить. Он тебе наделает делов!..
— Хуже бывает, Иван Трофимыч, — заметил Мартынов. — Иногда и знает человек сельское хозяйство, прекрасно понимает, что не то делает, а все же делает — противное своей совести.
— А что его заставляет идти против совести?
— Что заставляет? Это большой вопрос… Как говорится: «Страха ради иудейска», так, что ли?
— Да страх-то откуда взялся?.. Молчишь?
— Молчу. Сам об этом думаю: откуда страх взялся?.. А все же, Иван Трофимыч, как бы ни было, ничто не мешает тебе работать в МТС лучше со своими людьми.
— Работал… Было и у меня соревнование, флажки, рекордами гремели. Я бьюсь, стараюсь, убеждаю ребят лучше работать: «Ваш ударный труд оценят по заслугам, не пропадет ваше!» А потом из-за каких-то дуроломов и колхозы без урожая остаются, и мои трактористы больше минимума не получают. Только и награды, что в приказе благодарность им объявишь…
До войны, говоришь, хорошо работал? — продолжал, помолчав, Глотов. — Что — до войны. Другая была обстановка. И мы другими были. До войны и я двух сыновей растил. В каждой семье — радость, довольство… А вот как пришли мы сюда, на эту окровавленную землю, в сожженные села, вдовы, сироты, — тут надо по-особому, душевно как-то к народу подойти! Тут уж каждый бюрократ, шкурник — вдесятеро стал нам страшнее!..
— Это все верно, — сказал Мартынов. — Умные ты слова говоришь. А все же нытик ты, Иван Трофимыч! И паникер! «Бюрократы, бюрократы!» А бороться с ними и не пытаешься. Свое кресло уступаешь им!.. Ну как ты боролся с ними? Вслед им черта шепотом пускал? Кукиш в кармане показывал?..
— Ты меня не обижай, Петр Илларионыч! — Глотов встал, багровый, взволнованный, и на глазах его даже блеснули слезы. — Я старый член партии. «Нытик!» «Паникер!» Еще, может, оппортунистом назовешь? Ты меня спросил: «Почему хуже работаешь? Устал, что ли?» Я тебе по-честному признался: устал. Вот от всего этого, о чем тебе рассказываю, устал. От безалаберщины! И от канцелярщины, от бумажек! Не то, вижу, делается, не так бы нужно! Почему политотдельские времена забыли, когда бумажек почти не писали и не заседали, но зато с народом работали?.. И оттого устал, что в райкоме помощи не было. То не помощь, когда тебя зовут на бюро лишь для разноса за какой-то «срыв». А почему срыв, отчего срыв — никто не хочет разобраться!.. Устал, говорю, да. На первый вопрос ответил тебе. Но ты же меня не спросил: «А как дальше будешь работать?» Спросил бы — я б тебе и на этот вопрос ответ дал… С тобою буду работать, Петр Илларионыч! Свежим ветром подуло у нас в районе, как ты заступил за первого. Без лести говорю тебе это. Только вот боимся все за тебя: не укатали бы сивку крутые горки!..
— От Борзова на прощанье слышал эти слова и от тебя слышу, — нахмурился Мартынов. — Какие горки? Еще спрашиваешь, откуда взялся страх! Вот вы сами такие и выдумываете себе страхи! Собственной тени стали пугаться.
— Ну, положим, когда запишут тебе строгий выговор в личное дело, — это уже не тень…
Глотов мягко, как-то необычно для его тяжелого, оплывшего, неподвижного лица, улыбнулся, тронул за плечо Мартынова:
— Ладно, не сердись, Илларионыч! Так, по глупости сказал… А меня не торопись сдавать в архив. Устал — это еще не дуба дал. Устал, отдохнул — и дальше пошел!..
4В Доме культуры проходило собрание районного партийного актива.
Доклад об итогах недавно состоявшегося пленума обкома сделал председатель райисполкома Руденко: Мартынов, простуженный, осипший, с обвязанным шерстяным шарфом горлом, не мог громко говорить, а второй секретарь райкома Медведев был в отпуску.
Собственно говоря, доклад был не сделан, а прочитан, и поручить читку можно было любому человеку, даже техническому секретарю, лишь бы голос у чтеца был звучный. Или даже можно было совсем, для экономии времени, не читать — заранее отпечатать доклад в сотне экземпляров и разослать всем приглашенным на собрание.
Пленум обкома обсуждал два вопроса: о состоянии массово-воспитательной работы в колхозах области и мерах подъема и развития животноводства. О решениях пленума по этим вопросам и докладывал Руденко: полтора часа монотонного чтения, ни на минуту не оторвался от текста, подготовленного для него работниками райкома и райисполкома, ни разу не поднял головы, не глянул в зал перед собою. В зале кто дремал, кто шептался с соседом, кто — в задних рядах — украдкой покуривал в рукав.
Мартынов сидел в президиуме злой, нервно вертел в пальцах карандаш, бросал на Руденко исподлобья свирепые взгляды.
Вопросов к докладчику не было. Записавшихся в прениях — только два.
Первым выступил инструктор райкома Николенко. Все десять минут, положенные ему по регламенту, он перечислял недостатки в работе колхозных партийных организаций его куста: там не проводятся по три месяца собрания, там растеряли агитаторов, там не выпускают стенгазету, там коммунисты пьянствуют на престольные праздники. Как будто в этом только и заключались его обязанности: ездить из колхоза в колхоз и старательно фиксировать все «упущения», «сигнализировать» о них членам бюро райкома. Его речь не улучшила настроения Мартынова.
После Николенко он предоставил слово колхознице Гончаровой, заведующей свинофермой.
В зале погасло электричество, и, хотя собрание проходило днем, за столом президиума на сцене было темновато — обмерзшие, запорошенные снегом окна пропускали мало света. Женщина читала речь по бумажке, мучительно запинаясь на каждом слове:
«Наши достижения… результат упорного… труда и высокосознательного отношения… исключительно большое внимание… мы уделяем выращиванию поросят… опорос производится в чистом… продез… инфицированном станке… Применяя обильное и разнообразное… кормление свиней… и молодняка, создавая для них благоприятные условия, мы добились… получения от свиноматок здорового и жизнеспособного приплода… Сейчас мы ставим перед собой… задачу… и тем самым повысить… доходность от животноводства».
Запиналась она даже в таких местах речи, где предполагался подъем, пафос.
«Развернув живой… живое… соревнование, мы обязуемся…»
Под конец выступления она перепутала листки, сбилась, растерялась и, так и не договорив фразу, сошла вниз.
В президиуме все сидели, потупив головы от неловкости.
Мартынов встал, чтобы объявить перерыв.
— Есть здесь секретарь парторганизации «Дружбы?» — простуженным, сиплым голосом спросил он.
— Я, — поднялся в задних рядах мужчина в офицерской шинели без погон.
— Это ты, товарищ Мостовой, сочинял речь для нее?
— Я… С председателем колхоза.
— Потрудились!.. Лучший животновод в районе, сделал ферму образцовой, на это у нее хватило способностей, а выступить здесь, рассказать о своей работе — на это, боитесь, способностей не хватит?.. Не смущайся, товарищ Гончарова, что плохо выступила. Это не тебе стыд, это нам стыд… Прежде чем объявить перерыв, я вот что хочу сказать, товарищи. — Мартынов покосился на сидевшего в президиуме инструктора обкома, предчувствуя стычку с ним. У него с этим инструктором, Голубковым, часто приезжавшим в их район, были давние нелады. — Давайте так договоримся: кому нечего дельного сказать, пусть лучше не выступает здесь, не отнимает время у себя и у других. Нам не нужна активность для отчетности: «На собрании выступило столько-то процентов присутствующих». А о чем говорили, для чего говорили? Николенко вот пересказал здесь свою докладную записку, которую мы читали уже три дня тому назад. Партактив собирается для делового обсуждения вопросов, а не для речей ради речей. Объявляется перерыв на пятнадцать минут.
Расходились покурить как-то не сразу, в недоумении.
Голубков, задержав Мартынова на сцене, сказал:
— Ты что, Петр Илларионыч, нездоров? Температура? Ну шел бы себе домой, в постель. Есть тут члены бюро, без тебя проведем. Хочешь сорвать партактив? «Не умеете выступать — не выступайте».
— Не так же я сказал, товарищ Голубков!
— С профессорами, что ли, имеешь дело? Здесь в зале — половина колхозников. Зачем ты их запугиваешь? Эта Гончарова — она же малограмотная! Ей нужно помочь!
— А я не для малограмотных сказал это, — отмахнулся Мартынов. — Для очень грамотных! Для тех, что мозоли на языках понабивали себе на таких собраниях!
— Непонятно, — пожал плечами Голубков. — Не знаю, что из вашего партактива получится. Как бы не пришлось Руденко сразу после перерыва делать заключительное слово.
— Может быть, и придется… Для тебя, Николай Архипович, это, конечно, большая неприятность. Чрезвычайное происшествие в твоем кусту! Собрание партактива сорвалось! Два человека только выступило. Как докладывать обкому? Тем более что сам присутствовал.
— Думаю, что это и для тебя не очень большая приятность.
Подошел Руденко. Мартынов бросил ему: