— Таков характер у меня, что поделаешь, — ответил Глотов.
— Характер? А что такое — характер? Это и есть — сам человек… Один, скажем, меланхолик. Другой — флегматик. Отчего этот меланхолик загрустил? Может быть, всем недоволен, не верит ни в свои силы, ни в силы народа? А другой равнодушен ко всему, живет по принципу: «Моя хата с краю», «Не лезь поперед батька в пекло», «Выше головы не прыгнешь».
— На твою власть — ты бы флегматиков и меланхоликов и в партию не принимал? Заглянул бы в анкету: «Вопрос: темперамент? Ответ: спокойный». Не надо таких!..
— Видишь ли, товарищ Глотов, твое спокойствие — просто политическая пассивность. Давай уж найдем этому точное название. За целый год не услышал от тебя живого слова: как улучшить работу МТС?.. А читаешь, изучаешь решения Девятнадцатого съезда! Устав партии изучаешь, обязанности и права члена партии!..
Глотов усмехнулся.
— Пассивность… А я слышал, Петр Илларионыч, как ты с трактористами разговаривал, и удивлялся твоей активности: «Что еще, по вашему мнению, нужно поправить? Что еще нужно изменить?» — будто от тебя это все зависит: завтра же последуют нужные решения, и пойдут у нас дела как по маслу. Слушал я тебя и, по правде сказать, посмеивался в душе.
— Напрасно посмеивался! Не в наших правах изменять законы, издавать новые указы, да. Но мы обязаны доводить до сведения наших руководителей все, что слышим в народе, думы народа. Твои трактористы — люди государственного ума. Они понимают, что здесь — передний край борьбы за урожай. Они думают о своей МТС и колхозах не только в служебное время, как некоторые из нас. Мы в колхоз приехали и уехали, по трудодням нам в колхозе не получать. А для них это дом. Колхоз — это вся их жизнь, настоящая и будущая. Днем и ночью думают они о своей жизни!..
В кабинет вошла Марья Сергеевна Борзова.
— Не помешаю? — спросила она, приостановившись у порога.
— Нет, не помешаешь. Заходи. Садись.
Марья Сергеевна села на стул у окна, небрежно причесанная, какая-то осунувшаяся, с красными пятнами на щеках, будто недавно плакала. Мартынов внимательно посмотрел на нее.
— Вот женщина мучается не на своем месте, — сказал Мартынов, достав из ящика стола пачку папирос и закуривая. — Семенной конторой заведует. А бывшая трактористка. Да какая трактористка! С Пашей Ангелиной соревновалась!.. Слушай, Марья Сергеевна! Пойдешь к нему, — кивнул на Глотова, — замполитом? У них есть замполит, хороший парень, но больной, инвалид, ездить по бригадам ему тяжело. Найдем ему работу полегче. Это же твое любимое: степь, трактористы, машины!
— Что ты говоришь! — Глотов удивился. — Ее к нам замполитом? Так Виктора Семеныча-то послали в другой район… Куда его, Марья Сергеевна?
— Не послали, — ответила Борзова. — Он сам уехал. В Борисовку. Преподавателем истории в среднюю школу поступает.
— Я не знал, что он уехал, — сказал Мартынов. — Мы предлагали ему здесь работу, в сельхозснабе… Давно уехал?
— Позавчера.
— Вот, как же так? — пожал плечами Глотов. — Муж будет работать в Борисовке, а она — здесь? Это для нее неподходяще.
Борзова молчала.
— Он еще не снимался с учета, — сказал Мартынов. — Может быть, передумает?..
— Петр Илларионыч! — Борзова посмотрела на Мартынова. — Я пришла к тебе посоветоваться по очень важному делу… Для меня важному… Если ты занят, я позже зайду.
Глотов встал.
— Я пойду. Мы кончили, Петр Илларионыч?
— Нет, не кончили. Характер тебе придется менять.
— Попробуем… Если возможны в природе такие вещи.
— Бывает, бывает, Иван Трофимыч: с возрастом меняется характер у человека. Посиди там немного. В два — бюро.
Глотов вышел.
— Что случилось, Марья Сергеевна? — обойдя стол и остановившись у окна, спросил Мартынов.
Борзова отвернулась к окну, губы у нее задрожали. Вместо ответа она припала лбом к спинке стула и горько заплакала. Мартынов растерянно налил из графина воды в стакан, поставил его на подоконник возле Борзовой.
— Не хочу я ехать с ним в Борисовку, Петр Илларионыч, — справившись с собою, заговорила Борзова. — Как мне трудно! Что мне делать?.. Я бы осталась здесь. В МТС я бы пошла. Я сама хотела просить у тебя другую работу. Но как же мне быть?.. Я с ним не хочу жить. Не могу! Как с ним тяжело. Я ни одному его слову не верю… С кем я прожила двенадцать лет? Дура, почему не ушла раньше? А теперь стыдно. Пока был на высоком посту, жила с ним, примирялась, а в трудную минуту, когда ему плохо, бросить? А дети? Двое у нас. Я их не брошу! И ему не отдам!.. Кого он из них воспитает? Таких эгоистов, как сам? Не отдам! Что мне делать?..
Мартынов долго молчал. Часы пробили два раза.
— Прости, Марья Сергеевна. Сейчас ко мне придет народ. У нас в два часа бюро. Если хочешь со мною поговорить об этом, я приду завтра сюда пораньше, часов в восемь. Хорошо? Приходи, поговорим.
Борзова встала.
— Нет, не уходи, посиди. Сегодня у нас на повестке вопрос: о работе МТС. Разошлем всех проводить партийные собрания. Может быть, и ты поедешь? А?
Вошли председатель райисполкома Иван Фомич Руденко, второй секретарь райкома Медведев, редактор районной газеты Посохов, Глотов, директор Олешенской МТС Никифоров, секретарь парторганизации этой же МТС разъездной механик Гришин, директор третьей МТС Зарубин. Мартынов хмуро поздоровался с ними, расстроенный слезами Марьи Сергеевны, помолчал несколько минут, собираясь с мыслями. Сел за стол, нажал кнопку звонка.
— Зови всех, — сказал он заглянувшему в дверь помощнику. — Кого еще нет?.. Товарищи члены бюро! Мы хотели сегодня заслушать доклады директоров и секретарей парторганизаций МТС. Но я думаю, давайте мы перед этим сделаем так: разъедемся по МТС и проведем там партийные собрания. Поговорим с коммунистами на месте. Пригласим коммунистов и из колхозов. Там мы больше выясним — в чем причины плохой работы наших МТС? Все выясним — где наши недоработки, что мы сами в силах преодолеть, а в чем нужно просить помощи у областных организаций и у Москвы. Только надо приехать не за полчаса до собрания, а пожить там, по крайней мере, денек-другой. Походить, поговорить с людьми, подумать. А?.. Ну, давайте решим: кто куда поедет?..
1953
В том же районе
1На другой день, как условились, Мартынов пришел в райком пораньше, до начала работы, но Марья Сергеевна Борзова не зашла к нему. Часа в два она позвонила из дому и сказала, что уезжает в Борисовку, к мужу — посмотреть, как он устроился там, на новом месте. «Что ж, счастливого пути, — подумал с сожалением Мартынов. — Не останется она здесь. «Когда был на высоком посту, в почете, жила с ним, примирялась, а когда ему плохо, — бросить?» — вспомнил он слова Марьи Сергеевны. — Переплачет, успокоится, и будут жить по-прежнему».
А через неделю к нему в райком пришел сам Борзов. Еще накануне Саша Трубицын, помощник секретаря, сообщил Мартынову, что видел в городе Борзова с женою: приехали за вещами, переселяются в Борисовку. Борзов пришел в райком поздно вечером, когда Мартынов сидел там один.
— Здорόво! — протянул он руку Мартынову. — Как живешь-можешь?
— Помаленьку, — ответил Мартынов, пересаживаясь из кресла на диван. — Садись.
Закурили из портсигара Борзова.
— Ты ведь не курил, — заметил Мартынов.
— Курил много лет. Бросал, опять начинал… На что намекаешь? От переживаний, думаешь, закурил?
— Не намекаю ни на что. Просто, помнится, не курил…
Борзов оглядел бывший свой кабинет. В нем не было никаких перемен. Мартынов не принадлежал к числу тех ответработников, которые начинают свою деятельность с перестановки по-своему мебели в служебном кабинете.
— Ну, как оно здесь? — пожевав мундштук папиросы, спросил Борзов. — Много ли грязи льют на меня бывшие мои подхалимы? — В его голосе слышалась напускная игривость, вызывающая не то на шутку, не то на спор. — Бывает ведь так: уехал человек, которого боялись, он уже не у власти, и тут-то начинается на ушко: «Вы знаете, он на птицекомбинате тысячу яиц выписал за год!», «Ему из рыбхоза рыбу бесплатно возили!», «На охоту ездил на казенной машине!»
— А я таких, Виктор Семеныч, — ответил Мартынов, — что задним числом льют грязь на тебя, гоню в шею. Я им не верю. «Почему раньше молчали? Сегодня на Борзова капаете, завтра, может, меня снимут — про меня какую-нибудь сплетню пустите?» Гоню таких.
— Правильно делаешь! Это — не опора. Ищи опору среди других людей, среди тех, что не заискивают перед новым секретарем, не лезут ему в глаза.
«Совет-то дельный», — подумал Мартынов.
Борзов был все такой же коренастый, бритоголовый, с сильными плечами и толстой шеей, не похудел, не изменился в лице. Если бы не землисто-желтоватый цвет лица, он бы выглядел просто здоровяком.
— А я таких, Виктор Семеныч, — ответил Мартынов, — что задним числом льют грязь на тебя, гоню в шею. Я им не верю. «Почему раньше молчали? Сегодня на Борзова капаете, завтра, может, меня снимут — про меня какую-нибудь сплетню пустите?» Гоню таких.
— Правильно делаешь! Это — не опора. Ищи опору среди других людей, среди тех, что не заискивают перед новым секретарем, не лезут ему в глаза.
«Совет-то дельный», — подумал Мартынов.
Борзов был все такой же коренастый, бритоголовый, с сильными плечами и толстой шеей, не похудел, не изменился в лице. Если бы не землисто-желтоватый цвет лица, он бы выглядел просто здоровяком.
— Приехал за открепительным талоном, — сказал Борзов. — Отпустите?
— Если очень настаиваешь, отпустим, — ответил Мартынов. — Но мы и не гоним тебя. Нашли б и здесь тебе работу.
— Ну-у? Не гоните? Не рад тому, что уезжаю?.. Ты, говорят, и Марье Сергеевне предлагал тут другую работу? Ее удерживаешь или меня?..
— Что ж, Марья Сергеевна работник неплохой, жалко ее отпускать, — насколько смог спокойно ответил Мартынов.
Борзов искоса, потемневшими глазами, с недоверчивой, недоброй усмешкой поглядел на Мартынова. Однако продолжал разговор в том же шутливо-развязном тоне:
— А какую дали бы мне работу? Директором инкубатора? В сельхозснаб послали бы? На Втором Троицке? Пять километров? Покорно благодарю!.. Войди в мое положение, Петр Илларионыч. Что-то неохота ходить пешком по тем самым улицам, по которым в «Победе» ездил. Лучше уж — в другом месте, по другим улицам.
— Пожалуй, лучше, — согласился Мартынов. — Поэтому и отпустим тебя… Не поминай нас лихом.
Борзов в две затяжки докурил папиросу, пустил клуб дыма к потолку, еще раз оглядел кабинет. После большой паузы заговорил — уже серьезно, без натянутой улыбки.
— Рано ли, поздно ли, — убежденно сказал он, — попомнят Борзова! Позовут меня опять на большую работу! Нельзя так разбрасываться кадрами. Поймут товарищи!.. Я ли не просиживал в этом кабинете ночи напролет? Сколько сил я здесь положил! Я здесь здоровье потерял!.. Позвонишь в сельсовет: «Разыщите всех председателей колхозов и бригадиров!» В третьем часу ночи. Для чего я это делал? Чтобы люди чувствовали: от этого секретаря и ночью нигде не спасешься! Я, бывало, не сплю — весь район не спит! Государству нужны на руководящих постах энергичные работники!.. Теперь тут чего хочешь наговорят про меня. Одного только не скажут: что я размазней был. Умел держать район в страхе божьем!..
— Что умел, то умел, — согласился Мартынов.
А про себя подумал: «Если б ты был неэнергичный, это еще полбеды».
— Неправильно все же записали обо мне в решении бюро обкома, — продолжал Борзов. — «Грубый зажим критики»… Не так ведь все было, как растрезвонили. Ну, позвонил я прокурору насчет этого Мухина, что обозвал меня на партактиве самодуром. Но я же не приказывал завести на него дело. Глупости! Если человек не совершал преступления — за что же его судить? Сам прокурор как-то говорил мне: «Придется привлекать Мухина за нарушение Устава сельхозартели: сено трактористам на корню продал». Я только справился — в каком положении дело, ведется ли следствие?.. Просто — время сейчас такое. Решения Девятнадцатого съезда, новый Устав. «Зажим критики является тяжким злом. Тот, кто глушит критику…» Надо было кого-то пустить под нож, в назидание другим. Попал под колесо истории.
Мартынову стало невыносимо скучно. Он зевнул во весь рот, поглядел на стенные часы:
— Половина первого. Завтра мне к восьми утра надо быть в «Заре коммунизма».
Борзов встал.
— Думал я, Виктор Семеныч, что ты что-нибудь поймешь, прочувствуешь за эти дни, — сказал Мартынов. — А ты ерунду говоришь. «Время такое». Какое? В моде увлечение критикой, что ли? И ты стал жертвой этой моды? «Попал под колесо истории». Неумно обставил дело с Мухиным — вот и вся твоя ошибка?.. А в каком положении сейчас район? По сводкам-то числимся середняками, а по существу очень запущенный район! Почему он стал таким? Чего нам будет стоить его вытянуть?..
Хотелось Мартынову высказать Борзову все накопившееся у него с тех пор, как стал он здесь первым секретарем и почувствовал ответственность в первую голову за положение дел в районе… «Три года глушил ты здесь живую мысль. С членами бюро не советовался, в мальчиков на побегушках пытался нас превратить. Подшучиваешь над подхалимами — «мои подхалимы», — а зачем же приближал таких к себе? Доверял ответственные посты начетчикам, бездумным службистам. По образу и подобию своему выдвигал и расставлял вокруг себя кадры. Авгиевы конюшни оставил нам. Расчищай теперь!»
Многое захотелось высказать, но подумал: «Пустая трата времени! Доказывай слепому, какого цвета молоко!» — махнул рукой, пошел к вешалке за пальто.
— Ничего ты не понял! И вряд ли поймешь. И разъяснить тебе невозможно. На разных языках разговариваем.
— Погоди, не горячись. — Борзов попытался изобразить на лице иронически-снисходительную улыбку. — Не горячись! Укатают сивку крутые горки. Давай-ка присядем еще на минутку. Расскажу тебе, с чего я начинал, какие у меня были благие намерения, когда сюда приехал. И почему у меня не вышло. Могу передать тебе свой опыт.
— А ну тебя с твоим опытом!..
Пропустив Борзова вперед через порог, Мартынов погасил свет в кабинете, крикнул ночному сторожу, дремавшему в коридоре возле жарко пылавшей печи, чтоб закрыл дверь на ключ, и быстро сбежал вниз по ступенькам, обогнав Борзова на лестнице.
На улице мело. В лицо Мартынову ударил холодный ветер с колючим, сухим снегом. Он поднял воротник пальто, глубже насунул на лоб шапку и пошел домой, слыша сзади шаги Борзова, удалявшегося в другую сторону. На том они и расстались.
В середине января установилась прекрасная погода. Легкий, безветренный мороз, солнце по утрам, неглубокий снег на улицах города.
Троицк — маленький городишко. Стоит он на сторожевом взгорье, на высотах, далеко видны вокруг села, луга в пойме реки Сейма, темные полоски лесов за холмистыми полями. Нынче Троицк — обыкновенный районный центр в сельскохозяйственной области. Все, что есть в нем, все учреждения, предприятия, — все подчинено сельскому хозяйству, все работает на колхозы. А когда-то это была крепость на южных границах Руси. До сих пор пригороды носят название: Стрелецкая слободка, Пушкарская слободка. «Под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены…» Восемьсот лет городу. Но выглядит он молодо. Новые здания на месте разрушенных в войну, скверы на площадях, молодые клены и березки в парке возле районного Дома культуры. Много молодежи — студенты пединститута. Не успели только переименовать Троицк как-нибудь по-новому, в Зерноград-на-Сейме, или Хлебодаровск. Вероятно, потому, что с урожаями здесь было неважно.
В воскресенье Мартынов встал поздно, в половине двенадцатого, — накануне вернулся из района перед рассветом. На столе, возле тарелок с приготовленным для него завтраком, лежали три записки. От сына: «Ушел на лыжах, большой кросс, скоро не ждите»; от жены: «Ушла к портнихе. Пожалели тебя будить, позавтракали без тебя. Если пойдешь гулять, встретимся в парке»; и от двоюродной сестры, которая выполняла у них в доме обязанности хозяйки: «Я на рынке. Остынет чай — подогрей на плитке».
Мартынов позавтракал, оделся и вышел на улицу, защелкнув за собою дверь на английский замок. Ночью слегка припорошило, свежий белый пушок покрыл старый наст, глазам было больно от ослепительного сияния чистого снега. В райкоме Мартынов, не раздеваясь, просмотрел у дежурного принятые ночью телеграммы, в кабинет не зашел. Сегодня ему хотелось отдохнуть, побродить по городу, освежиться.
На главной улице, по дороге к парку, у бывшей квартиры Борзова его окликнул знакомый голос:
— Петр Илларионыч! Что же проходишь и не здороваешься?
Мартынов оглянулся. На крыльце дома стояла Марья Сергеевна в меховом пальто и белом вязаном платке, натягивала на руку варежку.
— Не ожидал уж увидеть тебя здесь… Здравствуй. Приехала? Забрать последние вещички?
— Приехала… Гуляешь! И я вышла на воздух подышать. Как тут скользко!..
Мартынов взял Борзову под руку, свел ее со ступенек.
По улице, круто спускавшейся к Сейму, между машинами и подводами, с бешеной скоростью, угрожая сшибить зазевавшегося пешехода, проносились салазки. Ребята, тормозя ногами, склонившись набок, лихо заворачивали на углах. Мартынов, погрозив кулаком нарушителям правил уличного движения, перевел Борзову под руку на другую сторону улицы.
— Побывала у него в Борисовке, — начала рассказывать Марья Сергеевна, — и вот приходится остаться здесь. Буду здесь жить. Не прогоните? Квартира-то эта мне с ребятами велика, пусть горсовет сделает из нее две квартиры, еще кого-нибудь вселит… Обещал послать меня в МТС? Что ж, пойду. Тогда и жить там буду, в Семидубовке, совсем откажусь от этой секретарской квартиры.