Мария отнекивалась, уверяла, что это не ее вещи. Однако служанка так перепугалась, что незамедлительно выдала свою несчастную хозяйку, поведав о тайных родах и об убийстве ребенка.
Теперь Катерина схватилась за голову от страха за свою камер-фрейлину, дуру набитую. Однако остановить затеянное следствие было уже невозможно. Как ни был Петр занят делом заговора царевича Алексея и бывшей жены своей Евдокии Лопухиной, старицы-царицы Елены, однако лишь только все виновные (действительные и выдуманные) получили по заслугам, как он спешно взялся за «дело Марьи Даниловой Гаментовой», как оно называлось в бумагах.
У царя мелькнуло страшное подозрение, что Мария убила его ребенка. А поскольку влюбленная преступница всячески старалась выгородить Орлова, она невольно вынуждена была подтверждать подозрения Петра. Убийства своего ребенка государь простить не мог! Орлов приложил руку к погибели своей любовницы, уверяя, что никакого касательства к ней не имел и отцом младенца быть никак не может.
В конце концов, после пыток и долгих разбирательств, Мария была приговорена в отсечению головы. Служанку, которая не донесла о преступлении, приговорили к наказанию плетьми и ссылке в прядильные работы.
На служанку Катерине было наплевать, однако она валялась в ногах у мужа, моля о прощении бедной дурочки-фрейлины. Жалко было красоту, искалеченную судьбу – жалко до слез! Подговорила заступиться за Марию и царицу Прасковью Федоровну, к которой Петр всегда благоволил. Но государь остался неумолим, и 14 марта 1719 года Мария Гамильтон в нарядном белом платье взошла на эшафот. В этот день красота ее, изрядно поблекшая в застенке, вернулась к ней. Бог весть почему она была убеждена, что в последнюю минуту государь простит ту, которую так страстно любил. Да и Катерина вздохнула с искренним облегчением, когда увидела загадочную улыбку на губах мужа.
Петр подошел к осужденной, уже стоявшей на эшафоте, обнял, поцеловал, что-то прошептал… Лицо Марии просияло, особенно когда государь пошептался и с палачом. Вздох общего облегчения пронесся над толпой. Все решили, что прощение даровано, что свершится только обряд казни. Когда Мария положила голову на плаху, никто не сомневался: топор вонзится рядом с головой. Такие случаи бывали часто, преступник получал нужную острастку – и уходил прощенным.
Топор взлетел, блеснуло лезвие… а в следующий миг палач показал толпе отрубленную голову злополучной красавицы, подняв ее за роскошные черные кудри.
Катерина тогда едва не лишилась чувств. Словно в тумане видела, как Петр взял голову Марии и поцеловал ее в губы. Холодным голосом он поведал онемевшей, остолбеневшей толпе об особенностях строения человеческого черепа – и уехал, приказав заспиртовать голову Марии Гамильтон для хранения в Кунсткамере…
Катерина поежилась при воспоминании об этой страшной сцене. Пять лет минуло, а картина отчетливо стоит перед глазами. Снова натянула до глаз одеяло, пытаясь унять дрожь. Она по-прежнему жалела Марию, по-прежнему никакой злости к бедной девушке, жертве любви и страсти, у нее не было. И, конечно, не Мария Гамильтон была той страшной змеей из ее сна. А кто? Кто?
Катерина нахмурилась. Может быть, в образе змеи к ней явилась Мария Андреевна Матвеева? Это имя – Мария – было для Катерины поистине роковым!
Матвеева тоже принадлежала к древнему роду. Именно в доме боярина Артамона Матвеева некогда воспитывалась Наталья Нарышкина, которую царь Алексей Михайлович Тишайший взял в жены и которая вскоре родила ему единственного сына.
Единственного, зато какого! Самого Петра Великого!
Петр очень любил матушку, ко всему, что относилось к памяти о ней, благоговел. Андрей Артамонович Матвеев, сын старого боярина, погибшего во время стрелецкого мятежа, пользовался величайшим расположением царя. Андрей Артамонович служил русским послом в Вене и Гааге, а потом вернулся в Петербург. Его дочери было семнадцать, и уж к ней-то государь, надобно сказать, отнесся безо всякого благоговения! Ее, утонченную красавицу, говорившую на нескольких языках, великолепную танцовщицу, певунью, музыкантшу, умницу, он повалил на ближайшую постель с такой же стремительностью, с какой сделал бы это с самой тупой и невзрачной из кухарок.
Впрочем, Мария никак не возражала. Напротив! Она много чего там нахваталась, в этих своих Европах! Сделаться любовницей короля (ну, или царя, какая разница?) считалось за честь в любом просвещенном государстве, и Мария тоже гордилась оказанным ей предпочтением. Правда, длился ее фавор недолго…
На беду свою, она вспомнила, что королевские метрессы при европейских дворах непременно позволяют себе амурные шалости не только с повелителем. «Чем же я хуже?» – спросила себя Мария. Сочла – ничем-де, а потому и решила, что вполне может немножко поразвлечься на стороне.
«Сторона» оказалась очень близко: в любовники себе Мария взяла не графа, не князя, а всего лишь дворцового лакея. Ну, справедливости ради следует сказать, что мальчишка был отчаянно красив. Катерина забыла, как его звали, но отлично помнила разворот его плеч, узкие бедра с выразительной выпуклостью в штанах, яркий, чувственный рот и блудливые глаза. Как раз такие мальчишки в образе игривых бесов являются в грешных снах и искушают, искушают, очень успешно искушают что молоденьких, что не больно-то молоденьких вдовушек… Да и мужних жен, если на то пошло! Неудивительно, что бедная девушка не устояла. Увы… Считая себя хитрей всех на свете, она не была достаточно осторожна! И этим погубила все.
Как-то раз царь, почувствовав приступ похоти – а таковые приступы у него всегда были внезапны, неодолимы и требовали мгновенного «врачевания», – в разгар какого-то дела все бросил и отправился отыскивать любовницу. Поднялся во второй этаж дворца – и вдруг услышал за одной из дверей крики-стоны, как мужские, так и женские. Кричали-стонали не от страха или боли – государь мог руку дать на отсечение! Его разобрало любопытство – прежде всего потому, что в этих звуках ему почудилось что-то очень знакомое…
Подергал он дверь – заперта. Петр только хмыкнул, приложился к ней плечом, нажал… легонько, совсем легонечко, но дверь так поспешно соскочила с петель, словно бы испугалась того, что скрывала. А скрывала она мужчину и женщину, которые, полулежа на канапе, упоенно предавались древнейшему и приятнейшему из занятий.
Какое-то время Петр с интересом разглядывал мускулистые, напряженные ягодицы мужчины (надобно сказать, что император порою испытывал греховное влечение к лицам одного с ним пола и, честно признаться, не всегда мог с этим грехом совладать!), страстно стиснутые нежными женскими коленями. Более ничего видно не было – лицо женщины скрывали пышные юбки, очень поспешно и очень небрежно задранные.
Юбки были темно-голубые.
Петр нахмурился. Теперь нечто знакомое казалось ему не только в прерывистых стонах, но и в ворохе этих темно-голубых юбок. Такое впечатление, что он уже видел их, видел даже вот такими смятыми – и не один раз… Царь приблизился к самозабвенной парочке (любовники по-прежнему ничего не видели и не слышали, достигнув вершин наслаждения!) и, сдвинув юбки, весьма бесцеремонно заглянул в запрокинутое лицо женщины.
Он увидел именно то, что уже смутно заподозрил. Однако не сразу поверил своим глазам, а стоял какое-то мгновение в полном оцепенении, и лицо его было в то мгновение не лицом оскорбленного, обманутого мужчины, а лицом обиженного мальчика. Ибо это была, конечно, Мария Матвеева, Марьюшка… Его Марьюшка, мать ее этак и так!!! Полудетская обида царя моментально сменилась яростью, и Петр издал некий возмущенный звук, очень напоминающий сдавленное рычание хищного зверя, готового к прыжку.
Женщина открыла глаза, еще подернутые дымкой неутихшего блаженства… и замерла, оцепенело уставившись на своего царственного любовника, ибо лик его был ужасен. В его сверкающих очах она увидела сверкание солнечных бликов на лезвии палаческого топора, а в скрежете зубовном услышала скрежет своих позвонков, разрубаемых этим топором…
Она завизжала так, что ее кавалеру почудилось, будто ему в ухо вонзили раскаленную иглу. То ли боль, то ли внезапно пробудившийся рассудок, то ли, может, ангел-хранитель, коему жаль стало непутевого подопечного, – неведомо что именно, однако что-то сдернуло его с распростертого тела любовницы и заставило прямиком кинуться к раскрытому окошку. Одновременно мальчишка пытался застегнуть штаны. В два прыжка он достиг окна, вспорхнул на подоконник – и выбросился во двор.
Петр рванулся за лакеем, однако ему проще было бы поймать порыв ветра, чем охваченного ужасом беглеца. «Не иначе, черти ему ворожат!» – мрачно подумал государь, выглядывая в окошко… и обнаружил, что ошибается. Черти лакею определенно не ворожили, да и ангел-хранитель, видимо, счел, что сделал для своего подопечного чрезмерно много, и отступился от него как раз в тот миг, когда лакей прыгнул. Царь увидел, что незадачливый любовник пытается подняться, но не в силах опереться на ногу – и снова падает. Видимо, нога его была сломана. Самое смешное, что он все еще пытался застегнуть штаны!
Это было так смешно и жалко, что император принялся хохотать, чувствуя, как ярость и злость его уходят, словно вода из треснутого кувшина. Он презрительно пожал плечами, отошел от окна и вернулся к Марии.
А надо сказать, что все описанное произошло так стремительно, что оплошавшая фаворитка даже встать с канапе не успела: так и валялась, безуспешно пытаясь выпутаться из вороха своих темно-голубых юбок. Царь помог ей, рывком поставив на ноги. Впрочем, Мария тотчас повалилась обратно на канапе, сбитая увесистой оплеухой, от которой у нее надолго воцарилась в голове полная пустота, а в глазах содеялось кружение ослепительных бликов. И она совершенно не осознавала, что с нею происходило потом.
А происходило вот что.
Государь поднял неверную за волосы. Намотал ее косу на руку, еще раз взглянул в бессмысленное от ужаса, но по-прежнему ослепительно красивое лицо, широко размахнулся, метя в это лицо… Однако тут ему пришла в голову некая мысль, и Петру удалось остановить полет пудового кулака, грозившего напрочь стереть Мариину красоту, а может статься, и вовсе положить конец ее жизни. Внезапная мысль показалась императору настолько удачной, что он довольно хмыкнул, потом расхохотался и двинулся к двери, волоча за волосы полубесчувственную фаворитку.
– Карету! – крикнул он, а затем приказал подбежавшему слуге: – Там, под окошками, человек валяется. Подберите его да… выкиньте куда-нибудь, чтоб на глаза мне больше не попадался! Он сам себя наказал.
Честно говоря, Петр не слишком-то винил этого лакея. Сучка не захочет – кобель не вскочит, сие общеизвестно. Ведь и он сам, царь-государь, поддался чарам Марии Матвеевой, сам не знал плотского угомону рядом с этой распутницей, что ж тут какого-то лакея виноватить? Она, она одна во всем виновная – ей одной и расплачиваться.
Вспоминая нравы былых времен, можно было ожидать, что Петр сейчас отвезет Марию Андреевну прямиком к какому-нибудь первому попавшемуся пруду, как некогда поступил царь Иван Васильевич Грозный, обнаруживший, что его новобрачная жена Мария Долгорукая досталась ему не девицею. Однако со времен Грозного прошло с лишком два столетия, мир, поговаривают, изменился к лучшему, да и Петр стыдился дикарских замашек, которые столь великому и цивилизованному государю, каким он себя мнил, совершенно не пристали. Оттого он направился не к пруду, не к речке, даже не к морскому заливу, а к дому генерал-адъютанта Александра Румянцева, лишь недавно получившего сей чин и безмерно благодарного государю.
Ворвавшись в дом (а красавица Матвеева по-прежнему влачилась за Петром, словно полудохлая козявка, которую влечет напористый муравей), император швырнул Марию к ногам изумленного хозяина и брякнул:
– Вот тебе невеста. Собирайся. Немедля в церковь едем. Сам буду посаженым отцом. А вместо свадебного подарка дозволяю тебе нынче же дать новобрачной полсотни плетей. Для острастки на будущее!
Румянцев был человеком умным. К тому же опытным царедворцем. Он многое понимал с полуслова, а порою – и вовсе без слов. В нежданном подарке он увидел лишь признак огромного доверия, которое испытывал к нему государь. Благосклонность императора значила для Румянцева гораздо больше, чем такие безличные понятия, как гордость… К тому же за уязвленную гордость вполне можно расквитаться потом с безответною женою. Похоже, именно на это и рассчитывал Петр, знавший крутой нрав жениха.
Император, к слову сказать, не ошибся. Из Марии Андреевны получилась идеальная супруга, которая чуть не молилась на мужа, без его дозволения шагу не решалась шагнуть, а на посторонних мужчин не то что взора – даже ресниц не поднимала! Спустя некоторое время она родила сына, которого назвали Петром [Впоследствии он стал известен как фельдмаршал Петр Александрович Румянцев-Задунайский] . И если некоторые проницательные люди подозревали, что в действительности отцом ребенка был император, то из деликатности держали рот на замке. А если какие-либо еще более проницательные люди подозревали, что отцом ребенка был не император, так держали рот на двух, а то и на трех замках. Нет, не из деликатности – из страха за свою жизнь!
Катерина задумчиво свела брови. Мария Андреевна Румянцева казалась ныне вполне довольной своей судьбой. Муж ее был пусть суров характером, но богат, знатен, щедр и жену, по всему видно, любил. Вряд ли, вряд ли она вновь пожелает для себя неверного жребия государевой фаворитки. К тому же императрица никогда ее не притесняла, держалась с ней дружелюбно, а после опалы – сочувственно, послала богатые подарки к свадьбе, поздравляла с рождением сына, а затем и трех дочерей. Нет, конечно, не Мария Матвеева-Румянцева явилась к ней во сне в образе кошмарной змеищи! А что, если… Неужели снова дорожку переползла эта молдавская тварь, княжна Машка Кантемирова? Мало того, что в свое время государь был любовником ее матери Кассандры, жены свергнутого молдавского господаря Димитрия Кантемира, так еще потом поменял мать на дочку. Петрушка от Марии (опять это имя, будь оно неладно!) голову терял, ох, терял…
Катерина всерьез опасалась, что так и не обретет муженек разума. Ведь до чего додумался он тогда, до сих пор вспомнить противно! И очень страшно…
Случилось это в 1722 году. Петру исполнилось пятьдесят, но если кто-то надеялся, что в этом почтенном возрасте его любовный пыл слегка поутихнет, то напрасно! Неуемный плотский жар сжигал государя с юношеской силой, но Катерина, вместо того чтобы радоваться, горевала: ведь не она, не она причина возвращенной молодости мужа! Самое ужасное, что ей из этого пылающего костра даже горелых угольев не перепадало: и грубая похоть, и несусветная нежность, и сердечное томление Петра, и новые, никому прежде не высказанные обжигающие любовные признания – все, все доставалось другой женщине! Мало того, что Петр дни и ночи проводил возле юбки Марии Кантемир, – он ее потащил с собой на войну…
Прежде сия привилегия принадлежала одной лишь Катерине, и Боже ты мой, как же она гордилась, что делит с мужем даже самую крайнюю опасность! Тем паче что сама она ни опасности, ни страха не чувствовала, и эта ее удивительная, порою безрассудная отвага вселяла бесстрашие и отвагу в солдат, которым стыдно было, конечно, дать слабину перед женкой, да еще женкой императора, величайшего храбреца своего времени. Вдобавок она была красавица, поэтому ее бесстрашие пьянило, как вино. Всем помнился один случай, когда во время императорского завтрака, перед началом боя, со стороны неприятельского расположения прилетела вдруг шальная пуля и сразила солдата, стоявшего за стулом Катерины. Она и бровью не повела и, продолжая макать баранки в токайское (больше всего на свете любила это лакомство!), промурлыкала:
– Пуля сия назначена была не ему.
Доела свою сладкую пьяную тюрю, поднялась, чуть покачнувшись, перекрестилась:
– Ну, что ж, такова его доля. Кто с дерева убился – бортник. Кто утонул – рыболов. В поле лежит – служивый человек…
Царь смахнул слезу – отнюдь не жалости к бедолаге-служивому, а слезу умиления крепостью духа и умом солдатской полонянки, своей боевой подруги, – а потом отдал приказ готовиться к бою. Солдат хладнокровие государевой любовницы (тогда Петр с Катериной были уже тайно обвенчаны, хотя об этой тайне ведал в армии, пожалуй, каждый второй, а может, и полуторный!) тоже восхитило. Но не удивило. Они ведь отлично знали ее прошлое! И некоторые помнили, как она валялась с кем ни попадя на соломе в кустах, таскалась с войском в маркитантской повозке, проходя боевое – и половое – крещение под выстрелами, под гром пушечных разрывов, ибо если у кого-то из солдат война вызывает полное оцепенение всего существа, то у некоторых, напротив, вместе с боевым духом поднималось и кое-что другое, а копившееся в душе и теле напряжение требовало немедленного облегчения. Вот такое облегчение и давала солдатикам Марта Скавронская, в замужестве Крузе (причем давала без всякого принуждения, с полным удовольствием, за что очень быстро стала всеобщей любимицей, к которой обращались за помощью чаще, чем к другим полковым девкам!), – до тех пор, пока ее не приметил однажды проезжавший мимо генерал Родион Христианович Боуэр. Он захотел поближе посмотреть на смуглянку, которая показалась ему хорошенькой, и офицер по его приказу отправился разыскивать Марту. Нашел, выволок ее из-под кустов, вернее, из-под очередного мимолетного любовника, и поставил перед строем – босую, в одной помятой рубахе. Из другой одежды у нее в ту пору была только юбка, да, на беду, она осталась забытая в кустах. Марта беспокоилась, что юбка потеряется – красивая, красная, суконная, с зелеными прошивками и черной бахромой, как потерялась недавно теплая шаль. И теперь она тряслась от вечернего холода, стоя перед полковым знаменем и выбирая из густых волос травинки и листья, а заодно почесываясь, ибо валялась она нынче с полюбовником в дубовой роще, где земля была усыпана желудями, поэтому исцарапанная спина так и горела.