На ум приходит ночное небо, кишащее космическими кораблями, их так много, что они, словно туча саранчи – серебристые на фоне сияющей лиловой ночи.
Вещи пропадали и из моей комнаты. Ботинки. Я помню, как у меня увели ботинки. Да, увели. Потому что ботинки не ходят сами. Значит, их кто-то «ушел». И ботинки, и мой большой словарь. В той же общаге, в то же время. Я потянулся за словарем на книжной полке над кроватью (все находилось рядом с кроватью; комната у меня была отдельная, но размером немногим больше платяного шкафа). Я потянулся за словарем, но на месте его не оказалось. Осталась только дыра размером со словарь, обозначавшая место, где уже не было словаря.
Все слова и книга, в которой они содержались, исчезли. В течение следующего месяца у меня стырили радиоприемник, баллончик с пеной для бритья, блокнот для заметок и коробку карандашей. И еще йогурт. И свечи, что выяснилось, когда вырубили электричество.
Теперь в голове вертятся мысли о мальчугане в новых теннисных туфлях. О мальчугане, который верит, что сможет бежать вечно. Нет, так не выходит. Иссохший город, в котором вечно идет дождь. Дорога через пустыню, где добрые люди видят мираж. Динозавр, который кинопродюсер. Мираж был дворцом Кубла-хана. Нет…
Иногда отыскать потерявшиеся слова получается, если подкрасться к ним с другой стороны. Допустим, я ищу слово… Скажем, мне нужно назвать в разговоре обитателей Красной планеты, но я вдруг понимаю, что забыл для них слово. Но помню, что пропавшее слово встречается в названии или в какой-нибудь фразе. _________ хроники. Мой любимый _________. Если же это не помогает, я начинаю ходить кругами вокруг идеи. Маленькие зеленые человечки, думаю я. Или высокие, темнокожие, кроткие: были они смуглые и золотоглазые… и вот уже слово «марсиане» дожидается меня, как друг или любимая в конце долгого дня.
Когда у меня увели радиоприемник, я съехал из общежития. Это изрядно выматывало – постепенное исчезновение вещей, которые я считал безусловно своими, предмет за предметом, вещь за вещью, штука за штукой, слово за словом.
Когда мне было двенадцать, один старик рассказал мне историю, которая запомнилась на всю жизнь.
Ближе к ночи бедняк оказался в лесу, и у него с собой не было молитвенника, чтобы вознести вечернюю молитву. И тогда он сказал: «Господи, ты же всезнающ. У меня нет молитвенника, а наизусть я молитвы не помню. Но ты знаешь их все. Ты же Бог. Вот что я сделаю. Я произнесу буквы, а ты уж составишь из них слова».
У меня в голове пропадают слова, и это меня пугает.
Икар! Не то чтобы я позабыл все имена. Я помню Икара. Он подлетел слишком близко к Солнцу. Однако в легенде оно того стоило. Всегда стоит попробовать, даже если ничего не получится, даже если ты упадешь, как метеор, – навсегда. Лучше вспыхнуть во тьме и вдохновить остальных, лучше жить, чем сидеть в темноте, проклиная людей, которые позаимствовали твою свечу и не вернули.
Однако я потерял людей.
Это так странно! Я не теряю их по-настоящему. Не так, как теряют родителей – либо совсем в раннем детстве, когда ты уверен, что держишь маму за руку в толпе, а потом поднимаешь глаза, а это не твоя мама… либо позже. Когда тебе нужно найти слова, чтобы описать их на похоронах, на поминках или когда ты высыпаешь их прах на клумбу в саду или в море.
Иногда я подумываю о том, что мне бы хотелось, чтобы мой прах развеяли в библиотеке. Но тогда библиотекарям придется на следующий день прийти на работу пораньше и вымести пепел прежде, чем в библиотеку придут посетители.
Мне бы хотелось, чтобы мой прах развеяли в библиотеке или, может быть, в луна-парке. На ярмарке 1930-х годов, где ты катаешься на черном… на черной… на…
Я забыл слово. На карусели? На «русских горках»? Аттракцион, на котором катаешься и вновь становишься молодым. «Чертово колесо». Да. Еще один балаган, прибывающий в город и приносящий зло. «Пальцы у меня трясет, что-то страшное грядет»…
Шекспир.
Я помню Шекспира, помню его имя, и кем он был, и что написал. Ему пока ничего не грозит. Возможно, есть люди, которые забыли Шекспира. Им придется говорить о человеке, «написавшем «Быть или не быть», но не о фильме с участием Джека Бенни, чье настоящее имя – Бенджамин Кубельски и чье детство и юность прошли в Уокигане, штат Иллинойс, примерно в часе езды от Чикаго. Уокиган, штат Иллинойс, позже был увековечен, как Гринтаун, штат Иллинойс, в рассказах и книгах американского писателя, который уехал из Уокигана и поселился в Лос-Анджелесе. Разумеется, я умею в виду человека, о котором сейчас думаю. Я вижу его перед мысленным взором, когда закрываю глаза.
Бывало, я подолгу разглядывал его фотографии на обложках его книг. С виду он был человеком мягким, мудрым и добрым.
Он написал рассказ о По, чтобы о По не забыли, написал о будущем, в котором жгут книги и забывают о них, и историю, где мы на Марсе, но с тем же успехом могли быть и в Уокигане или Лос-Анджелесе, когда критиков, когда тех, кто репрессирует и забывает книги, тех, кто крадет слова, все слова, и словари, и радиоприемники, полные слов, когда всех этих людей проведут по дому и убьют одного за другим: кого-то – орангутан, кого-то – колодец и маятник; ради всего святого, Монтрезор…
По. Я знаю По. И Монтрезора. И Бенджамина Кубельски, и его жену Сэди Маркс, которая не родственница братьев Маркс и выступала под псевдонимом Мэри Ливингстон. Все их имена – у меня в голове.
Мне было двенадцать.
Я читал книги, я посмотрел фильм, и температура, при которой воспламеняется и горит бумага, стала самым мгновением, когда я понял, что это нужно запомнить. Потому что людям придется запомнить книги, если другие люди их жгут или забывают. Мы сохраним их в памяти. Мы станем ими. Станем авторами. Станем их книгами.
Прошу прощения. Что-то я упустил. Словно тропинка, по которой я шел, оборвалась в никуда, и теперь я, один-одинешенек, заблудился в лесу, и вот он я, здесь, но я больше не знаю, где это «здесь».
Вам надо выучить наизусть пьесу Шекспира: я буду думать о вас, как о Тите Андронике. А вы, друг мой… Вы можете выучить роман Агаты Кристи: вы будете «Убийством в Восточном экспрессе».
Кто-то еще может выучить стихотворения Джона Уилмота, графа Рочестера, а вы, читающий эти строки, кем бы вы ни были, можете выучить книгу Диккенса, и когда мне захочется узнать, что случилось с Барнеби Раджем, я приду к вам. И вы мне расскажете.
И люди, которые сожгут слова, люди, которые станут сбрасывать книги с полок, пожарные и невежды, те, кто боится сказок, и слов, и мечтаний, и Хеллоуина… и люди, которые вытатуировали истории на себе, и «Ребятки! Выращивайте гигантские грибы у себя в подвалах!», пока ваши слова, которые суть люди, которые – дни, которые – моя жизнь, пока живут ваши слова, вы тоже живы, и значимы, и изменяете мир, а я не помню, как вас зовут.
Я выучил наизусть ваши книги. Выжег их у себя в голове. На случай, если придут пожарные.
Но кто вы – не помню. Я жду, когда память вернется.
Так же как ждал, что вернется словарь, или радиоприемник, или ботинки, – и так же безрезультатно.
Осталась только дыра в голове, на том месте, где были вы.
И даже в этом я уже не уверен.
Я разговаривал с другом. Я спросил: «Тебе знакомы эти истории?» Я пересказал ему все слова, которые знал. О чудовищах, собравшихся в доме, где есть человеческое дитя, о продавце громоотводов и о страшном цирке, что прибыл в город за ним по пятам, о марсианах и об их опустевших стеклянных городах и безупречных каналах. Я пересказал ему все слова, и он сказал, что в жизни об этом не слышал. Что ничего этого не существует.
И я беспокоюсь.
Я беспокоюсь, сумею ли сохранить их живыми. Как люди в снегу в самом конце повествования, бродят туда-сюда, вспоминая, повторяя слова историй, воплощая их в реальность.
Думаю, это Бог виноват.
В смысле он же не может все помнить, Бог. У него столько дел. Так что, возможно, он дает поручения другим, иногда что-то вроде: «Ты! Я хочу, чтобы ты помнил даты Столетней войны. А ты… ты запомнишь окапи. А ты – Джека Бенни, который Бенджамин Кубельски из Уокигана, штат Иллинойс». А потом, когда ты забываешь то, что Господь поручил тебе помнить, – бабах! Никакого тебе окапи. Только дыра в ткани мира, дыра в форме окапи, который есть нечто среднее между жирафом и антилопой. Никакого Джека Бенни. Никакого Уокигана. Только дыра в голове на том месте, где раньше был человек или понятие.
Я не знаю.
Не знаю, где искать. Потерял ли я автора точно так же, как когда-то утратил словарь? Или хуже того: Бог дал мне маленькое поручение, а я не справился, и поскольку я его забыл, он исчез с книжных полок, исчез из справочников и теперь существует лишь в наших снах…
В моих снах. Ваших снов я не знаю. Возможно, вам не снится вельд, который – всего лишь обои, но который сожрал двух детей. Возможно, вам неизвестно, что Марс – это Рай, куда отправляются наши умершие любимые и ждут нас, а потом истребляют нас под покровом ночи. Вам не снится человек, которого арестовали за преступление, заключавшееся в прогулках пешком.
В моих снах. Ваших снов я не знаю. Возможно, вам не снится вельд, который – всего лишь обои, но который сожрал двух детей. Возможно, вам неизвестно, что Марс – это Рай, куда отправляются наши умершие любимые и ждут нас, а потом истребляют нас под покровом ночи. Вам не снится человек, которого арестовали за преступление, заключавшееся в прогулках пешком.
Мне все это снится.
Если он существовал, значит, я его потерял. Потерял его имя. Утратил названия его книг, одно за другим. Утратил его истории.
Я боюсь, что схожу с ума, потому что это не может быть просто старость.
И уж коль я не справился с этим единственным поручением, Господи, дай мне сделать хотя бы это – и тогда, может быть, ты вернешь эти истории миру.
Потому что, если это сработает, его будут помнить. Все будут помнить о нем. Его имя вновь станет синонимом маленьких городков Америки на Хеллоуин, когда листья мечутся по ковру, словно испуганные пичужки, или синонимом Марса, или любви. А мое имя забудут.
Я готов заплатить эту цену, если пустое место на книжной полке у меня в голове снова заполнится прежде, чем я уйду.
Дорогой Бог, слушай мою молитву.
А Б В Г Д Е…
О рассказе «Человек, который забыл Рэя Брэдбери»Я хотел написать о Рэе Брэдбери. Хотел написать о нем так, как он сам написал о По в «Эшере II» – и сделал это так, что меня привлекло к По.
Я собирался прочесть что-нибудь из своего на одном вечернем мероприятии в рамках эдинбургского фестиваля искусств «Фриндж». Мы с моей женой Амандой проводили полуночное шоу с песнями и литературными чтениями. Я дал себе обещание, что успею закончить рассказ, чтобы прочитать его четырем десяткам человек, сидящим на диванчиках и на подушках на полу в крошечном, очень красивом зале, где обычно проходят камерные спектакли театра Belt Up Theatre Company.
Хорошо, если мне предстоит читать вслух, это будет монолог.
Идею рассказа мне подсказал случай. Я забыл имя своего старого друга. Он умер десять лет назад. Я хотел вспомнить, как его звали, и не смог. Все остальное о нем я помнил: с какими изданиями он сотрудничал, какой он любил сорт виски. Я мог бы пересказать слово в слово все наши беседы, рассказать вам, о чем мы говорили. Я помню названия книг, которые он написал.
Но его имя забылось. И это меня напугало. Я ждал, когда оно вернется, я пообещал, что не буду смотреть его в Google, а просто дождусь, когда вспомню сам. Но не вспомнил. Казалось, в ткани Вселенной образовалась дыра размером с моего друга. Возвращаясь домой поздно ночью, я пытался вспомнить, как его звали, мысленно перебирал имена в алфавитном порядке. Алекс? Нет. Боб? Нет. Крис? Чарльз? Нет, нет, нет…
И я подумал: а если бы это был известный писатель? А если бы это были все его книги? А что, если бы все остальные тоже о нем позабыли?
Я написал этот рассказ от руки. Закончил за пять минут до того, как нужно было собираться и мчаться в театр. Я был весь на нервах – я никогда не читал свои вещи на публике прямо «из-под пера».
Под конец чтения я проговорил весь алфавит.
Потом отпечатал рассказ и отправил Рэю на его девяносто первый день рождения.
Я был на праздновании его семидесятилетия в лондонском Музее естествознания.
Это было незабываемо, как и все, связанное с ним самим и его творчеством.
Нил Гейман
Голова[5] (Нил Гейман)
– Все, что есть в списке. Полный фарш, – говорит Квентин.
– Дороговато выйдет. Вы уверены? – спрашивает доктор Дервент.
– Дэйв, я, блин, владею этой гребаной конторой.
За годы работы у Квентина выработалась привычка материться через слово. Он где-то читал, что с возрастом у человека ослабевают структуры мозга, ответственные за торможение. Отсюда и вредные старикашки, которые ковыляют по коридорам в больничных пижамах, мочатся под себя и орут на медсестер. Только не я.
– Так, говорите, полный фарш? – повторяет доктор Дервент, нацепив елейную лизоблюдскую улыбочку.
Нервный он какой-то. Надеюсь, он не сидит на игле, а то мало ли, дрогнут эти золотые пальчики…
– Говорю же тебе, – раздраженно ворчит Квентин. – Мы прошлись по пунктам. Я сказал все как есть.
– Думаю, вы ознакомились с контрактом, – осведомляется доктор Дервент с улыбкой полудохлого тритона.
– Сьюзи его прочла, – отвечает Квентин. – Я плачу ей, чтобы читала дерьмо вроде этого. Да в любом случае я же этот клятый контракт сам и составлял, ты забыл? Подпись я уже поставил.
Он платит Сьюзи и за кое-что еще. Она открыла совершенно новые измерения в понятии «личный ассистент», но доктору Дейву об этом знать необязательно. Квентин с трудом удерживается, чтобы не добавить: «Тупой ты говнюк». Он же видел, как этот похотливый кровопийца мацал своей лапой ее продажный, корыстный, бесстыжий зад. И, что еще хуже, она отвечала: влажные губы, вдох, от которого вздымаются груди, по-кошачьи выгнутая спина – уж он-то эту раскадровку знал досконально. Ей только не хватало футболки с надписью «ТЕЧКА». Хотя… для Квентина она, скорее всего, устраивала спектакль.
Они думают, что они гребаные невидимки, но я-то все вижу, я бы не забрался в жизни так высоко, не умей я разувать зенки. Ничего, Сьюзи у меня тоже попляшет, когда я вернусь. С моими двадцатью сантиметрами бронебойного стояка, без всяких таблеток и уколов. Она не будет знать, кричать ей «Остановись!» или «Еще!», – ей придет конец во всех смыслах этого слова, а потом я ее вышвырну. Дрожащую, умоляющую, ошарашенную, христорадствующую и жалкую. Голую на улицу. Это будет великолепное зрелище. Никаких больше жалостливых взглядов, никаких притворных оргазмов ни от нее, ни от ее преемниц. Десятков, сотен преемниц. Хвала Господу, сказала бы его мать, старая лицемерная садистка. Сам Квентин никого особо не восхвалял.
– Действительно, – сказал доктор Дервент. – Уже подписано.
Доктор разглядывал контракт сквозь очки-«полумесяцы». Он, наверное, считает, что они придают ему солидности, хотя такому пухломордому ботану до этого, как пешком до Луны. Тут нужен особый череп. С характером. Гранитная скала. Как у Квентина, например.
– И еще одно, – добавляет Квентин. – Я уже говорил, но не грех и напомнить. Если этот пустоголовый слизняк Брайант захочет пройти те же процедуры, что и я, отбрей его. Напиши отказ. Придумай какую-нибудь научную хрень типа «не подходит ДНК» или… сам знаешь. Последнее, чего я хочу, так это проснуться и узнать, что он получил такую же оснастку, что и я. Нет, я хочу видеть, как он разлагается, этот старый гнилой карбункул. («Карбункул, – думает он. Надо запомнить на будущее. – Брайант, чертов ты карбункул!»)
В мечтах он видит такую картину: Сид Брайант, покрытый чирьями владелец единственного конкурента созданной с нуля глобальной телекоммуникационной империи «Сюда! Лимитед», выстроенной Квентином, – Сид Брайант на коленях умоляет о спасении, потому что его старые дряхлые ягодицы обвисли, позвоночник согнулся в вопросительный знак, клетки усохли, а зубы превратились в желтеющие руины. Но тщетно: клиника «Медея» принадлежит Квентину, а вместе с ней – и все патенты, начиная со времени, когда врачи научились выращивать сердца и почки, засевая нейтральную матрицу собственными клетками пациента, и заканчивая послойной заменой всего тела, которую они делают сейчас. И он сидит на этих патентах, не соглашается продавать лицензии ни за какие деньги, а это значит, что его клиника – единственное место в мире, где можно пройти подобную процедуру. Комфортабельные палаты забиты кинозвездами, монстрами рока, стареющими политиками. Он тянет с них дикие деньги, из носу достанет, если понадобится, но зато скоро у них изнутри вырастут новые носы. Они просто сбросят старые тела, как змея сбрасывает кожу. Пластическая хирургия – бледная тень того, что предлагает клиника «Медея».
За прошедшие десятилетия Сид обошел конкурента в нескольких крупных сделках – не дал купить университет, на который у Квентина были большие планы; пару больниц, социальную мегасеть и разработчика программ; игральный рай в Вегасе; минимум три офшорные зоны для отмывания денег. Слишком много потерь, чтобы это было простым совпадением. Только Квентин приблизится к некоему сногсшибательному прорыву, увидит потенциал в жалком проекте какого-нибудь очкастого мозгляка, – как Сид уже тут как тут, опередил его. Нет, ему сливает инфу явно кто-то из своих. Как только Квентин получит новые силы и свою прежнюю энергию, он все перероет, найдет кротов и бросит их крокодилам. Взломает их почту, разрушит репутации, с дерьмом смешает.
Эта картина нравилась ему даже больше, чем образ догнивающего в доме престарелых Сида, которому как раз хватает остатков мозгов, чтобы понять, что Квентин обзавелся телом двадцатипятилетнего качка и скоро его подошьют к Квентиновой голове.
Но были у него и другие фантазии. Например, он любуется в зеркало на свои мышцы, налитые, как боа-констриктор, потом выпрыгивает из окна и порхает с крыши на крышу, как китайские ребята-акробаты в этом кино, как его там… на языке вертится. Ну, короче, как они. И вот он заскакивает в комнату к какой-нибудь девчонке, которая как раз надевает кружевную юбку. И тут у него прет шерсть, как у оборотня, он теряет над собой контроль, вой, рык, трещит ткань, щелкают зубы, кровь, мясо…