Стадо паслось на широкой и ровной площади, поросшей густым моховым ковром, шагах в трёхстах от наледи. С наступлением вечера потянул лёгкий ветерок, сдувая большую часть насекомых, которые поспешили укрыться в траве или между листьев кустарника. Только самые упрямые из комариного воинства ещё кружились, звеня крыльями над головами оленей, но ветер препятствовал им рассчитывать движения и, когда они опускались вниз, каждый раз относил их в сторону. Олени, пользуясь промежутком свободы, паслись на моховище, поспешно вырывая светло-зелёный мох большими клочьями из каменистой почвы и торопясь набить желудок, пока комары вновь не восстали из праха. Стадо было очень большое, около трёх тысяч голов. Молодые бычки, по зимней привычке, то и дело пытались разгребать то левым, то правым копытом воображаемый снег и каждый раз только извлекали резкий стук из твёрдого камня. Старые быки степенно бродили взад и вперёд, опустив головы, увенчанные ветвистыми рогами, уже выросшими до полных размеров, но покрытыми ещё мягкой, гладкошёрстной кожей, похожей на чёрный бархат. Старые матки и молодые важенки, стройные, изящные, как будто выточенные из тёмного мрамора, виднелись повсюду. Телята с чёрной шерстью, высокие, смешные, с тонким и коротким туловищем, с маленьким хвостиком, задранным кверху, как у собаки, бегали вокруг на своих длинных ногах. Самые робкие с тревожным хрюканьем метались по пастбищу, отыскивая маток. Другие не очень заботились о собственной матери. То были любимцы стада, получавшие, так сказать, общественное воспитание. Там и сям можно было видеть, как четверо или пятеро таких избалованных питомцев, обступив со всех сторон какую-нибудь старую важенку, наперебой друг перед другом теребили её короткие сосцы и, поминутно ударяясь головой о вымя, настойчиво требовали молока… Важенка стояла смирно, отдаваясь всецело избалованным детям стада, которые сосали её по трое и по четверо вдруг, отбиваясь в то же время задними копытами от новых претендентов.
Каулькай и Кутувия, другие пастухи стада, сидели на самом краю площади, у маленького костра, протянувшего по ветру длинный и тонкий дымок с развихренным концом, похожим на кудрявую метелку. Пастухи отдыхали от беготни, уверенные, что олени не уйдут с пастбища, пока нет комаров.
— Пришёл? — сказал Кутувия, поднимая голову. Он лежал на животе, опираясь локтями о землю. То был здоровый, точно выкованный из железа человек, с плоским и широким лицом, бесформенным носом, похожим на шишку, и узкими глазами, как будто выковырянными тупым шилом. Черты его лица поражали грубостью, фигура напоминала обрубок массивной плахи, поставленной на пару крепких прямых кольев. Зато на своих четырёхугольных плечах Кутувия мог нести на большое расстояние круглую, то есть неободранную и невыпотрошенную, оленью тушу.
Каулькай сидел против него на корточках, упираясь подбородком на соединённые вместе колени. Он также поднял лицо по направлению к новопришедшему и остановил на нём свои большие, глаза орехового цвета. Лицо его было совсем бронзовое, с суровыми крупными чертами, с большим слегка орлиным носом и резкой вертикальной морщинкой между нахмуренных бровей. Он напоминал индейского вождя из племени каких-нибудь семинолов или апахов, и глаза невольно искали на его коротко остриженной голове традиционного пучка орлиных перьев, знаменующего достоинства предводителя индейских воинов. Жёлтая собака, лежавшая у ног Каулькая, тоже подняла длинную морду, вытянутую, как у лисицы, вильнула долгим пушистым хвостом и снова свернулась в клубок.
Эуннэкай сбросил на землю ношу, отдавившую ему плечи, и сам тяжело опустился около неё. Оживление его сил исчезло вместе со страхом, и он чувствовал себя совсем разбитым.
— Эгей!.. — ответил он на приветствие. — Пришёл!..
— Что видел? — спросил Кутувия, помолчав.
— Нет! — вяло ответил Кривоногий. Ему не хотелось рассказывать про медведя.
— А я думал, что медведь тебя съел! — сказал насмешливо Кутувия, оскалив два ряда крупных белых зубов, похожих на лошадиные.
Глаза Эуннэкая широко раскрылись от ужаса.
— Не говори! Не поминай! — сказал он сдавленным голосом. — Поминать грех!
— Разве видел? — спросил Каулькай голосом, в котором слышалась тревога.
Кривоногий утвердительно опустил глаза.
— Куда пошёл? — снова спросил Каулькай.
— Не пошёл. Ещё лежит! — неохотно ответил Кривоногий. Разговор положительно казался ему опасным.
— Ещё в стадо придёт! — задумчиво продолжал Каулькай. — Всех оленей разгонит.
О подробностях встречи Эуннэкая с медведем никто, однако, не стал расспрашивать. Он вышел из неё благополучно, — стало быть, и спрашивать было нечего.
Наступило короткое молчание.
— Сколько раз ложился? — спросил Кутувия так же насмешливо.
Но Эуннэкай не ответил. Его глаза были прикованы к кучкам рыбьей шелухи, рассыпанной там и сям около костра.
— Нашли? — спросил он тихо. Ему внезапно до смерти захотелось есть.
— Нашли! — беспечно ответил Кутувия, поворачиваясь на бок и опираясь на локоть.
— Сколько?
— Три!
— Крюком?
— Крюком!
На устах Кривоногого вертелся невысказанный вопрос, но, вместо того чтобы сказать что-нибудь, он только сплюнул в сторону долгим, голодным плевком. Нечего и спрашивать. Очевидно, ему ничего не оставили.
— Хочешь есть? — спросил Кутувия, потягиваясь. — Пососи матку.
Эуннэкай бросил на него укоризненный взгляд. Кутувия опять насмехался. Он хорошо знал, что Кривоногому ни за что не удастся поймать и осилить дикую оленью матку.
Каулькай медленно поднялся с места и, захватив свой аркан, валявшийся возле, направился к стаду. Вытянув внезапно руку, он швырнул свиток колец аркана по направлению к ближайшей важенке. Петля развернулась свистя и, описав дугу, упала на тонкие рога животного, которое тщетно старалось спастись бегством. Через минуту Каулькай уже лежал брюхом на шее важенки, легко осиливая её отчаянные стремления освободиться.
— Соси! — коротко сказал он, придерживая обеими руками голову животного с короткими, ещё не вполне отросшими, летними рогами.
Эуннэкай припал к сосцам и начал тянуть молоко не хуже телёнка, по временам поколачивая по вымени своими грязными кулаками, чтобы вызвать отделение молока.
— Мне! — лаконически сказал Кутувия, не вставая с места.
Эуннэкай послушно поднялся с земли и, вынув из своей котомки небольшой жестяной ковшик, опять припал к сосцам оленьей матки, на этот раз не проглатывая высосанное молоко, а выпуская его в принесённый сосуд…
— Вай, вай! — сказал он, поднося Кутувии ковш, в котором плескалось около полустакана густого молока, добытого таким оригинальным способом. Кутувия с видимым удовольствием выпил содержимое ковша. Эуннэкай облизывал капли, прильнувшие к нескольким бурым волоскам, составлявшим его усы. Но Каулькай не удовлетворился этим.
— Хочешь хрящ? — спросил он отрывисто, снова собирая свой аркан в кольца и направляясь к огромному быку с ветвистыми рогами, который, не подозревая готовящегося нападения, мирно прогуливался по пастбищу.
— Эгей! — ответил Кривоногий, утвердительно кивая головой.
Каулькай снова швырнул аркан и поймал быка. Почувствовав захлёстнутую петлю, бык отчаянно рванулся вперёд. Аркан глухо щёлкнул и натянулся, как струна.
— Эй, лопнет, лопнет! — закричал Кутувия, приподнимаясь на колени; но Каулькай, перебираясь по аркану, в одно мгновение очутился около быка и мощными руками пригнул его голову к земле.
— Режь! — закричал он запыхавшимся голосом.
Кривоногий подбежал с огромным ножом и остановился в нерешимости.
— Половину! — сказал нетерпеливо Каулькай.
Недолго думая, Кривоногий ударил ножом по правому рогу оленя и отрубил большую лопасть с тремя широкими разветвлениями. Олень судорожно вздрогнул. Кровь тонкой струйкой потекла из раны, заливая оленью голову около уха. Каулькай снял петлю и отпустил быка на волю.
— Перевязать бы! — заикнулся Кривоногий.
— Ешь, не говори! — повелительно сказал Каулькай. — Засохнет! — прибавил он, возвращаясь на прежнее место.
Кривоногий подобрал лопасть и, усевшись у своей котомки, принялся снимать мясистую кожу с тонкого хряща. Опалив на огне её короткую шерсть, он с видимым наслаждением принялся кромсать её на кусочки и отправлять их в рот.
— Вай, вай! — сказал Кутувия, протягивая руку по направлению к хрящу, но, встретив взгляд Каулькая, поспешно отдёрнул её, словно обжегшись.
Каулькай стоял напротив Кривоногого и, скрестив руки на груди, молча смотрел, как он управляется с хрящом. Нельзя было представить себе большей противоположности, чем эта мощная фигура, составлявшая как бы олицетворение силы и здоровья, и жалкая болезненная фигурка, скорчившаяся напротив и опиравшаяся спиной на мягкую котомку, как будто одна связка косматой одежды была брошена около другой! И, однако, Каулькай и Эуннэкай были родные братья, дети старой чукчанки Нэучкат, прожившей уже сорок лет на стойбище своего могущественного родственника, чукотского "короля" Эйгелина[2] и вырастившей там своих сыновей. Нэучкат никогда не жила у мужчины в шатре. Смолоду Эйгелин не хотел отдать её, чтобы не потерять здоровой рабочей силы, а потом как-то так случилось, что никто не пожелал трижды обвести её вокруг столбов своего жилища и подвести для благословения к новому огню, добытому из святого дерева. Должно быть, чукотские парни не очень зарились на её сутуловатую фигуру с кривыми плечами и на грубое лицо с толстыми челюстями, выдавшимися вперёд, как у росомахи. Даже дети у неё являлись как-то невзначай, после случайного посещения какого-нибудь бродячего гостя, и появление их каждый раз вызывало удивление даже у старого Эйгелина. Так и осталась Нэучкат жить у Эйгелина в качестве бедной родственницы-рабыни, исполнявшей беспрекословно каждое приказание своих хозяев. Теперь Нэучкат была стара. Лицо её сморщилось, как древесная кора, глаза стали плохо видеть. Из всех сыновей, которых она в разное время принесла на свет, уцелели только двое. Все другие давно умерли. Иных враждебные духи унесли в подземные пустыни, когда они были ещё не больше слепого щенка, лежащего у сосцов недавно ощенившейся суки. Одного унёс Великий Мор (оспа), случайно заглянувший в эту отдалённую страну. Самому старшему чаунские чукчи переломали рёбра на весенней ярмарке в какой-то пьяной ссоре, причины которой никогда не знал ни один из участников.
Недолго думая, Кривоногий ударил ножом по правому рогу оленя и отрубил большую лопасть с тремя широкими разветвлениями. Олень судорожно вздрогнул. Кровь тонкой струйкой потекла из раны, заливая оленью голову около уха. Каулькай снял петлю и отпустил быка на волю.
— Перевязать бы! — заикнулся Кривоногий.
— Ешь, не говори! — повелительно сказал Каулькай. — Засохнет! — прибавил он, возвращаясь на прежнее место.
Кривоногий подобрал лопасть и, усевшись у своей котомки, принялся снимать мясистую кожу с тонкого хряща. Опалив на огне её короткую шерсть, он с видимым наслаждением принялся кромсать её на кусочки и отправлять их в рот.
— Вай, вай! — сказал Кутувия, протягивая руку по направлению к хрящу, но, встретив взгляд Каулькая, поспешно отдёрнул её, словно обжегшись.
Каулькай стоял напротив Кривоногого и, скрестив руки на груди, молча смотрел, как он управляется с хрящом. Нельзя было представить себе большей противоположности, чем эта мощная фигура, составлявшая как бы олицетворение силы и здоровья, и жалкая болезненная фигурка, скорчившаяся напротив и опиравшаяся спиной на мягкую котомку, как будто одна связка косматой одежды была брошена около другой! И, однако, Каулькай и Эуннэкай были родные братья, дети старой чукчанки Нэучкат, прожившей уже сорок лет на стойбище своего могущественного родственника, чукотского "короля" Эйгелина[2] и вырастившей там своих сыновей. Нэучкат никогда не жила у мужчины в шатре. Смолоду Эйгелин не хотел отдать её, чтобы не потерять здоровой рабочей силы, а потом как-то так случилось, что никто не пожелал трижды обвести её вокруг столбов своего жилища и подвести для благословения к новому огню, добытому из святого дерева. Должно быть, чукотские парни не очень зарились на её сутуловатую фигуру с кривыми плечами и на грубое лицо с толстыми челюстями, выдавшимися вперёд, как у росомахи. Даже дети у неё являлись как-то невзначай, после случайного посещения какого-нибудь бродячего гостя, и появление их каждый раз вызывало удивление даже у старого Эйгелина. Так и осталась Нэучкат жить у Эйгелина в качестве бедной родственницы-рабыни, исполнявшей беспрекословно каждое приказание своих хозяев. Теперь Нэучкат была стара. Лицо её сморщилось, как древесная кора, глаза стали плохо видеть. Из всех сыновей, которых она в разное время принесла на свет, уцелели только двое. Все другие давно умерли. Иных враждебные духи унесли в подземные пустыни, когда они были ещё не больше слепого щенка, лежащего у сосцов недавно ощенившейся суки. Одного унёс Великий Мор (оспа), случайно заглянувший в эту отдалённую страну. Самому старшему чаунские чукчи переломали рёбра на весенней ярмарке в какой-то пьяной ссоре, причины которой никогда не знал ни один из участников.
Но из двоих уцелевших один был бесполезным уродом, непригодным к охранению стад, дающих человеку жизнь. Только Каулькай удался на славу, как молодой олень с железными рогами, не признавший власти человека и забодавший волка на вершине горного хребта [3]. Отцом Каулькая называли Тынэймита, который славился когда-то на чаунских стойбищах как лучший борец и бегун и обгонял всех состязавшихся в пешем беге. А отцом Эуннэкая был маленький одноглазый Ауран, весь век проходивший работником в чужом стаде и не вырастивший даже пары пряговых оленей, чтобы отвезти его нарту на погребальный костёр.
Но и Каулькай с раннего детства~попал в пастухи чужого стада и уже двенадцать лет пас оленей Эйгелина, помогая то тому, то другому из его восьми сыновей, чаще всего тяжеловесному Кутувии, сердце которого не отличалось особой оленелюбивостью и который нуждался в услугах быстроногого работника больше, чем его братья. Эуннэкай в счёт не шёл. Он бродил круглый год вместе со стадом, и его взяли пастухом только для того, чтобы не мозолить глаза старому Эйгелину, который не потерпел бы праздного пребывания его на своём стойбище, даже если бы его ноги были исковерканы в десять раз хуже.
Ибо никто не имел право нарушить завет Тенантумгина, повелевавшего потомкам Ленивого Малютки [4] дни и ночи проводить в заботах о стаде.
Эуннэкай скоро справился со своим хрящом. Ничтожное количество кожи, содранной с рогов, было слишком незначительной величиной для его голодного желудка. Каулькай и Кутувия, которые ещё утром съели три маленьких хариуса, извлечённых крюком из быстро бегущих струй Мурулана, тоже не чувствовали сытости.
— Попокальгина[5] не видел? — спросил Кутувия, помолчав.
— Нет! — грустно ответил Кривоногий; он очень любил попокальгин.
— Хоть бы мышиное гнездо найти! — сказал Кутувия.
— Ламуты говорят: грех! — нерешительно сказал Кривоногий. — Мышь запас соберёт, а люди украдут!..
— Ты разве ламут?.. Ты чавчу (чукча), — жёстко возразил Кутувия. — Тенантумгин велел нам брать нашу еду там, где мы её находим!.. А ламуты сами едят всякую нечисть!
— Мышь потом с горя удавливается на тальничном развилке! — сказал Кривоногий. — Я сам видел, — прибавил он, заметив насмешливую улыбку на лице Кутувии.
— Пускай! — сказал Кутувия. — Мне какое дело! Лишь бы кореньев было больше!
— А мышиной отравы не боишься? — спросил Каулькай, сощурив глаза.
Чукчи уверяют, будто мышь в защиту от грабителей собирает некоторые ядовитые корни, которые и перемешивает со своими запасами.
— Медведь не боится, — я зачем бояться стану? — задорно возразил Кутувия. — Он мышиные амбары пуще нашего раскапывает!
— Со стариком не равняйся, — с ударением сказал Каулькай. — Он ведь всё знает. Он Шаман!..
— Шаман! шаман! — упрямо повторил Кутувия. — Кмэкай тоже шаман!
Каулькай засмеялся.
— Враньё! — уверенно сказал он, усаживаясь на прежнее место.
— А зачем он женское платье надел? — подзадоривал Кутувия. — Копья не носит, арканом не бросает! Совсем баба!
— Не говори! — сказал Эуннэкай боязливо. — Они велели ему женское платье надеть, когда он спал пять дней и пять ночей подряд. Унесли его с собой, донесли до седьмой бездны и хотели запереть в каменном шалаше без двери и без лампы. Он насилу отпросился у них и обещал надеть женское платье и служить им весь свой век… Я слышал, как он сам рассказывал Эйгелину об этом!
— Пустое! — настаивал Каулькай. — Он ведь своего тела не переменил. У него на лице та же чёрная борода, а его жена, Амрынаут, в прошлом году родила ему сына. Настоящие "превращённые" меняют и тело. Вот я в _торговой крепости_ [6]видел Эчвака, так тот сам родил двух детей. Вот это настоящий "женоподобный"! А если бы Кмэкай побывал у Кэля, он владел бы "вольными голосами". Это всякий знает!..
— А вот я ходил в позапрошлом году на верховья Олоя с Эйгелином и видел Кауно. Вот шаман! — сказал Кутувия, понизив голос. — Вот страх! Потушат огонь в пологу, а он сейчас уйдёт неведомо куда. Туша тут с нами, а самого нет! А мы прижмёмся друг к другу и лежим, как зарезанные олени. Уйдёт и ходит в надземных странах. Потом слышим голос, высоко-высоко… Это он возвращается, а с ним и те. Да, много! Страх! Всякие! И надземные, и подземные, и из-за моря, из-за камней, из западной тундры… Кричат! Перекликаются!.. То влетят в полог, то вылетят вон. И он с ними. А только Кауно сильнее всех Кэля. Так и бранит их, как Эйгелин баб. А они все молчат или отвечают: "Эгей!"
— Этот Кауно вернул Нутелькуту украденный увырит (душу), — сказал Каулькай. — Сам Нутелькут рассказывал. У него Кэля шестой увырит украли. Он и стал сохнуть. В стадо не ходит, еду не ест, сном не спит… Лежит день и ночь на земле. Ум мутиться стал. "Сбирался, говорит, покинуть и жену и стадо и уйти в лес и стать _косматым жителем_"[7]. Вдруг приехал Кауно. Никто его не звал, сам узнал. Ну да как не узнает? У него их сколько на службе! Все ему говорят! "Я привёз твою пропажу!" — говорит. Сейчас велел поставить полог, зажёг четыре лейки (лампы). Нутелькуту говорит: "Разденься донага! Войди в полог!" Нутелькут вошёл. А в пологе никого нет, только бубен лежит на шкуре. "Потуши три лейки!" — говорит Кауно. А сам совсем снаружи, даже в шатёр не входит. Три погасил, четвёртая ещё горит. Вдруг бубен как застучит!.. Как загремит!.. Прыгает по пологу до самого потолка. Прыгал, прыгал, упал. Нутелькут смотрит, что будет. Видит: вылезает из бубна чёрный жучок. Пополз по шкурам, прямо к нему. Влез на ногу, пополз по ноге, потом по спине, потом по шее, потом по голове. Добрался до макушки и вскочил в голову… С тех пор Нутелькут снова стал прежним человеком. Только имя Кауно велел ему переменить. "Может, _они_ снова придут, говорит, так пусть не найдут прежнего Аттына…"
Эуннэкай слушал чудесный рассказ с разинутым ртом. Когда дело дошло до жука, который вскочил в макушку Нутелькуту, он невольно схватился рукой за собственную голову… как будто желая убедиться, что там не происходит никаких исчезновений и появлений таинственного увырита.