Попугайчики были в тот момент ее главными любимцами. Когда-то у мадам была ручная обезьянка, но она мучила ее гостей, а однажды ночью ускользнула с виллы и ее растерзали бродячие собаки. Мадам де Монтье говорила, что сердце ее разбито, но друзья ее были уверены, что втайне она вздохнула с облегчением. С попугайчиками хлопот было гораздо меньше. Они довольно мило трещали, сидя в клетке, а слуги чистили и кормили их, как раньше обезьянку.
Это было вполне в духе мадам де Монтье — забрать с собой в Америку попугайчиков и оставить довольно дорогие картины, уникальную коллекцию табакерок и изысканное серебро. А еще мадам оставила виллу в полное распоряжение Рэндала.
«Живи сколько захочешь, — сказала на прощание мадам. — Пьер и Мадлен за тобой присмотрят. Задай им тут работы, а то обленятся к моему возвращению и, когда я захочу устроить прием, скажут мне, что это для них очень хлопотно. Людям, которым нечего делать, обычно невыносима мысль о том, что придется сделать чуть больше».
Рэндал рассмеялся, подумав про себя, что с ним работы у Пьера и Мадлен действительно будет немного. Все, что ему требовалось, — это отдых, сон и радость одиночества.
Странно, думал Рэндал, как редко человеку вообще удается побыть одному. В его квартире в Лондоне была секретарша, непрестанно звонил телефон, и множество досадных мелочей ежедневно прерывали привычный ход его жизни. В его сельском доме, приобретенном совсем недавно, все было примерно так же. Люди приезжали на автомобилях, просто чтобы перемолвиться с ним парой слов. И ему, как и в Лондоне, требовался секретарь, потому что слуги отказывались отвечать на телефонные звонки, аргументируя это тем, что тогда у них не останется времени для выполнения их обязанностей. Такова была плата за успех. Рэндал знал это, но поначалу так радовался успеху, что как-то забыл про обратную его сторону, оказавшуюся, к сожалению, довольно утомительной.
Все дело в выносливости, думал Рэндал, начиная понимать, что его желание ничего не пропустить и все успеть уже вышло за рамки здравого смысла. Силы его иссушала не столько работа, сколько сопутствующие успеху в обществе обстоятельства. Рэндал не предполагал, что, став известным драматургом, он превратится и в светского льва, но именно это с ним и произошло. Его приняли в общество, в котором он даже в самых смелых мечтах не рассчитывал стать своим. Он познакомился со всеми этими людьми через Джейн Крейк и сразу понял, что этой женщине предстоит сыграть в его жизни большую роль. Плавясь под солнечными лучами, Рэндал думал о Джейн, и лицо ее, возникавшее в его видениях, было словно окружено радужным ореолом.
Джейн была очень привлекательна, и Рэндал не сомневался, что она полностью соответствовала нарисованному когда-то его матерью образу «подходящей девушки» для ее сына. Он собирался рассказать Люсиль о Джейн, отправляясь в Нью-Йорк, но для этого так и не нашлось времени. Рэндал понимал, что дальше невозможно скрывать от Люсиль, что значит для него Джейн или, скорее, что она будет значить для него в будущем, но, по правде говоря, он побаивался этого момента. Прежде чем Рэндал наконец решился на этот шаг, оказалось, что Люсиль согласилась играть в его новой пьесе, которая должна увидеть свет в октябре, и в связи с этим в конце августа приезжает в Лондон.
«Жду не дождусь, когда мы будем вместе, дорогой, в старом добром и грязном Лондоне», — сказала Люсиль Рэндалу, когда он покидал Нью-Йорк.
А он так и не рассказал ей о Джейн.
Наверное, именно мысли о Джейн и Люсиль и не давали Рэндалу в полной мере насладиться покоем после отъезда мадам де Монтье в Нью-Йорк. Даже во сне он словно бы слышал голоса двух девушек, видел их лица, чувствовал, как они протягивают к нему руки, устраиваясь по обе стороны от него. Позже — много позже — Рэндал не раз спрашивал себя, не был ли страх, охватывавший его при мысли о Джейн и Люсиль, причиной того, что он согласился в тот день на безумное предложение Дарси Фореста. Предложение, ошеломившее его до потери дыхания, которое он все-таки принял, сам не понимая почему.
Это противоречило всему, что Рэндал планировал, всему, чего он хотел, и все же Рэндал позволил Дарси Форесту и его дочери переехать на виллу, потому что Дарси сказал, что больше им некуда идти.
Рэндал не успел понять, на что он согласился, не успел осознать, что оказался способен на такое безумство, пока для Дарси и Сореллы не приготовили комнаты и не отнесли наверх их багаж. Уже позже, выйдя в гостиную, Рэндал заметил сидящую у окна и глядящую на море Сореллу.
Сначала она его не видела, а когда увидела, вздрогнула, словно он невольно заставил ее спуститься с небес на землю, покинув далекий горизонт, куда она успела отправиться. Несколько секунд казалось, что девочка просто не видит его, затем Сорелла вскочила на ноги.
Рэндалу показалось, что она ничуть не испугалась его и не стремилась убежать, а просто спряталась в свою раковину, как сделал бы любой ребенок, избегая взрослого, которому нельзя мешать своим присутствием.
Было в этом самоуничижении что-то такое, что показалось Рэндалу жалким и трогательным. Ведь он хотел быть ласковым с девочкой, просто не знал, как взять верный тон.
— Тебе здесь понравится, — сказал он. — Если этот дом не покажется тебе слишком уединенным.
Сорелла была уже у двери, когда он заговорил. Она замерла на месте, обернулась, и глаза их встретились.
— Я думаю, вы очень глупы, — отчетливо произнесла Сорелла и, не дожидаясь его ответа, вышла из комнаты.
Глава вторая
На поданном Рэндалу за завтраком подносе лежали два письма.
Солнце, огромное, золотое и уже очень жаркое, заглядывало в окно и, отражаясь в серебряном кофейнике, освещало дорогой цветной фарфор, отлично характеризовавший вкусы мадам де Монтье, проявившиеся в оформлении виллы.
Два письма были прислонены к подставке для тостов.
Даже не взглянув на почерк, даже не взяв писем с подноса, Рэндал знал, от кого они. Ни с чем нельзя было спутать голубую в цветочек бумагу одного из писем и строгую сдержанность второго.
Откинувшись на подушки, Рэндал разглядывал письма и понимал, что абсолютно спокойно и равнодушно думает об авторах обоих и что его нервы наконец перестали напрягаться из-за этих двух женщин, а также из-за всех других его проблем.
Рэндал не был склонен к самокопанию или к особенной заботе о своем здоровье, но глубокая усталость и чудовищное переутомление, владевшие им всего неделю назад, не на шутку его напугали. Так что теперь Рэндал испытал огромное облегчение, снова почувствовав себя самим собой.
— И хотите верьте, хотите нет, — произнес он вслух, обращаясь к письмам, — своим излечением я во многом обязан Дарси Форесту.
Дарси и Сорелла гостили на вилле уже больше недели, и Рэндалу не просто нравилось их общество. Он нашел в этом обществе то, чего никак не ожидал, — огромное облегчение и лекарство от владевшей им усталости.
Теперь Рэндалу было совершенно очевидно, что с самого начала ему требовалось вовсе не одиночество, а смена окружения. Дарси Форест, безусловно, кардинально отличался от тех людей, с которыми Рэндал имел дело в Лондоне и Нью-Йорке.
Дарси Форест был совершенно необычным человеком. Не было никаких сомнений в том, что первое впечатление Рэндала оказалось правильным — Дарси был авантюристом! И это еще мягко сказано. Дарси был одновременно пиратом и разбойником с большой дороги.
Когда он говорил, достаточно было закрыть глаза, чтобы представить его в бархате, кружевах, ботфортах и шляпе с пером. И пусть Дарси был хвастуном и проходимцем, было в нем что-то романтическое, завораживавшее всякого, кто хоть раз взглянул в его глубоко посаженные глаза или услышал его низкий рокочущий голос.
Возможно, рассказы Дарси о его любовных похождениях были сплошным хвастовством, но Рэндал ловил себя на том, что хорошо понимает, почему немногие оказались способны устоять перед его обаянием и напором. Он обкрадывал людей, точнее, заставлял платить за удовольствие с ним общаться, но если судить по тому, что они от него получали, а не только по тому, что давали, Дарси Форест был не единственным, кто выигрывал от знакомства.
Он завораживал своих знакомых. Каждый чувствовал себя в его обществе веселым и счастливым. Всю ту неделю Рэндал смеялся в компании Дарси столько, сколько не смеялся никогда в жизни. Он привык к изящной словесной перепалке, так как недавно был принят в определенный круг общества, члены которого гордились тем, что выбирали себе подобных за их ум и острословие, а не за благородное происхождение и высокое положение.
Но юмор Дарси Фореста оказался совершенно иного свойства, он был более сочным и соленым. В нем было что-то от едких реплик шекспировских пьес, его юмор был полон жизнью, как и сам Дарси. Дарси вел безнравственную жизнь, безусловно, был лжецом, мог в любой момент сочинить историю или анекдот, чтобы произвести впечатление, но за его шутовским обличьем и гротескной манерой держаться угадывался фундамент из жесткой правды и богатого опыта. Он и вправду пережил то, о чем говорил, и это было гораздо важнее умения ввернуть изящную фразу или заставить всех смеяться, выставив кого-то в невыгодном свете.
Истории Дарси далеко не всегда годились для гостиной, и иногда, когда с ними в комнате была Сорелла, Рэндал смущенно смотрел на девочку, затем на ее отца, стараясь предостерегающим взглядом или движением бровей указать на тот факт, что их беседа не предназначена для детских ушей.
Но Дарси, отлично поняв все, что Рэндал пытался до него донести, только хохотал в ответ.
— На чистые души беседы о сексе нагоняют скуку, — заявлял он. — К тому же Сорелла не слушала. Она никогда меня не слушает. Она слишком много раз все это слышала, не правда ли, киска моя?
Сорелла редко отвечала на такие вопросы, она только внимательно смотрела на отца своими странными зелеными глазами. Сорелла не выдавала своих чувств и выглядела такой тихой и отстраненной, что Рэндал не раз ловил себя на мысли: интересно, о чем думает эта девочка, пока они с ее отцом выпивают, курят и разговаривают с полудня до полуночи?
Рэндал мало что знал о детях, но надо было быть полным идиотом, чтобы не понимать, что Сорелла — необычный ребенок. Прежде всего, она не была навязчивой. Сорелла появлялась за столом во время еды, а как только трапеза заканчивалась, исчезала, ничего не говоря о том, куда идет и что собирается делать.
Сначала Рэндал был от этого в восторге и считал, что деликатность девочки вызвана нежеланием помешать его отдыху. Потом ему стало любопытно.
— Расскажите мне о своей дочери, — как-то попросил он Дарси Фореста, когда, покончив с вкуснейшим обедом, состоящим из устриц, мяса молодого барашка и выдержанного бри, они вытянулись в удобных креслах и раскурили сигары.
— Моя бедная маленькая сиротка Сорелла! — с жаром произнес Дарси. — Мне тяжело говорить о том, как много она для меня значит, хотя отцовство и потребовало от меня немалых жертв. Но это мы опустим. Ребенок — это огромная ответственность, мой дорогой мальчик, чудовищная ответственность, особенно когда одному человеку приходится быть и отцом, и матерью. Но, надо признать, она воздает мне должное.
— Когда умерла ваша жена, неужели не нашлось никакой родственницы, которая могла бы позаботиться о девочке? — спросил Рэндал.
— Никого, совсем никого, — ответил Дарси. — Моя жена, как я, наверное, уже говорил тебе, сбежала из дома, чтобы выйти за меня замуж. И родители оставили ее без единого шиллинга, твердо веря в то, что бедняжка связалась с самим дьяволом во плоти. Не в первый и не в последний раз в моей жизни меня сравнивали с этим джентльменом предосудительного поведения. И все же я считаю, что сделал свою жену счастливой. После того как мы поженились, она начала учиться хореографии и стала балериной. Если бы она начала раньше и с лучшими учителями, то могла бы стать знаменитой. А при сложившихся обстоятельствах она успела порадоваться бурному, хотя и непродолжительному успеху и умерла, как подобает актрисе, оттого, что не хотела разочаровать свою публику. Она простудилась, у нее была горячка, но бедняжка настояла на том, чтобы играть в обоих театрах, где выступала, потому что был второй день Рождества. Она умерла спустя сорок восемь часов, а я не смог предать ее доверие и покинуть дитя, которое она мне оставила.
Рэндал задумчиво посмотрел на Дарси. Он не был готов принять бурлящие в рассказе эмоции на веру. Если миссис Форест пришлось идти танцевать, в то время как ей надо было лежать с температурой в постели, то это наверняка потому, что супруг ее был без работы и семья нуждалась в деньгах. Рэндал в который раз задал себе вопрос, каким же на самом деле отцом был Дарси Форест для своей осиротевшей дочери. Одно дело слушать его басни, полные волнующих подробностей, о любовных связях и интригах, об азартных играх и разгульной жизни, и совсем другое — вспомнить о том, что старый пройдоха везде таскает за собой ребенка, к тому же девочку.
Рэндал догадывался, что от Сореллы была польза в том смысле, что девочка вызывала сочувствие. Рэндал понимал, что нелепая одежда, которую носит девочка, была подарена какими-нибудь знакомыми Дарси женщинами, находившими удобным и милым проявлять внимание к лишившемуся матери ребенку мужчины, чьи объятия и знаки внимания они жаждали принять.
Приятно было думать, что Сорелле достается хотя бы такого рода внимание, потому что, когда Рэндал увидел девочку в купальном костюме, он был потрясен. Сорелла выглядела худой, даже истощенной в своих нелепых платьях с оборочками, которые носила, но без них это были просто кожа и кости.
На ее кремово-белой коже, напоминавшей о цветках магнолии, которую никогда не трогал загар, еще трогательнее выглядели острые маленькие локотки и выступающие ключицы. У Рэндала не было сомнений в том, что Сорелла недоедает, и он подозревал, что в веселых историях Дарси об их прошлом было немало нестыковок.
— Сколько лет Сорелле? — как-то спросил он.
Дарси поколебался несколько секунд, словно раздумывая, говорить ли правду или рискнуть быть изобличенным во лжи.
— Пятнадцать, — наконец неохотно произнес он.
— Пятнадцать! — воскликнул Рэндал. — Я думал, она младше.
— Сорелла проявляет нездоровый интерес к своим дням рождения, — сухо заметил Дарси, и лицо Рэндала расплылось в улыбке.
Он легко мог представить себе Дарси, делающего все, чтобы его дочь оставалась милым ребенком; подросток, расцветающий и превращающийся в девушку, вряд ли был бы полезен для его бесконечных амурных интрижек. Женщины обычно ревнуют к себе подобным, и дочь любовника должна быть милой малюткой, чтобы ее присутствие они могли вытерпеть.
— Да, ей пятнадцать, — недовольно произнес Дарси. — Я все время твержу ей, что она быстро растет и скоро нам надо будет задуматься о ее будущем.
— Вы хотите, чтобы она пошла на сцену? — спросил Рэндал.
Дарси покачал головой:
— У нее нет для этого темперамента. К тому же хорошими актрисами рождаются, а не становятся, а Сорелла почти ничего не знает об актерстве и вообще об искусстве. И еще у нее есть разрушительная привычка всегда говорить правду. Это качество очень раздражало меня в покойной жене, а Сорелла его унаследовала.
Рэндал не смог сдержать улыбки.
— Так какое же будущее вы ей прочите?
Дарси пожал плечами.
— Я не сказал бы, что пренебрегал образованием дочери, — улыбнулся он. — Но образование это не того свойства, которое позволит ей преуспеть. Она отлично может разыграть партию в бридж, и не стоит давать ей тасовать карты, если ваш ход после нее. Кроме того, она говорит на нескольких европейских языках — по крайней мере, достаточно, чтобы не заблудиться в незнакомом городе. Все это ценные достижения, ты должен признать, мой дорогой Рэндал, но из тех, которые вряд ли удастся обратить в еженедельное жалованье.
— Мне жаль девочку, — откликнулся Рэндал.
— Ну что ж, тогда ты, может быть, найдешь для нее какое-нибудь дело, — проговорил Дарси. — Можно научить ее печатать на машинке, и Сорелла станет тогда твоим секретарем.
— Не дай боже! — воскликнул Рэндал. Он представил себе, что подумает Хоппи о Сорелле.
Об этом же он подумал сегодня утром, когда, протянув руку к подносу, чтобы взять два письма, прислоненные к подставке для тостов, увидел, что за ними прячется еще одно.
Маленький, неприметный конверт, надписанный аккуратным, ровным почерком, знакомым ему больше, чем любой другой почерк на свете.
Рэндал взял письмо и, открыв конверт, начал читать его, одновременно наливая в чашку кофе.
На губах его тут же заиграла едва заметная улыбка, а на лице читалась явная симпатия к автору письма.
Мэри Хопкинс поступила к нему на работу секретарем, когда Рэндал только начал делать себе имя в театральном мире. Хоппи — так ее все звали — потом говорила ему, что согласилась на жалованье меньше того, на которое могла бы рассчитывать, поскольку поверила в него.
Рэндал был уверен, что это правда, потому что это было так похоже на Хоппи. Она была исключительной и необычной женщиной во всех отношениях. Средних лет, сухопарая, с седеющими волосами. И все же невозможно было, пробыв в обществе Хоппи самое короткое время, не начать восхищаться этой женщиной и любить ее.
Это Хоппи заставляла Рэндала работать, пока он не начинал почти что молить ее о пощаде. Это Хоппи организовывала его жизнь и его популярность, имела дело с его управляющими и агентами и, в конце концов, даже с его любовными историями. Как сказал ей однажды Рэндал в приступе отчаяния, она была куда настойчивее, чем могла бы быть жена, и куда требовательнее, чем любовница.
Хоппи только смеялась над всем этим и продолжала вести Рэндала твердой рукой к еще более выдающимся успехам. Но, заставляя Рэндала уважать желания и требования широкой публики, для которой он работал, Хоппи могла в два счета рассмешить его, продемонстрировав абсолютное равнодушие к тому, что большинство людей считают важным.