— Не на лавке же, охальник. Я сама до постели дойду. Да и щеколду не забудь задвинуть, не ровен час, войдет кто!
Сбросив с себя оцепенение, Степан на деревянных ногах протопал к двери, обернувшись, увидел, как Евдокия Федоровна, уже совершенно не стесняясь своей наготы, направилась к постели. Откинула одеяло и расположилась у стеночки, оставляя место и для Глебова. «Точно так же она поджидает и государя», — шевельнулась внутри Степана гордыня, перемешанная с ревностью, заглушив прочие чувства.
Сняв кафтан, Степан бросил его рядом с исподним государыни. Поймал ее слегка насмешливый взгляд. Развязал порты, положил их аккуратно и, задув свечу, затопал босыми ногами к царице.
* * *В избу к солдатке Степан Глебов вернулся только под самое утро. Разобиженная, она открыла щеколду и, едва взглянув на полюбовника, удалилась в избу.
Оно и к лучшему. В наступившее утро Степану Глебову было не до разговоров. Сладость познается только в настоящей любви. Прожив тридцать с лишним годков, Степан Глебов теперь понимал, что прежние его отношения с бабами были всего лишь баловством, а то, что приключилось нынешней ночью — настоящее чувство. Оказывается, нужно попробовать полсотни девок, чтобы понять истину.
Несмотря на бессонную ночь, уснуть Степан не мог. Долго ворочался, прислушиваясь к вздохам хозяйки.
На следующий день ближе к полудню заявился Назар Маршавин. Уверенно протопал через избу прямиком к разнежившемуся Глебову. Отыскал в углу кувшин с брагой и, крякнув от удовольствия, налил полную братину.
Толкнув под локоть задремавшего было Глебова, Маршавин мелко хихикнул:
— Ну и каково оно с царевной-то, а? Наверное, как-то по-особенному?
В какой-то момент Степан вдруг ощутил невероятную потребность поделиться пережитым. Поведать об испытанном, рассказать, какая упругая и нежная кожа у царицы, о том, что у самого паха имеется родимое пятно светло-коричневого цвета величиной с фасоль. Не удержавшись, он прикоснулся к нему губами, вызвав невольный восторг государыни. И даже когда уходил от нее утром, никак не мог поверить в состоявшееся счастье. Откинув одеяло, Евдокия тихо посапывала, обнажив бок. Исподнее аккуратно уложено на табурете, поверх которого, провалившись в ткань, торчал золотой крест, снятый с шеи царицы.
Вспомнив протяжный стон царевны, когда они в размеренном и быстром темпе вбежали на самый верх блаженства, Степан счастливо улыбнулся. Было!
Глебов приподнялся, присел на свободный стул, а потом усмехнулся в ехидную физиономию Маршавина:
— А с чего ты взял, что было?
С минуту подьячий непонимающе хлопал белесыми ресницами, пытаясь отыскать в лице Глебова лукавинку. Однако его встречали строгие серьезные глаза. Окольничий шутить не собирался.
Отодвинув от себя братину с брагой, Маршавин нахмурился:
— Так ты же только утром оттуда вышел? Али не так?
Брага, сердито плеснувшись через край братины, расползлась по столу, испачкав кафтан Глебова. Брезгливо отряхнув промокший рукав, Степан спросил:
— А ты видел, как я выходил?
— Не довелось, — честно признался подьячий. — Только ты ведь постучать должен был, когда на государыню… того… залезешь.
— А я постучал?
— Не слыхал.
— Вот, стало быть, и не залезал! — веско изрек Степан. — Царица наша, матушка, святая!
— Куда же ты тогда запропастился? — недоверчиво сверлил подьячий Глебова поросячьими глазками.
— Постоял немного в трапезной, а потом в другую дверь вышел, — отвечал Степан и крепко пригубил братину, стараясь спрятать накатившее ощущение счастья.
— Где же ты тогда всю ночь был? — продолжал допытываться Маршавин.
Глебов оторвался от братины, утер рукавом усы:
— Тут в селе вдовушка одна дородная живет. Телеса — во! — выставил он впереди себя ладони. — Шажок делает, а у нее все колыхается, как свиной студень. Такую подержать — одна приятность. Вот я ее и держал всю ночь.
Губы разошлись в довольной улыбке, будто бы медку отведал.
— Где же ты тогда в следующую ночку пропадал? Заходил я к тебе, не застал!
— Так и пробыл у нее. Два дня порты не надевал.
В следующую ночь Степан Глебов тихим вором опять пробрался в келью государыни, перехитрив карауливших у ворот монастыря стрельцов. Государыня, встав на колени, молилась в углу перед иконой, замаливая сладкий грех. В тот момент, с распущенными волосами, неровной волной спадавшими на плечи, она показалась ему особенно красивой. Через полупрозрачную ткань Степан видел ее слегка располневшее тело. В глазах — испуг. Красивые, слегка пухлые губы разлепились. Вот сейчас отчаянный крик разорвет монастырскую тишь. Но вместо ожидаемого крика прозвучал шепоток:
— Уйди, окаянный!
Полные маленькие руки сложились у самой груди, закрывая оголенный участок кожи. За коротенькими пальцами видны звенья золотой цепи.
По распахнутым глазам Степан угадал: Евдокия хотела, чтобы он остался. Заперев дверь на задвижку, Глебов подошел к царице и, не ощущая сопротивления, поднял ее на руки. Длинные каштановые волосы, растрепавшись, почти касались пола.
Легкое сопротивление и короткая, как выдох, мольба:
— Не надо, Степан…
— Все будет хорошо, государыня, ты только мне доверься, — осторожно положил Глебов царицу на постель.
Степан принялся снимать свой кафтан, когда увидел, как колени государыни сомкнулись. Глянешь на такую преграду и покажется, что не найдется силы, чтобы отомкнуть эти врата. Но в действительности ему удалось сделать это всего лишь ласковым прикосновением.
Сейчас Степан, вспомнив эти сладостные мгновения, не смог сдержать себя. Широкая улыбка разодрала до ушей щеки, выдавая накатившееся счастье.
— Ты чего лыбишься-то? — недобро покосился на него подьячий.
— Просто подумал, что ты государю отпишешь, ежели наша затея не удалась.
— Что-нибудь придумаем. Только мне вот что странно. Государыня собиралась в Вознесенском монастыре трое суток пробыть. Уже пятый день пошел, а она не выезжает. — Понизив голос, Маршавин продолжал: — Два дня к заутрене не выходит, говорят, все перед иконой стоит, как будто бы грех какой замаливает. Так ты не знаешь, какой?
— Не ведаю.
Подошла хозяйка. Неодобрительно зыркнув на гостя, пожаловалась:
— Весь стол залили.
Ожиданий бабы Степан Глебов не оправдал. Отчего-то было совестно, оставаться более не хотелось.
— Поедем-ка в Москву, Назар, в кабак, угощу я тебя, — повеселел Глебов.
Маршавин отказываться не стал и, натянув на голову шапку, вышел из избы.
Хозяин трактира был круглолицый приземистый немец с невероятно располагающей наружностью. С его полноватого лица не сходила добродушная улыбка. В хозяйстве ему помогали две дочери, одетые в иноземное платье. Когда они подходили к столику, чтобы протереть пролитое вино, Маршавин, не стыдясь, заглядывал в разрез платья. И судя по тому, что отображалось на его лице, можно было считать, что увиденное доставляло ему немалое удовольствие. Заказали по стакану вина. Выпили. Пожелали еще.
В сей раз к ним подошла старшая из дочерей, весьма сносно говорившая по-русски. Одарив подьячего улыбкой, она усердно принялась натирать стол мягкой ветошью.
— Хороша, красотуля! — слегка хлопнул он девушку пониже спины.
— Майн гот! — слегка отстранилась девица.
— Ты нам еще вина принеси. Больно оно у вас хорошее, — распорядился Маршавин, бросив в пустой стакан гривенник. — Ты не скучаешь, хозяюшка?
— Скучать не дают.
— А то бы я тебя утешил. А хороша девка! — восторженно протянул Назар Маршавин, проводив ее долгим взглядом. — Вот такую бы помять! — Неожиданно взгляд его сделался трезвым, будто бы и не было трех ковшей проглоченной браги. — А только государыня посдобнее будет.
— Может, и будет. Но мне оного не ведомо, — попытался отшутиться Степан Глебов.
— Кхм… Может быть. Ладно, пойду я, что-то вино в горло не идет. А у меня тут еще одно дельце имеется. — Повернувшись к хозяину, он громко проговорил: — Ганс, дочки у тебя красивые.
Добродушный Ганс расплылся в довольной улыбке:
— Да, да!
— Ты вот что, Ганс, — серьезно заметил подьячий, направляясь к двери. — Подавал бы в следующий раз их вместе с вином… на закуску!
Старый Ганс непонимающе хлопал глазами, пытаясь разобраться в замысловатом русском юморе. Но на всякий случай из уважения к важным гостям закивал головой:
— Да, да!
Хлопнув дверью, Маршавин ушел, и на улице еще некоторое время раздавался его удалой смех.
Отодвинув стакан с вином, окольничий взглянул в окно. Подьячий, смешно переваливаясь, брел по разбитой дождем дороге, аккуратно обходя многочисленные лужи. Вот он остановился, осмотрелся по сторонам и свернул в сторону Преображенского приказа.
Внутри у Глебова неприятно заныло. Нахлобучив шапку, Степан вышел следом.
— А вино? — крикнула вдогонку Гретхен.
— Как-нибудь в следующий раз, — пообещал Степан и затопал к дому.
— А вино? — крикнула вдогонку Гретхен.
— Как-нибудь в следующий раз, — пообещал Степан и затопал к дому.
«Интересно, где сейчас государыня? — от приятных дум сердце у окольничего малость оттаяло. — Эх, лебедушка!»
* * *Уставив тяжелый взор в стол, Федор Ромодановский терпеливо выслушивал Маршавина. Взгляд у него был тяжелым — таким только гвозди заколачивать. Может, потому смотрел он на собеседника нечасто, понимая, какое для него это может быть испытание.
— Так ты уверен, что он был у государыни? — спросил сурово Ромодановский, посмотрев на подьячего.
Ни подняться, ни повернуться. Будто бы иглой пришили, как букашку никчемную. Маршавин попытался выглядеть независимо, но рот скривило, будто от лихоманки какой.
— Уверен, боярин. Он только поутру вышел, сам видел… А потом еще на следующий день приходил. Его стрельцы видели, когда он через монастырскую ограду перелезал. Хотели скрутить, как вора, так я не разрешил.
— А государыня чего?
— А Евдокия Федоровна дверцу оставила незапертой… Видно, ждала его на второй день. Вот он и заявился. Так чего же государю-то отписать?
— Отпиши как есть, — сурово заметил князь Ромодановский. — Чего же нам лукавить? А ну давай, бери перо, — приказал он.
И когда подьячий сел за стол, разгладив усы, заговорил:
— «Господину бомбардиру Петру Алексеевичу от генералиссимуса Федора Ромодановского. За государством нашим смотрю в оба ока. Выявляю смуту по слову и делу государеву. Неделю назад кнутами был запорот иеромонах, сказавший о том, что государыня бледна и выглядит плохо…» Написал? — сурово спросил князь.
Гусиное перо бойко бегало по бумаге.
— Написал, батюшка, — вскинул голову подьячий.
— «Вчера на дыбе был допрошен купец Масленщиков, говоривший на базаре о том, что нынешний царь Петр будто бы и не царь нам вовсе, а прижит государыней от заезжего аглицкого графа».
От усердия Маршавин надувал щеки, высовывал язык, но буквы выглядели неровными, разбегались по сторонам, как если бы отплясывали гопака.
— Угу! — прогудел подьячий.
— Ты бы водки-то выпил, — расчувствовался Федор Юрьевич, — а то совсем трясучка одолела.
Отложив перо, Маршавин налил из бутыли полный стакан зелья и выпил его в три больших глотка.
Помутневший взгляд сфокусировался, выражение лица приобрело должную значимость.
— Хороша, мерзавка! Так что там далее, князь?
Обмакнув перо в чернильницу, подьячий в ожидании замер. Ромодановский не торопился. Сунув руку за кафтан, почесал живот, икнул сладенько и продолжал все тем же простуженным голосом:
— «Третьего дня запороли бабу… Будто бы она видела, как у государыни во время моленья торчали из затылка рога. Дел хватает… Служим государству и отечеству нашему как можем».
Маршавин писал резво. Буквы теперь получались не в пример ровнее. Одна беда, что с кончика пера срывались крупные капли, и он то и дело слизывал их с бумаги.
— А теперь о главном… «Бомбардир Михайлов, ты наказал нашему величеству присматривать за государыней, что мы и делаем. На прошлой неделе матушка отправилась по святым местам, взяв с собой две дюжины мамок. Сопровождал Евдокию Федоровну полк стрельцов. Первую остановку государыня сделала в Богоявленском монастыре, где пробыла пять дней. На второй день пребывания государыни в монастыре к ней аспидом-искусителем в келью проник окольничий Степка Глебов, большой охотник до венериных утех. Ушел от государыни засветло, когда именно, сказать не можем. В следующую ноченьку Степка Глебов потопал проторенной дорожкой. Вором мерзким скребся к государыне в келью…» Записал?
— Пишу, Федор Юрьевич, — охотно отозвался подьячий.
— «…Бомбардир Степан Глебов глаголит, что греха между ним и государей не случалось. Будто бы она чиста, как Божья матерь. А только рожи при этом гнусные строит и улыбается шире ушей». Было так? — строго спросил князь.
— Все в точности, батюшка, так и было, — охотно закивал Маршавин. — Я его брагой-то потчеваю да все про государыню спрашиваю, хороша ли, мол, она? Каково с ней Петру Алексеевичу? А он рожу в братину уставит и только смешки строит.
— Хорошо. Напиши: «Кесарь Федор Юрьевич Ромодановский…» Дай подпишу.
Маршавин пододвинул грамоту. Всмотревшись в текст, Федор Юрьевич размашисто расписался.
— Ты вот что, сургуча-то не жалей. Залепи столько, сколько потребуется. Дорога-то не близкая. Где у нас сейчас государь?
— Кажись, к Саксонии направляется, — неуверенно отозвался Маршавин.
— Оно и к лучшему.
Часть II. В ПОИСКАХ СОЮЗНИКОВ
Глава 16 ЗА МОРЕМ ЖИТЬЕ НЕ ХУДО
Ноттингемский дворец в поселке Кенсингтон Вильгельм III купил сразу после того, как был призван на английский престол в ходе государственного переворота. Прежде в нем проживала принцесса Уэльская с двумя сыновьями. Нуждаясь в деньгах, принцесса уступила дворец Вильгельму за 18 тысяч фунтов.
Король Вильгельм въехал туда после недолгих работ, в результате которых дворец получил должный облик, необходимый для королевского статуса.
Проживая во дворце почти десять лет, Вильгельм оценил его явные преимущества и никогда не жалел о состоявшейся сделке. Ноттингем он собирался использовать как загородную резиденцию, но в действительности король проводил там значительно больше времени, чем в самом Лондоне.
Одним из любимейших занятий короля оставалась прогулка по саду, столь же ухоженному и очаровательному, как в его родных Нидерландах. Ежедневный моцион Вильгельм часто совмещал с решением государственных вопросов. В этот раз ему хотелось поделиться своими соображениями о приезде русского царя в Европу.
Визит Петра наделал немало шума в королевских дворах. Прежде столь внушительного и во многом забавного посольства здесь не наблюдали. Передвигаясь от города к городу, пересекая одну границу за другой, царь как будто бы задался целью потешить европейскую знать.
Обладая критическим умом, Вильгельм III никогда не брал на веру слухи и сплетни, предпочитая во всем убеждаться лично. Потому король не мог упустить случая пообщаться с русским царем. Первая такая встреча состоялась в Утрехте, вторая — в Гааге. Не стесненный протоколом, царь сумел тогда раскрыться в непринужденной и живой беседе. Только пообщавшись с Петром накоротке, Вильгельм осознал, что за простоватой внешностью прятался недюжинный ум, с которым со временем предстоит считаться всей Европе. Тут важно не опоздать и попытаться склонить царя Петра на свою сторону сейчас, когда распадаются старые союзы и складываются новые. В воздухе так и потягивает порохом, а потому весьма важно отыскать в лице русского государя единомышленника, тем более что война с Францией, все более набирающей мощь, уже предрешена.
В этот раз в качестве собеседника во время прогулки король Вильгельм выбрал вице-адмирала Митчелла. Короля и адмирала связывала давняя дружба. Митчелл был одним из немногих людей, на которого Вильгельм мог всецело положиться. А кроме того, обладал еще одним немаловажным качеством — способен был расположить к себе едва ли не всякого. Порой казалось, что даже для врагов он приберегал свою широкую располагающую улыбку.
Остановившись у подстриженного куста барбариса, король сорвал красный цветок и спросил:
— Вы можете сказать, какие отношения у русского царя с Людовиком XIV?
— Насколько мне известно, не самые благоприятные. А все потому, что царь делал все возможное, чтобы корону Польши заполучил саксонский курфюрст. Принц де Конти на него в большой обиде.
Вильгельм отшвырнул листочек и терпеливо проследил за тем, как тот, подхваченный ветром, скрылся на тропе, посыпанный мелким гравием.
— Это хорошо. Не исключено, что в будущем нам понадобятся русские полки, а сейчас для нас важно добиться расположения русского царя. Постарайтесь ему понравиться, произвести благоприятное впечатление. Я знаю, что вы это умеете.
— Сделаю все, что в моих силах, ваше величество, — сдержанно пообещал вице-адмирал.
Вице-адмирал был большого роста, пышущий здоровьем, с гладко бритым лицом. Букли длинного парика и слегка отвислые щеки делали его похожим на добродушного спаниеля.
Король Вильгельм, напротив, был человеком хилым, худощавым, с высоким лбом и большим носом, загнутым наподобие орлиного клюва. Лицо отличалось бледно-болезненным цветом. Взгляд у него был несколько задумчивый, можно сказать, даже угрюмый, узкие губы всегда плотно сжаты. Высшая степень веселья короля — учтивая холодная улыбка.
Страдая одышкой, Вильгельм никогда не спешил. Даже прогуливаясь по саду, он часто и надолго останавливался, чтобы перевести дух, после чего двигался дальше так же медленно. Но никто, даже самые близкие люди, не подозревали, что за этой флегматичной внешностью скрывается весьма впечатлительная натура, обуреваемая нешуточными страстями. Он едва ли не с рождения научился не доверять окружавшему его миру, всегда казавшемуся ему очень враждебным. Король по-настоящему ценил в жизни только большую политику, которой он был предан беззаветно.