Все еще защищая свой аполитичный пессимизм, Томас Манн подчеркивал: «Я не принадлежу ни к какой партии. Я не выступаю против демократии». Пример Канта помог Манну преодолеть эту романтическую страсть, которую он, однако, продолжал сознательно исповедовать. Две главные работы Канта – «Критика чистого разума» и «Критика практического разума» – представлялись Томасу Манну символическими. Во-первых, Кант радикально развенчал всякую метафизику, но, во-вторых, осознал, что без метафизики невозможна никакая абсолютная мораль, и снова ввел в свою аргументацию веру в Бога. Кант ограничил радикализм теоретической сферой, а в реальном поведении чуждался радикализма, руководствуясь практической этикой. Точно так же Томас Манн ограничил теоретической сферой радикальный пессимизм и начал выступать за политику и демократию, ибо состояние умов в Германии внушало тревогу в такой степени, что он, как и его брат, чувствовал себя уютнее по ту сторону Рейна, чем в авторитарном отечестве.
Все реакционеры, восхищавшиеся прежде его аполитичностью, немедленно стали называть Томаса Манна предателем. Они просто невнимательно читали его признания. Если бы они почитали их, то сразу натолкнулись бы на следующую фразу: «Консерватор? Нет, конечно, я не консерватор. В таких случаях, как мой, имеют дело со смесью деструктивных и консервативных тенденций». Он говорил о своем «свободном, сознательном, нежном, духовном, ироничном консерватизме». Но реакционеры не слушали, они кричали: «Предатель, дезертир!» Таково традиционное немецкое правило: немцы не слушают предостережений немногих разумных людей, они злобно оговаривают их и вынуждают к бегству.
Началом стало убийство Ратенау в 1922 году. Оно было, как публично говорил позже Томас Манн, безумным злодеянием «грубого расового» вандализма, а спустя несколько лет он заговорил о новой «расовой религии, проявляющей антипатию не только к международному иудаизму, но и выражающей открытую вражду к христианству», о «языческой народной религии, культе Вотана и романтическом варварстве». Обращаясь к реакционерам-монархистам, Томас Манн говорил, что новая республика могла бы стать более немецкой по духу, нежели помпезно блиставшая, бряцающая оружием монархия, бывшая на деле лишь имперской «оперой-буфф». Он призывал не использовать неизбежную послевоенную нищету для прославления свергнутой монархии.
На Томаса Манна тотчас обрушилась лавина злобной критики, ибо все реакционеры, как говорил впоследствии Манн, единодушно называли демократическую республику дурной шуткой, недоуменно пожимая при этом плечами.
Даже композитор Ганс Пфицнер, для которого Манн сделал больше, чем кто-либо другой, своим блестящим анализом «Палестрины» выступил против него. Он написал Манну, что вынужден порвать с ним дружбу, потому что Манн одобрительно отнесся к ноябрьской марксистской республике. Германская республика никогда не была марксистской. Социал-демократы вели себя очень осмотрительно и патриотично, стараясь справиться с хаосом, в который ввергли Германию кайзер и реакционеры. Пфицнер – Томас Манн в тот момент этого не знал – к тому времени уже дважды встречался с Гитлером и обсуждал с ним войну, ее последствия и антисемитизм. В 1933 году Пфицнер организовал кампанию травли Томаса Манна, протестуя вместе со многими другими знаменитостями против лекций о Вагнере, прочитанных Манном в Амстердаме. В своем протесте, напечатанном во многих газетах, авторы восхваляли национальное возрождение Германии и говорили, что Томас Манн утратил после провозглашения республики свою национальную убедительность, променяв ее на космополитическую и демократическую убедительность. Они чувствуют себя обязанными, писали авторы протеста, защитить Вагнера от диффамации. Томас Манн никоим образом не порочил память Рихарда Вагнера. Он лишь показал, что Вагнер и его сочинения – комплекс мифологии, психологии и психоаналитической триады (привязанность к матери, неудовлетворенное половое влечение и страх) – принадлежат к романтическому периоду в истории немецкой и французской музыки.
Томас Манн не испугался Пфицнера и других, не поддающихся вразумлению писателей и политиков, и продолжал предостерегать немцев от нового национализма, которому вскоре было суждено стать национал-социализмом. Манн предостерегал от поднявшего голову антисемитизма.
В 1953 году Томас Манн сказал: «Очень рано я увидел ужасную опасность, нависшую над Германией, Европой и всем миром, это было в то время, когда зло можно было легко вырвать с корнем. Оно, поначалу, казалось прекрасным культом глубин, консервативной революции и интеллектуального обскурантизма, и именно оно вымостило путь к катастрофе».
Когда Манна в 1926 году пригласили в Париж читать лекции, он посетил русских писателей-эмигрантов – Льва Шестова, Ивана Бунина и Дмитрия Мережковского. «Я чувствовал к ним симпатию, проникся солидарностью, духом возможного товарищества. Я не сомневаюсь, что могут возникнуть обстоятельства, в которых мне придется разделить их судьбу». Он оказался прав, но продолжал предостерегать. Национал-социали сты, говорил он, усвоили идею революции, лживо представив «величайшим новшеством» самые замшелые и давно похороненные идеи; их ненависть и варварство приведут к войне.
Катастрофический результат выборов 14 сентября 1930 года приветствовали миллионы и среди них профессор Отто Келльрейттер, который говорил: «Это было восстание молодого поколения, представляющего будущее Германского государства, восстание против системы, не имеющей никакого ясного представления о государстве». Эти выборы заставили Томаса Манна приехать в Берлин и выступить с «Воззванием к разуму» – сильнейшим предостережением против «оргиастического, обожествляющего природу, радикально античеловеческого, одурманивающего, агрессивного и абсолютно невменяемого» национал-социализма. Он обвинил многих профессоров, которые своим «германским романтизмом и нордической верой», выраженной идиомой мистической честности и высокопарной болтовней снабдили национал-социализм идеологической надстройкой, отравили души и затуманили головы миллионам намного сильнее, чем политическим романтизмом, приведшим к войне 1914 года. У немцев долгая эмоциональная и интеллектуальная история, а теперь им предлагают идеал примитивного светловолосого простака, который улыбается, подчиняется и с готовностью щелкает каблуками. Манн проводит различие между католической частью населения, нашедшей надежное убежище в лоне церкви с ее универсальным наднациональным наследием, отвергающим всякое этническое язычество, и той частью населения, которая исступленно кричала «Хайль Гитлер!». Представители этой части орали и улюлюкали все время, пока Манн читал свою лекцию, и ему пришлось покинуть зал через запасной выход. Друг Просвещения, он говорил много лет спустя о концепции Народа (в расовом смысле слова) как о тревожном анахронизме, в котором обычно смешиваются все виды реакционного зла.
В 1933 году он покинул погрузившуюся в варварство страну, повторяя в душе слова своего любимого поэта Августа Платена о том, что ненавидящему варварство человеку лучше покинуть отечество, где рабы славят зло, чем сносить гнет слепой ненависти толпы. В те дни, когда миллионы дикими воплями приветствовали своего крысолова из Браунау и кричали «Германия, проснись!», Томас Манн записал в своем дневнике: «В человеческих сферах никогда не происходило ничего подобного. Что станется с лихорадочно-веселой, опьяненной и по видимости счастливой немецкой нацией? Сколько горьких разочарований придется ей проглотить? Какие физические и психологические беды готовит ей судьба? Пробуждение будет в десять раз более ужасным, чем в 1918 году». В 1938 году он писал: «Нация, которую учат снимать револьвер с предохранителя при слове «культура», такая нация обречена на гибель».
В 1927 году Манн писал: «Ужасно видеть, как сегодня ненавидят в Германии» Страна полна фашистов, называющих себя революционерами. «Какое отношение имеет этот национализм к отечеству? Это прославление катастрофы ради катастрофы». Некоторые профессора Мюнхенского университета уже сказали после убийства Ратенау: «Браво, одним меньше!» В 1933 году Манн писал: «Содрогаешься при одной мысли о поражениях, которые ждут нас, какая немыслимая мука, какое самоистязание! Нам суждено увидеть, что они сделают с Германией». Когда в 1933 году Эйнштейн приветствовал мужественную позицию Манна в отношении нацистов, тот ответил: «Это самая высокая честь, какой я когда-либо удостаивался». Эта так называемая революция на деле не была революцией. «В ней нет ничего от истинных революций, которые, хотя и могут быть кровавыми, вызывают симпатии всего мира. Для нас очень почетно, что мы предостерегали от этого нравственного и духовного несчастья». «Не немец тот, кто является расистом. Их ненависть к евреям направлена не на одних только евреев. Она направлена на Европу, на лучших немцев, на христианские и греческие основания западной цивилизации». Они никогда не задумывались над старой демократической мудростью: цена свободы – вечная бдительность.
В 1938 году Томас Манн сказал: «Безмерное возмущение, патологическая жажда мщения, обуявшие ни на что не годного, несносного, множество раз оказывавшегося на мели, совершенно подавленного и растерянного человека, встретились с (куда менее обоснованным) комплексом неполноценности потерпевшей поражение нации, которая не знала, как ей осмыслить это поражение». В 1943 году Манн сказал, что национал-социализм с самого начала нес на себе печать обреченности, ибо не мог привести ни к какому иному результату. «Вина Германии в том, что она не сумела увидеть это, когда было еще не поздно». Он снова и снова предостерегал, убеждал в том, что безумные лидеры никогда не приведут их к победе. «Если вы потерпите поражение, то на ваши головы падет дух мщения за то, что вы сделали другим народам». И еще: «Вы прекрасно знаете о неслыханных преступлениях, совершенных против русских, поляков и евреев»; говорил Манн и о «страшной ненависти, которая падет на ваши головы. Вас поглотил ад, когда властью овладели ваши вожди».
После войны с этими утверждениями согласился профессор Вильгельм Рёпке: «Все это можно было предвидеть задолго до того, как национал-социализм открыто явил миру свою страшную суть; для этого надо было лишь присмотреться к словам и делам национал-социалистов, вглядеться в их лица, почитать их книги». Профессор Рёпке опровергает еще одну ложь, ставшую весьма популярной в послевоенной Германии. Рёпке утверждает, что страшная безработица 1929–1933 годов не имеет никакого отношения к росту влияния национал-социализма. «Решающим фактором было интеллектуальное и моральное состояние народа. Массы легко поддались внушению и проявили полную неразборчивость и непонимание в политических вопросах». Когда один из адвокатов на Нюрнбергском процессе начал утверждать, что немецкая нация во время гитлеровской тирании пала первой жертвой национал-социализма, судьи посоветовали ему еще раз перечитать «Мою борьбу».
Профессор Ф.В. Фёрстер, который всю жизнь боролся с германским милитаризмом и антисемитизмом, из-за чего провел обе войны в эмиграции, говорил, что немцы снова хотят мистифицировать мир – на этот раз легендой о Версальском договоре. «Гитлер лишь популяризовал то, что взрастало в Германии в течение ста лет. Прусский милитаризм и пангерманизм – это два мощных дерева, корни которых уходят в вековые глубины германской истории. Деревья эти срослись в единый ствол национал-социализма. Немцы остановились в своем развитии на пороге зрелости». Того же мнения придерживается профессор Отмар Андерле: «Это не просто случайность, что Германия является страной «вечных мальчиков». Все немецкое содержит внутри себя противоречие, дисбаланс, очень характерные для пубертатного периода». Андерле прослеживает прямую преемственность движения «Бури и натиска» XVIII века, движения вартбургских студентов 1817 года, его возрождения в кайзеровскую эпоху и переход к национал-социализму.
В 1956 году ученикам шестого класса одной немецкой школы дали послушать одну из бредовых речей Гитлера, записанных на предоставленной британцами пластинке. Школьники, когда их спросили о впечатлении, волнуясь и запинаясь, говорили, что не имеют права судить о поведении довоенных немцев. Но один ученик ответил: «Мы должны сказать, что наши родители были глупы», на что учитель сказал: «Ты можешь смело это утверждать, мой мальчик. Мы действительно были глупы, и это еще самая мягкая характеристика».
Вернемся к Томасу Манну. В 1936 году он был лишен звания почетного доктора, которое было присвоено ему Боннским университетом в 1919 году. Профессор К.Й. Обенауэр, подписавший письмо, извещавшее Манна о лишении степени, был автором книги, противопоставлявшей литературу догитлеровского периода литературе Третьего рейха. Последняя, по мнению Обенауэра, была пронизана высоким расовым духом и являлась «нордически-германской, в то время как первая была лишена корней и чужда проблеме крови». Томас Манн ответил длинным письмом, которое было тайно доставлено в Германию и передавалось из рук в руки католическими священниками. В письме говорилось о варварстве, ставшем повседневной жизнью нацистской Германии. Содержало письмо и пророчество, исполнившееся девять лет спустя. «Горе нации, не видящей иного выхода. В конце концов она действительно ввергнет мир в войну, ненавистную Богу и людям! Эта нация погибнет! Она будет разгромлена так, что ей никогда не удастся возродиться». В романе «Лотта в Веймаре» Томас Манн сравнивает Германию Гете с Германией Гитлера, Геббельса, Гиммлера и Штрейхера и проклинает немцев за восторг по поводу «фанатичного негодяя, взывающего к самым низким качествам, потакающего самым гнусным порокам, вдалбливающего в их головы мысль о том, что национальное – это синоним варварского». Немцы, говорит Гете, должны стать искренними посредниками с открытыми умами и душами, но немцы Гитлера «упрямо как ослы желали быть уникальной нацией». Прославляя самих себя, они по глупости решили, что могут править всем миром. «Жалкая нация, она плохо кончит, потому что не желает понять саму себя. Но если вы неверно оцениваете себя, то не только ставите себя в смешное положение, но и подвергаете величайшей опасности. Я уверен, что они будут разбиты, потому что предали самих себя и не захотели быть похожими на других».
Немцы проигнорировали предостережение Манна, но что еще хуже, его проигнорировали и западные державы – Франция и Великобритания, точно так же, как они посмеялись и над предостережениями Уинстона Черчилля, высказанными еще в 1933 году. Тогда Черчилль привлек внимание общества к захлестнувшему Германию варварству. Так же как и Манн, он пытался пробудить совесть Британии фактом преследований евреев и христиан нацистами. В 1938 году Томас Манн говорил по поводу Мюнхенского пакта то же, что говорил сэр Уинстон Черчилль, а именно что «мира невозможно достичь вероломством и бесчестьем. Когда мы назвали эти вещи своими именами, нас объявили поджигателями войны». Ради справедливости надо сказать, что договор с Чехословакией нарушила Франция. У Великобритании не было пакта с Чехословакией, но она могла бы прийти на помощь Чехословакии, если бы Франция выполнила свои договорные обязательства. Невилл Чемберлен всю жизнь не любил Германию. Он с самого начала отчетливо видел, что Гитлер символизировал агрессивную Германию, стремящуюся кровопролитием поддержать свое мнимое величие и гордыню. Чемберлен называл Гитлера «сумасшедшим», Геббельса «вульгарным обывателем недалекого ума», а Риббентропа считал «таким глупым, мелким, самодовольным и самовлюбленным, лишенным всяких умственных способностей типом, что он, казалось, был не в состоянии понять, что ему говорили». Чемберлен был также «потрясен поведением немцев в отношении евреев». Политика умиротворения проистекала из миролюбия и из убеждения, что Гитлер был сильнее Великобритании. В этом он заблуждался, но это была ошибка, а не подлость.
Одно дело констатировать ответственность Великобритании и Франции, как это делали Черчилль и Томас Манн, и совсем другое – позволять немцам перекладывать свою ответственность за Гитлера на Великобританию или говорить о том, что Чемберлен нанес немцам удар в спину как раз в тот момент, когда некоторые германские генералы были готовы арестовать Гитлера. Если они считали Гитлера маньяком, готовым уничтожить Европу, то это был их долг – и ничей больше – убрать Гитлера с политической сцены. Или они полагали, что долг Британии управлять делами немцев и наставлять их на путь добродетели? Почему сами немцы продолжали орать «Хайль Гитлер!», невзирая на предупреждения своих лучших соотечественников?
В 1945 году после падения Германии Томас Манн говорил: «Снова жить здесь – совершенно невозможно». Когда немецкий писатель Вальтер фон Моло предложил Манну вернуться в Германию, Манн 28 сентября 1945 года ответил открытым письмом, вызвавшим громкий резонанс на бывшей родине. «Можно ли просто стереть эти двенадцать лет и их результат, – спрашивал он, – как стирают надпись мелом с классной доски? Можно ли вести себя так, словно ничего не произошло?»
Он напомнил Моло о годах своих скитаний по разным странам и о клятве на верность фюреру, данной многими писателями. Почему все писатели, композиторы, художники, учителя и врачи не поступили так же, как он? Почему они не восстали, как один человек, против варварства? Он напомнил Моло слова Германа Гессе, утверждавшего, что «немцы не способны быть нацией в политическом смысле», и добавил, что не желает иметь с ними ничего общего, что задолго до поражения Германии он публично заявил, что не собирается когда-либо покидать Соединенные Штаты. То, что произошло в Германии, стало следствием немецкого характера; следовательно, надо смириться с последствиями, а не просто взять и сказать: «Все прощено, возвращайтесь!» Манн был честен: «Взаимопонимание между теми, кто наблюдал этот шабаш ведьм из-за границы, и вами, кто участвовал в этой пляске и ждал дьявола, будет весьма трудным». Манн предложил уничтожить все книги, написанные в Германии с 1933 по 1945 год, – «к ним прилип запах крови и позора». Но Манн также сказал: «Я никогда не перестану считать себя немецким писателем». В письме он упомянул книгу, которую писал в то время, книгу о Германии, и добавил: «Сделка с дьяволом – это старое немецкое искушение, и немецкий роман, посвященный страданиям последних лет, страданиям, причиненным Германией, должен поставить в центр тему этой ужасной сделки».