Эксперт сегодня с утра явно находился не в самом лучшем расположении духа. Судя по витавшим в воздухе особенно убийственным миазмам, только что ставились исключительно опасные эксперименты, причем с весьма зловонными ингредиентами. По собственному опыту Александр знал, что таким неординарным образом кандидат химических наук майор Голобородько нейтрализует последствия неумеренного, предыдущим вечером, возлияния (в одиночку или группового, история умалчивает). В просторечии они именуются, как известно, «фоном», «выхлопом» или, в устаревшем варианте, «перегаром». Вернее, волновали талантливого химика не сами последствия похмелья, а следы радикальной борьбы с ним, которое, как известно, уничтожается по принципу «клин клином…»
– Чего тебе? – буркнул майор Голобородько, не ответив на приветствие и вообще едва бросив на вошедшего взгляд заплывших мутноватых глазок, и так красотой не отличавшихся, а сегодня вообще имевших какой-то серо-буро-малиновый колер.
Не собираясь прекращать своего занятия, он демонстративно перемешивал в данный момент металлическим шпателем в прозрачной стеклянной кювете какую-то мерзейшего вида субстанцию. Мерзейшую, потому что больше всего, видом и ароматом, она напоминала, да простят меня дамы, возможно держащие в руках данную книжицу, тривиальные фекалии, к тому же далеко не первой свежести.
Александр мог побиться об заклад, что кювету с непонятным месивом Плутоний схватил только минуту назад, заслышав шаги перед своей дверью, а до этого предавался совершенно другому занятию, к экспертным обязанностям вообще и к химии в частности имевшему весьма слабое отношение. Искушенный взгляд Маркелова сразу от двери различил початую бутыль спирта, возвышающуюся на открытом сейфе, и нехитрую закуску, разложенную на мятой газете между всякого рода колбами и пробирками, – пару огурчиков, луковицу, скрюченные серые ломти черствого хлеба, неровно вспоротую банку «антироссийских» рижских шпрот…
– Слушай, Сергеич, – назвать в подобном состоянии майора Голобородько Плутонием или Плутошей было равносильно объявлению войны какой-нибудь, средних размеров, европейской державе, и Александру это было известно более чем хорошо. – Посмотри пару листочков, а? – продемонстрировал он листки из загадочной рукописи, засунутые для пущей сохранности в прозрачные папки-файлы. – Ну, там год написания, хотя бы примерно, бумагу, чернила…
– Хорошо, брось на стол, – без всякого выражения проговорил эксперт, ни на йоту не изменив темпа и амплитуды перемешивания.
«Ладно там выпивка, – невольно подумал Маркелов. – Как он закусывать-то умудряется в такой вони?..»
– А когда результаты будут? – на всякий случай уточнил он, нетерпеливо взявшись за ручку двери, – пребывание в отравленной атмосфере лаборатории далее уже серьезно угрожало здоровью.
– Через недельку зайди, посмотрим, – буркнул Голобородько, окончательно теряя интерес к докучливому визитеру. – Работы, во! – Перемазанный коричневой, свисающей сосульками, жижей шпатель чиркнул в каком-то миллиметре от красной шеи, торчащей из воротника сероватого, давно не стиранного халата.
– А раньше? – закинул удочку Александр. – Сегодня, к примеру…
– А что мне за это будет? – впервые проявил хоть какой-то интерес эксперт, перестав на мгновение звенеть шпателем о стекло.
– Пиво будет… – внимательно следя за лицом Плутония Сергеевича, протянул Маркелов. – Три… нет пять бутылок.
– Ящик! – отрезал Голобородько.
– Упаковку, – попробовал торговаться Александр.
– Ящик! – не уступал ни миллиметра эксперт, видимо уловивший опытным ухом, что «клиенту» результат нужен позарез.
– Ладно, – сдался Александр, решив «припахать» для решения финансовой проблемы Иванова. – «Клинского».
– Чешского! – весомо уронил последнее слово Плутоний. – После обеда зайди, поглядим, что там вытанцовывается…
Закрыв за собой дверь, Маркелов, из чистого озорства, несколько раз потопал ногами, делая вид, что уходит, и, выждав минутку, распахнул дверь с невинным вопросом:
– А к двенадцати не будет готово?..
Майор Голобородько, так и не снявший прозрачных химических перчаток, сжимал в одной руке мензурку граммов на двести, наполненную чем-то опалесцирующим, а в другой – длинный никелированный пинцет с зажатой в нем шпротиной.
– Уйди на х… зараза! – взревел эксперт, багровея от натуги всей своей обширной плешью, заставившей отступить далеко к затылку остатки пегих волос…
* * *– А-а-а, Маркелов! Проходи! – Генерал-майор Котельнический обошел свой стол, чтобы пожать руку подчиненного. – Присаживайся, чувствуй себя как дома! Чаю не предлагаю: Оленька, понимаешь, в отпуску, а Лариса Георгиевна, пока…
– Спасибо, Юрий Владимирович, – поблагодарил Александр, усаживаясь на краешек кресла.
Генерал неторопливо обошел стол и прочно уселся, сцепив перед собой здоровенные мужицкие ладони.
– Ну, добрался до тебя этот архивный деятель?.. – он дальнозорко посмотрел в лежащую на столе бумажку, Иванов Геннадий Михайлович? Что там у него за петрушка какая-то: папка, понимаешь, старая, роман какой-то…
Александр вкратце обрисовал начальнику ситуацию, умолчав, естественно, о ночной драке.
– Ага, ага, – поддакивал Котельнический, внимательно слушая повествование, и по его завершении спросил:
– И что ты думаешь обо всем этом?
– Я считаю, Юрий Владимирович, что имеет место виртуозно выполненная подделка.
– Ага, ага, – снова не возражал, кивая совершенно седой головой, генерал-майор, которому два месяца назад стукнуло пятьдесят пять. – А зачем? С какой, так сказать, целью?
Майор Маркелов развел руками.
– Вот и выясни, – легко закончил Котельнический, вытаскивая из стопки бумаг какой-то листок. – Я тут подписал… Дело по этой самой… «сталинской», скажем, папке, передается в твое ведение. Не возражаешь?
– Никак нет!
– Тем более. – Юрий Владимирович коротко хохотнул и весело взглянул на майора. – Это твоя специализация, так сказать, твой профиль…
– Да ладно, ладно, не дуйся! – Он махнул на Александра листком. – Шучу я, шучу. Но специализация-то твоя, действительно. Всякие там «икс-файлы»… За что майора-то получил?..
– Ладно, по делу, – стер он с лица улыбку, насладившись смущением Маркелова. – Какие конкретные действия вы планируете предпринять, товарищ майор?
Слушал пространный ответ он довольно рассеянно, внезапно прервав Александра на полуслове.
– Сотников, Сотников… – задумчиво поглядел он в окно с полуопущенными жалюзи. – Не тот ли это Сотников, орденоносец, лауреат и классик, который написал «Несгибаемого большевика», «Штурм», «Летящих быстрее звука»? Ну, кино еще было такое: «Быстрее звука», что ли…
– Не знаю, товарищ генерал-майор…
– Ну конечно, откуда тебе знать! Ты какого года рождения? Шестьдесят шестого?.. Даже так?.. Во-о-от!.. А мы, помнится, в школе его изучали, сочинения писали… Я даже двойку как-то раз получил прямо перед выпускными экзаменами. Сочинение завалил. Как сейчас помню тему: «Образ настоящего строителя коммунизма в романе Г. В. Сотникова „Несгибаемый большевик“»… Батька меня тогда ох и выпорол! Не посмотрел, что я брился уже… Того Сотникова, который автор этой рукописи, не Георгий, часом, звали?
– Георгий, – упавшим голосом подтвердил Александр.
* * *– Ну задал ты мне задачку, благодетель! – Плутоний Сергеевич уже, видимо, полностью излечил свою утреннюю хворь и теперь сиял как свеженадраенный пятак. – Я-то думал: ты мне какую-нибудь анонимку приволок на предмет сличения почерков или что подобное. Изрядно я повозился с твоими бумажками! Одной, правда, не обессудь, пришлось пожертвовать…
– Ты что? – ахнул, хватая его за рукав Александр. – Спятил?
– Да шучу я, шучу! – заухмылялся шутник, демонстрируя несколько стальных зубов. – В целости и сохранности твои бумажки – вон, на столе лежат.
– Понимаешь, бумага меня сразу заинтересовала. Не часто встречается такая бумага, хитрая она, понимаешь…
– А что? Бумага как бумага! Вроде оберточной…
– Вот именно, что «вроде». Вроде оно, знаешь ли, где? Правильно – у бабки в огороде. А бумагу эту, Сашенька, изготавливали меньше года в городе Петрограде, на бывшей бумагоделательной мануфактуре Братьев Ломентескье…
– Кого-кого? Ломе…
– Ломентескье. Но это само по себе неважно. Мануфактура была маленькой и выпускала небольшими партиями бумагу для всяких частных заказчиков. Почтовую, для разного рода приглашений, бланков, другого рода специальных целей… Бумага, понимаешь, была очень высокого качества…
– Как это? Это же оберточная бумага?
– Я же тебе русским языком говорю: это неважно, – терпеливо повторил Голобородько. – Все это было до революции.
После революции братья, естественно, сделали ноги «за бугор»… Никакими, кстати, они братьями не были, да и не Ломентескье сроду: Трифон Ломов и Алексей Тесаный, оба из одной деревни из-под Нижнего Новгорода. «Лом» плюс «Тес», да немного французинки, вот и появились Ломентескье. Не одни же наши современники такие умные – всякие там «Квасолэнды», да «Шато-Пимы» придумывать… Мануфактуру восставшие пролетарии, конечно, разгромили. Заработала она снова только в двадцать первом году. Тысяча девятьсот. Тогда, понимаешь, с бумагой было туго, да с чем только тогда туго не было – разруха, одним словом. Сырье, конечно, было уже не то, но машины-то бумажные остались прежние! Вернее одна, которую из остатков остальных кое-как собрать удалось. Бумаги на ней выпустили мало, но вся она – с водяным знаком «Товарищество Братьев Ломентескье». Вот он, полюбуйся!
– Как это? Это же оберточная бумага?
– Я же тебе русским языком говорю: это неважно, – терпеливо повторил Голобородько. – Все это было до революции.
После революции братья, естественно, сделали ноги «за бугор»… Никакими, кстати, они братьями не были, да и не Ломентескье сроду: Трифон Ломов и Алексей Тесаный, оба из одной деревни из-под Нижнего Новгорода. «Лом» плюс «Тес», да немного французинки, вот и появились Ломентескье. Не одни же наши современники такие умные – всякие там «Квасолэнды», да «Шато-Пимы» придумывать… Мануфактуру восставшие пролетарии, конечно, разгромили. Заработала она снова только в двадцать первом году. Тысяча девятьсот. Тогда, понимаешь, с бумагой было туго, да с чем только тогда туго не было – разруха, одним словом. Сырье, конечно, было уже не то, но машины-то бумажные остались прежние! Вернее одна, которую из остатков остальных кое-как собрать удалось. Бумаги на ней выпустили мало, но вся она – с водяным знаком «Товарищество Братьев Ломентескье». Вот он, полюбуйся!
Сияющий Плутоний Сергеевич продемонстрировал Маркелову картинку в каком-то потрепанном справочнике: игривого ангелочка с луком в руках, окруженного наименованием фирмы, выполненным старославянским шрифтом.
– А теперь сюда посмотри! – Голобородько торжествующе протянул Александру страницы рукописи в прозрачных файлах и заставил посмотреть на свет.
И на одной и на другой, сквозь мешанину сливающихся строк, смутно просвечивал светлый силуэт знакомого ангелочка.
– Значит, бумагу мы с тобой худо-бедно датировали: июль 1921 – апрель 1922 года.
– А чернила?
– С чернилами сложнее. Хотя мне сразу было ясно, что произведены они не в России, – рецептура нетрадиционная, да и цвет… Я могу предположить, что это продукция довольно известной швейцарской фирмы «Монблан». Продавались в канцелярских магазинах торговой системы «Мюр и Мерлиз» практически во всех более-менее крупных городах Российской Империи по 15 копеек за флакон. Вот каталог.
– До 1917 года? – спросил Александр, мельком взглянув на титульный лист плохой ксерокопии.
– Отнюдь. Чернила – товар не скоропортящийся. Возможно, запасы истощились только году к двадцать пятому – тридцатому. С самой большой натяжкой – к тридцать пятому.
– Значит…
– Ничего это не значит, я просто факты тебе сообщаю. Теперь, что касается почерка…
Почерк принадлежит человеку молодому (линии твердые, никакого дрожания руки не прослеживается), явно мужчине. Писали металлическим пером, но это ни о чем не говорит – перышки были в ходу до семидесятых годов… Ты в школе не застал, часом?.. Во-во, поэтому и пишешь как курица лапой. А мы раньше по прописи, по прописи, да все перышком… Судя по тому, что в тексте встречаются слова, написанные как по нормам старой орфографии, так и по новой, введенной в 1918 году, можно предположить, что человек этот учился грамоте до революции. Причем, судя по очертаниям букв, очень похожим на содержащихся в известных прописях Лесенко, обучение письму по которым велось в гимназиях в начале двадцатого века, – вряд ли принадлежал к крестьянскому сословию, скорее всего – мещанин или даже дворянин.
Кстати, заметь, дореформенные литеры, там, где они встречаются, точно соответствуют правилам написания, надо сказать, довольно запутанным. Ты видел в Москве вывески, стилизованные «под старину»?
– Конечно. «Трактiръ», «Торговый домъ»…
– Вот именно. Сейчас старые буквы и твердый знак лепят куда угодно, подчас совсем не туда, куда нужно, а здесь все в точку: «летие» с первой «е», пишущейся как «ять», «Федор» через «фиту», «России» с первой «и», как «ижица»… Кстати, а кому это понадобилось писать таким образом рукопись про тридцатилетие революции? В сорок седьмом году автору уже лет сорок – сорок пять было и почти как тридцать лет старую орфографию отменили. Нонсенс! А на втором листке, вообще, пятьдесят второй!
Александр проклял себя за беспечность: не мог прочесть внимательно, перед тем как доставать из папки.
– Ты никому про это не распространяйся, Сергеич. Дело, понимаешь, мне передали, о фальсификации…
– А-а! А я-то думал – о машине времени… Кому, кроме тебя, поручить расследовать: ты ж у нас специалист по разным полтергейстам и НЛО! Ладно – шутка, шутка…
– Слышь, Сергеич, составь мне официальное заключение. Так, мол, и так… Бумага такая-то, водяной знак, чернила – такие-то, почерк, орфография и все такое…
– Ладно, составлю… – вздохнул Плутоний Сергеевич. – Пиво, значит, отпадает?..
Александр прижал ладонь к груди:
– Какой вопрос, Сергеич, для тебя – хоть луну с неба! Ты какое предпочитаешь?
– Крушовицы, черное, – буркнул Голобородько, отворачиваясь.
– Без проблем! – бодро заверил его Маркелов, прикрывая за собой дверь лаборатории.
«Где я тебе найду эти „Крушовицы“? – подумал он, поднимаясь по лестнице. – Я и сам такого не пробовал. Обойдешься „Пилзнером“ или „Велкопоповецким Козелом“, хотя темное найти тоже проблематично…»
8
– Ого! Мы сегодня что-то празднуем? – изумилась Ирина, издалека завидев у своего подъезда переминающегося с ноги на ногу Владислава с огромным букетом темно-бордовых, почти черных, роз в руках.
– О, да ты при полном параде! Поворотись-ка, сынку!.. – восхитилась она, разглядев новенький, идеально сидящий на далеко не идеальной фигуре мужчины жемчужно-серый костюм. – Какой ты у меня красивый сегодня! Мужественный такой! Настоящий джентльмен…
– И все же, что у тебя за дата сегодня? – щебетала Иринка, не уставая восторгаться все новыми и новыми деликатесами, извлекаемым Владиславом с видом Давида Копперфильда из многочисленных пакетов, пакетиков и свертков, с которыми, рискуя испортить великолепный букет, они едва втиснулись в крохотную кабинку лифта. – Ого, даже осетрина! – Женщина поднесла к лицу только что вскрытую упаковку с тонко нарезанным балыком, вдыхая его аромат. – Первой свежести, как у Булгакова! Сто лет не пробовала! Даже не помню вкуса… А все-таки, что за праздник сегодня?
Но Владислав загадочно молчал, помогая Ирине сервировать стол, и лишь когда они уселись, а в хрустальные фужеры, громко хлопнув пробкой, весело пенясь побежало шампанское, произнес тост:
– За нового писателя!
Только после того, как они, звонко чокнувшись фужерами, сделали по глотку ароматной пенящейся влаги (не «Советское шампанское» молдавского разлива, однако!), Ледницкая спохватилась:
– А какого писателя ты имеешь в виду?
Владислав самодовольно приосанился, стряхивая невидимую пылинку с лацкана пиджака, только что купленного в ГУМе за умопомрачительные, вчера еще немыслимые деньги.
– А ты не догадываешься?
– Н-нет…
– За писателя по имени Владислав Георгиевич Сотников! – снова поднял он бокал. – За Сотникова-младшего, так сказать…
Ирина от изумления выронила из рук свой фужер, чуть не разбив, но умудрилась каким-то чудом подхватить над самой скатертью, расплескав все-таки шампанское.
– Ты-ы-ы?!.. А разве ты пишешь?
– Пишу, – скромно признался Сотников-младший, ловко промакивая салфеткой лужицу пролитого вина и наливая Ирине новую порцию, уточнив при этом: – Понемногу…
– Не может быть!
– Почему это? – удивился Владислав.
– Ну… – замялась Ирина, смущенно разглаживая ладонями скатерть и мучительно подыскивая слова. – Ты такой…
– Глупый? – подсказал Владислав несколько обиженно. – Тупой?
– Нет… – Ледницкая ласково накрыла своей ладошкой руку любимого человека, нежно поглаживая ее и заглядывая ему в глаза. – Понимаешь, я просто не могу представить тебя в роли писателя. Ты такой… А твою книгу, или что у тебя там, уже издали? – сменила она довольно-таки скользкую тему.
– Нет, пока не издали, – смутился в свою очередь Сотников-младший, но тут же поправился: – Я имел в виду, что книгу пока не издали, а рассказы-то давно уже печатают… иногда. И сборник небольшой выпустили… В мягкой обложке, правда, но зато двести пятьдесят страниц. Я тебе потом дам почитать… Если захочешь, конечно…
– Тогда почему ты только сейчас мне об этом говоришь?
Владислав сделал эффектную паузу:
– Потому что мне книгу заказали! И аванс под нее уже выплатили!
– Большой? – быстро задала Ирина вполне естественный для женщины, еще молодой и красивой, вопрос.
– Десять тысяч! – сообщил новоиспеченный писатель и торопливо добавил, заметив некоторое разочарование на лице любимой женщины: – Долларов…
* * *– А что, я думаю, это совсем не плохо. Для начала, разумеется…
Владислав только что закончил чтение вслух своей рукописи и теперь, потупив взор, ожидал приговора строгого жюри, состоявшего не только из давешнего пожилого кавказца, смахивающего сегодня на Иосифа Виссарионовича меньше из-за шикарного темно-синего костюма, но и из двух далеко не разбойничьего вида мужчин средних лет, вполне возможно, ровесников Сотникова-младшего.