«Намъ пишутъ изъ Тараскона:
„Городъ въ большомъ волненіи. Отъ Тартарена, истребителя львовъ, уѣхавшаго въ Африку на охоту за этими страшными хищникаи, уже въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ нѣтъ никакіхъ извѣстій. Что сталось съ нашимъ смѣлымъ соотечественникомъ? Страшно даже подумать, когда знаешь, какъ знаемъ мы, его необыкновенную пылкость, его безумную храбрость и жажду опасныхъ приключеній. Погибъ ли онъ, подобно многимъ другимъ, въ пескахъ пустыни, или сталъ жертвою страшныхъ чудовищъ, шкуры которыхъ онъ обѣщалъ привезти согражданамъ? Ужасная неизвѣстность! Здѣсь былъ, впрочемъ, слухъ, занесенный негритянскіми купцами, пріѣзжавшими на ярмарку въ Бокеръ, будто они встрѣтили въ пустынѣ по дорогѣ на Томбукту одного европейца, примѣты котораго сходны съ внѣшностью нашего дорогаго Тартарена… Господь да сохранитъ его намъ на многіе годы!“
Прочитавши это, тарасконецъ покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ; дрожь пробѣжала по его тѣлу. Передъ нимъ вдругъ предсталъ весь Тарасконъ: клубъ, охотники по фуражкамъ, зеленое кресло въ лавкѣ Костекальда, а надъ кресломъ, подобно орлу съ распростертыми крыльями, огромные усы храбраго капитана Бравиды… А онъ… онъ, Тартаренъ, позорно сидитъ тутъ на коврѣ, поджавши подъ себя ноги, какъ какой-нибудь турка, въ то время, какъ его соотечественники воображаютъ, будто онъ избиваетъ кровожадныхъ чудовищъ. Тартарену изъ Тараскона стало невыносимо стыдно и онъ заплакалъ.
Вдругъ герой воспрянулъ:
— На львовъ! На львовъ!
И онъ бросился въ чуланъ, гдѣ подъ слоемъ пыли бездѣйственно валялись складная палатка, аптека, консервы, ящиви съ оружіемъ…
Черезъ минуту все это было уже на серединѣ двора. Покончились дни Тартарена-Санхо; налицо оставался только Тартаренъ-Кихотъ.
Все быстро осмотрѣно; вооруженіе, весь снарядъ, огромные сапоги надѣты; написана короткая записка, которою Байя поручается дружескимъ попеченіямъ князя; къ запискѣ приложено нѣсколько голубыхъ банковыхъ билетовъ, смоченныхъ слезами… и неустрашимый Тартаренъ мчится въ дилижансѣ по дорогѣ на Блидахъ… Въ опустѣвшемъ домикѣ негритянка растерянно разводитъ руками надъ опрокинутымъ кальяномъ, надъ чалмой, валяющейся рядомъ съ туфлями, надъ всѣми мусульманскими доспѣхами Сиди Тартри, безпорядочно разбросанными подъ фигурнымъ навѣсомъ веранды…
ТРЕТІЙ ЭПИЗОДЪ Въ странѣ львовъ
I Дилижансы въ ссылкѣ
По пыльному алжирскому шоссе катился грузный дилижансъ, по старинному обитый толстымъ, вылинявшимъ отъ времени голубымъ сукномъ, съ огромными жесткими помпонами въ углахъ стежки. Тартаренъ усѣлся, какъ могъ, въ углу кареты. Въ ожиданіи вдохнуть въ себя просторъ пустынь, по которымъ рыщутъ африванскіе хищные звѣри, нашъ герой вынужденъ былъ довольствоваться пока специфическимъ запахомъ стараго дилижанса, странною смѣсью всевозможныхъ запаховъ отъ людей, лошадей, сьѣстныхъ припасовъ, кожи чемодановъ и гнилой соломы. И народъ въ каретѣ былъ всякій: монахъ-траппистъ, купецъ жидъ, двѣ кокотки, догоняющія свой полкъ — третій гусарскій, фотографъ изъ Орлеансвилля. Но какъ ни разнообразно и интересно было такое общество, нашъ тарасконецъ не расположенъ былъ вступать въ разговоры и сидѣлъ, мрачно задумавшись, заложивши руки за перевязи своего вооруженія и уставивши штуцера между колѣнами. Его спѣшный отъѣздъ, темные глаза Байи, перспектива грозныхъ опасностей охоты, — все это волновало его умъ и сердце, а тутъ еще этотъ старый европейскій дилижансъ своимъ патріархальнымъ видомъ смутно напоминалъ о Тарасконѣ, о давно прошедшемъ, о дняхъ молодости, поѣздкахъ по окрестностямъ города, о веселыхъ обѣдахъ на берегу Роны.
Смерклось, наступила ночь. Кондукторъ зажегъ фонари. Дилижансъ катился, жалобно поскрипывая заржавленными рессорами, лошади отбивали ногами частую дробь по дрянному шоссе; погромыхивали бубенцы. Отъ времени до времени съ имперіала кареты раздавался грохотъ желѣза. Это встряхивалось боевое снаряженіе смѣлаго охотника. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Тартаренъ видѣлъ еще, сквозь дремоту, забавныя фигуры сосѣдей, то мѣрно кивающихъ головами въ тактъ качки экипажа, то подпрыгивающихъ на толчкахъ; потомъ его глаза закрылись, мысли спутались и только въ ушахъ раздавался неясный гулъ колесъ и старческое покряхтываніе тяжелаго дилижанса.
Вдругъ какой-то таинственный голосъ, хриплый и шамкающій, назвалъ тарасконца по имени:
— Господинъ Тартаренъ! Господинъ Тартаренъ!
— Что нужно? Кто зоветъ меня?
— Я, господинъ Тартаренъ… Вы меня не узнаете?… Я старый дилижансъ, возившій двадцать лѣтъ тому назадъ пассажировъ изъ Тараскона въ Нимъ… Сколько разъ возилъ я и васъ, и вашихъ друзей, когда вы отправлялись охотиться по фуражкамъ къ Жонкьеру или къ Бельгару… Сначала я было не призналъ васъ, — ишь вы нарядились туркой, да и пополнѣли таки. Ну, а какъ вы только захрапѣли, тутъ уже не могло быть сомнѣнія, я сразу узналъ васъ.
— Ладно, ладно! — проговорилъ Тартаренъ съ досадой, потомъ смягчился и добавилъ:- Васъ-то, старина, какъ сюда занесло?
— Ахъ, дорогой мой господинъ Тартаренъ, не по доброй волѣ занесло меня сюда, могу васъ завѣрить. Какъ только прошла тамъ желѣзная дорога, такъ сейчасъ же и порѣшили, что я уже никуда не гожусь, и отправили меня въ Африку… Да и не меня одного! Почти всѣ французскіе дилижансы подверглись административной высылкѣ. Признали насъ слишкомъ реакціонными и закабалили въ эту каторгу… Тамъ у васъ во Франціи это зовется алжирскими желѣзными дорогами.
Тяжко вздохнулъ старый дилижансъ и продолжалъ:
— Ахъ, господинъ Тартаренъ, какъ грустно теперь вспомнить о нашемъ миломъ Тарасконѣ! Хорошее было тогда времячко, время моей молодости! Любо было посмотрѣть на меня, чисто-начисто вымытаго каждое утро, протертаго масломъ, съ блестящими фонарями! Любо было послушать, какъ почтарь весело пощелкиваетъ бичомъ! Выйдетъ, бывало, кондукторъ въ расшитой галуномъ фуражкѣ, съ рожкомъ на перевязи, вспрыгнетъ на свое сидѣнье и крикнетъ: «Пошелъ! пошелъ!» Подхватитъ меня четверикъ, звонко гремятъ бубенцы, трубитъ рожокъ, на улицѣ открываются окна и весь Тарасконъ съ гордостью любуется на дилижансъ, несущійся по большой королевской дорогѣ. А дорога-тог господинъ Тартаренъ! Широкая, столбовая, хорошо содержанная. По обѣ стороны симметрически расположены маленькія кучки щебенки, справа и слѣва мелькаютъ виноградники, оливковыя деревья. Черезъ каждые двадцать шаговъ трактиры, каждыя пять минутъ остановки. И что за милые, хорошіе люди были мои пассажиры! Мэры и священники ѣхали въ Нимъ представиться префекту или епископу, фабриканты и торговцы тафтой, школьники, спѣшащіе на каникулы, добрые земледѣльцы въ расшитыхъ блузахъ, а на имперіалѣ — вы, господа охотники по фуражкамъ, всегда такіе веселые, и каждый изъ васъ распѣваетъ, бывало, свою пѣсенку на возвратномъ пути, послѣ удачной охоты! А теперь, Господи Боже мой, что только дѣлается! Что за народъ я катаю! Нехристей какихъ-то, невѣдомо откуда набѣжавшихъ сюда и всячески грязнящихъ меня, шершавыхъ негровъ. бедуиновъ, какихъ-то разбойниковъ, всевозможныхъ проходимцевъ, оборванныхъ переселенцевъ, коптящихъ меня своими трубками. И весь этотъ людъ говоритъ на такихъ языкахъ, что самъ чортъ ихъ не разберетъ. И ко всему этому вы сами видите, какъ со мною обходятся: ни меня вымоютъ когда, ни меня вычистятъ. Да чего ужь тамъ, — сала въ колеса жалѣютъ. Вмѣсто добрыхъ, крупныхъ и степенныхъ лошадей, запрягаютъ маленькихъ арабскихъ лошаденокъ, бѣшеныхъ какихъ-то; только онѣ и знаютъ, что бьются да кусаются, да прыгаютъ, какъ козы, ломаютъ ваги и рвутъ постромки. Ай, ай, ай!… Вотъ оно! Вотъ опять начинается исторія! Ну, да и дороги же здѣсь! Тутъ-то пока еще сносно, такъ какъ близко начальство; а дальше… тамъ и дорогъ совсѣмъ нѣтъ никакихъ. Кати себѣ, какъ знаешь, по горамъ, да по доламъ, да по зарослямъ карличковой пальмы и мастиковаго дерева. Даже станцій нѣтъ настоящихъ; останавливаемся гдѣ и когда вздумается кондуктору, то на одной фермѣ, то на другой. Иногда этотъ молодчикъ заставляетъ меня дѣлать крюкъ въ нѣсколько километровъ, чтобы заѣхать къ пріятелю выпить. А потомъ и катай-валяй во всѣ ноги, чтобы наверстать потерянное время. Солнце печетъ, раскаленная пыль жжется! Пошелъ-катай! Зацѣпили, вотъ-вотъ опрокинемся. Пошелъ, погоняй сильнѣй! Рѣченка тутъ, въ бродъ пошелъ, вплавь. Дѣла имъ нѣтъ, что вымочишься, простудишься, утонешь, пожалуй. Пошелъ, пошелъ!… Каково это въ мои-то годы, при моихъ-то ревматизмахъ! А пріѣхали, отпрягутъ тебя и бросятъ на всю ночь середи двора какого-нибудь дряннаго каравансарая на вѣтру и холодѣ. Шакалы и гіены шатаются кругомъ и обнюхиваютъ мои ящики; разные бродяги забираются ночевать въ мой кузовъ. Вотъ каково мое житье, дорогой мой господинъ Тартаренъ; и въ такой-то мукѣ мученической мнѣ приходится доживать свой вѣкъ до того дня, когда упаду я гдѣ-нибудь на дорогѣ, да уже и не поднимусь, и арабы растащатъ меня на щепки варить свое басурманское кушанье.
— Блидахъ! Блидахъ! — возгласилъ кондукторъ, отворяя дверцу.
II Встрѣча съ однимъ маленькимъ господиномъ
Сквозь потускнѣвшія отъ времени стекла Тартаренъ увидалъ площадь хорошенькаго уѣзднаго городка, обсаженную апельсинными деревьями и окруженную аркадами; середи площади въ утреннемъ туманѣ маршировали и продѣлывали свои учебныя эволюціи маленькіе, точно игрушечные, солдатики. Въ кофейняхъ открывали окна; въ углу площади виднѣлся овощный рынокъ. Все это было очень мило, но львами здѣсь даже не пахло.
— На югъ!… Дальше на югъ! — пробормоталъ Тартаренъ, отодвигаясь отъ окна въ свой уголъ.
Въ эту минуту дверца отворилась. Въ нее ворвались волны свѣжаго воздуха и внесли съ собой ароматъ цвѣтущихъ апельсиновъ, а съ нимъ вмѣстѣ маленькаго господина въ свѣтло-коричневомъ пальто, старенькаго, сухаго, сморщеннаго, съ лицомъ величиной въ кулакъ, съ шеей, стянутой широкимъ чернымъ галстухомъ, съ шагреневымъ сверткомъ подъ мышкой и дождевымъ зонтомъ въ рукахъ, — типъ деревенскаго нотаріуса. Маленькій господинъ помѣстился противъ Тартарена и съ большимъ недоумѣніемъ сталъ осматривать грозное вооруженіе тарасконскаго героя.
Лошадей отпрягли, запрягли свѣжихъ, дилижансъ покатилъ дальше. Маленькій господинъ продолжалъ смотрѣть на Тартарена. Тотъ началъ, наконецъ, сердиться.
— Васъ это, кажется, удивляетъ? — сказалъ онъ, въ свою очередь, пристально вглядываясь въ сосѣда.
— Нѣтъ, стѣсняетъ, — отвѣтилъ старичокъ совершенно спокойно.
И на самомъ дѣлѣ, Тартаренъ, при своей корпуленціи, да еще обвѣшанный складною палаткой, ружьями, револьверами, охотничьимъ ножомъ, занималъ слишкомъ много мѣста. Отвѣтъ маленькаго господина окончательно взорвалъ тарасконца.
— А по вашему, быть можетъ, мнѣ бы слѣдовало отправиться на львовъ съ вашимъ зонтикомъ? — гордо сказалъ знаменитый охотникъ.
Маленькій старичокъ посмотрѣлъ на свой зонтъ, добродушно улыбнулся и также невозмутимо продолжалъ:
— Такъ вы, стало быть?…
— Тартаренъ изъ Тараскона, истребитель львовъ!
Говоря это, неустрашимый тарасконецъ тряхнулъ синею кистью своей фески, какъ царь пустыни потрясаетъ косматою гривой. Всѣ пассажиры сразу встрепенулись. Траппистъ началъ креститься, кокотки взвизгивали отъ страха, фотографъ изъ Орлеансвилля пододвинулся къ истребителю львовъ, мечтая о чести воспроизвести портретъ великаго охотника. Только маленькій старичокъ остался, по-прежнему, невозмутимымъ.
— И вы уже много убили львовъ, господинъ Тартаренъ? — спросилъ онъ своимъ ровнымъ голосомъ.
— Да, не мало-таки на свой пай!… И во всякомъ случаѣ побольше, чѣмъ у васъ на головѣ волосъ.
Весь дилижансъ невольно разсмѣялся, глядя на три-четыре желтыхъ волоска, торчавшихъ на голой головѣ маленькаго, сморщеннаго старичка. Тутъ заговорилъ фотографъ изъ Орлеансвилля:
— Отчаянно опасное это дѣло, господинъ Тартаренъ… Приходится переживать ужасныя минуты… Вотъ, напримѣръ, бѣдняга Бонбоннель…
— А, да… охотникъ за пантерами… — презрительно сказалъ Тартаренъ.
— Вы знакомы съ нимъ? — спросилъ старичокъ.
— Еще бы!… Разъ двадцать охотились вмѣстѣ.
Маленькій господинъ улыбнулся:
— Такъ и вы, стало быть, охотитесь за пантерами, господинъ Тартаренъ?
— Иногда… знаете, ради забавы, — отвѣтилъ неустрашимый тарасконецъ и прибавилъ съ геройскимъ видомъ, воспламенившимъ сердца двухъ кокотокъ:
— Это далеко не то, что львы!
— Я такъ полагаю, — нерѣшительно замѣтилъ фотографъ. — что пантера, это — просто очень большая кошка…
— Именно! — подтвердилъ Тартаренъ, очень довольный возможностью принизить славу Бонбоннеля, особливо при дамахъ.
Дилижансъ остановился, кондукторъ отворилъ дверцу и, обращаясь къ маленькому старичку, почтительно проговорилъ:
— Вотъ вы и пріѣхали.
Старикъ вышелъ изъ кареты и обратился къ Тартарену:
— Позвольте мнѣ дать вамъ добрый совѣтъ, господинъ Тартаренъ.
— Какой совѣтъ?
— А вотъ какой… Говоря по правдѣ, вы мнѣ кажетесь хорошимъ человѣкомъ… Такъ вотъ что: возвращайтесь-ка поскорѣе назадъ въ Тарасконъ, — здѣсь вамъ дѣлать нечего… Тутъ, пожалуй, найдется еще нѣсколько пантеръ; только для васъ, вѣдь, это слишкомъ мелкая дичь… Ну, а насчетъ львовъ уже не взыщите, — во всемъ Алжирѣ ни одного не осталось… Мой другъ Шассингъ убилъ послѣдняго.
Маленькій старичокъ поклонился, затворилъ дверь и ушелъ, добродушно посмѣиваясь.
— Кондукторъ, кто такой этотъ чудачина? — спросилъ Тартаренъ, презрительно оттопыривши губу.
— Да развѣ же вы его не знаете? Это господинъ Бонбоннель.
III Монастырь львовъ
Въ Миліонахѣ Тартаренъ покинулъ дилижансъ, направившійся далѣе на югъ. Два дня дорожныхъ толчковъ, двѣ ночи, проведенныя безъ сна и не отрывая глазъ отъ окна въ надеждѣ увидать страшную тѣнь льва гдѣ-нибудь близъ дороги; всѣ пережитыя волненія и безсонница такъ утомили смѣлаго охотника, что онъ почувствовалъ необходимосхъ отдыха. Къ тому же, надо признаться, что со времени неудачнаго приключенія съ Бонбоннелемъ нашему честному тарасконцу, несмотря на его вооруженіе, надменный видъ и красную феску, было очень не по себѣ въ присутствіи фотографа изъ Орлеансвилля и двухъ дѣвицъ третьяго гусарскаго полка.
По широкимъ улицамъ со множествомъ деревьевъ и фонтановъ онъ отправился на поискъ подходящей гостиницы; но у него изъ головы не выходили слова Бонбоннеля. А что, если онъ сказалъ правду? Что, если и въ самомъ дѣлѣ въ Алжирѣ нѣтъ совсѣмъ львовъ? Изъ-за чего же столько хлопотъ, лишеній и тревогъ?
Вдругъ на поворотѣ одной улицы нашъ герой встрѣтился лицомъ къ лицу — угадайте, съ кѣмъ? — съ великолѣпнымъ львомъ, сидящимъ пособачьи у двери кофейной, гордо раскинувши на солндѣ свою золотистую гриву.
— Что же они мнѣ врутъ, будто львовъ нѣтъ! — воскликнулъ Тартаренъ, отскакивая назадъ.
Левъ услыхалъ это восклицаніе, опустилъ голову и, взявши въ пасть стоявшую на тротуарѣ деревянную чашку, покорно протянулъ ее къ неподвижному отъ изумленія Тартарену. Проходившій мимо арабъ бросилъ въ чашку мѣдную монету; левъ завилялъ хвостомъ. Тутъ Тартарену все стало ясно. Онъ увидалъ то, чего въ первую минуту волненія не успѣлъ разсмотрѣть: толпу, стоявшую вокругъ несчастнаго слѣпаго и прирученнаго льва, и двухъ вооруженныхъ тяжелыми дубинами негровъ, водившихъ по городу грознаго царя пустынь, какъ савойяры водятъ своихъ сурковъ. Тартарена такъ и взорвало.
— Мерзавцы! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ. — Осмѣливаться такъ унижать благородное животвое!
Нашъ герой бросился къ льву и вырвалъ чашку изъ его царственной пасти. Негры-поводильщики, воображая, что имѣютъ дѣло съ воромъ, кинулись на тарасконца. Произошла страшная свалка. Негры работали кулаками, женщины визжали, ребятишки хохотали. Старый жидъ-башмачникъ вышелъ изъ своей лавчонви:
— Къ мировой шудью ташши! Къ мировой шудью!
Даже слѣпой левъ попытался рявкнуть. А несчастный Тартаренъ, послѣ отчаянной борьбы, покатился на пыльную улицу среди разсыпанныхъ мѣдяковъ.
Въ эту минуту какой-то человѣкъ пробился сквозь толпу, двумя словами успокоилъ негровъ, отстранилъ вопящихъ бабъ и хохочущихъ ребятишекъ, поднялъ Тартарена, отряхнулъ съ него пыль и соръ и усадилъ его на тротуарный столбивъ.
— Князь!… Вы!… Какими судьбами? — говорилъ запыхавшійся добрякъ Тартаремъ, потирая намятые бока.
— Я, я, мой доблестный другъ, — я собственною персоной. Какъ только я получилъ ваше письмо, такъ сейчасъ же поручилъ Байю попеченіямъ ея брата, взялъ почтовую карету, сломя голову промчался пятьдесятъ лье и, какъ видите, подоспѣлъ какъ разъ вовремя, чтобы освободить васъ отъ неистовства этихъ дикарей… Да что вы такое надѣлали и изъ за чего вышла вся эта непріятная исторія?
— Ахъ, князь!… Ну, посудите сами, каково же это видѣть несчастнаго льва съ нищенскою чашкой въ зубахъ… Униженный, порабощенный, опозоренный, служащій посмѣшищемъ негоднымъ ребятишкамъ…
— Вы ошибаетесь, вы жестоко ошибаетесь, мой благородный другъ. Совсѣмъ напротивъ, этотъ левъ пользуется величайшимъ почетомъ. Это священное животное принадлежитъ къ составу большаго монастыря львовъ, основаннаго лѣтъ триста назадъ Магометомъ-бенъ-Ауда. Въ страшной обители четвероногихъ траппистовъ своего рода монахи воспитываютъ и приручаютъ сотни львовъ и отправляютъ ихъ по всей Сѣверной Африкѣ въ сопровожденіи братій-сборщиковъ подаяній… На эти сборы содержатся монастырь и его мечеть, и негры потому ополчились на васъ, что они вѣрятъ, будто за утайку или пропажу, по ихъ винѣ, хотя бы одной монетки левъ немедленно ихъ растерзаетъ.
Слушая неправдоподобный, но, тѣмъ не менѣе, достовѣрный разсказъ, Тартаренъ отдышался и пріободрился.