Большим событием являлось шитье первых бальных платьев на Кузнецком Мосту. В ту пору в моде преобладали фасоны французские, так называемые «парижские». Появились ежемесячные модные журналы: «Библиотека Дамского туалета», «Магазин Английских, Французских и Немецких Мод». А в пику им – сатирические произведения «дабы предъявить вред, причиняемый модою, роскошью и вертопрашеством и прочими пороками, которые видны во многих сценах нынешней жизни».
Самыми нарядными платьями считались «фуро» и «роброны». Фуро обшивали небольшими сборчатыми рюшами, накладками из флера или дымкой, а также серебряной или золотой бахромой, что лучше подходило к материи. Лифы делались длинными, на китовом усе, с низким декольте, сильно обнажавшем шею и грудь; рукава до локтя обшивались блондами. Перед был распашной. Юбку делали из той же материи, что и фуро, с большими криардами сзади, которые поддерживали складки.
Чтобы платье казалось полнее, надевали панье самой разной формы, фижмы из китового уса и стеганые юбки. Стремление к богатству наряда не удивительно. У нас издавна, как известно, встречают «по одежке». Все это приводило к тому, что некоторые дамы, не имея собственных роскошных нарядов и драгоценностей, занимали оные у более состоятельных знакомых или брали напрокат. Сей обычай приобрел такое распространение, что многие украшения, кочуя с бала на бал, становились хорошо известны в обществе...
Но протасовские девы были юны, а молодость, как известно, служит лучшим украшением. В прочее же время Марья с Катенькой, под присмотром бабушки, ловко вышивали по картам воздухи [10] для приходского храма. Анна же больше любила читать, сводить рисунки и подбирать цвета.
6Наконец, не выдержав затянувшегося мужнина запоя, с которого началось наше знакомство с отставным секунд-майором, Анисья Никитична позвала Анюту.
– Ты, дочка, тово, сходила бы к батюшке. Может, он тебя послушает. Ведь сколь же можно... Меня вот прогнал... Мария характером кротка, робеет. А ты... Сходи, доченька, Господь тебя вразумит, не оставит...
Анна молча кивнула, одернула платье, подошла к двери кабинета и, помедлив самую малость, вошла, притворив за собою створку. О чем и как шел разговор дочери с отцом, не известно. Однако результат его сказался почти сразу. Часа полтора спустя двери кабинета отворились и на пороге в распахнутом халате, с красными глазами и всклокоченными волосами появился хозяин. Девкам велел прибраться, мундир почистить и сложить в сундук. Супруге заявил, что ноги его в Петербурге более не будет.
– Ноне воля всем вышла, – хрипло ответил он на вопрошающий взгляд супруги. – После кончины государыни новый император указ о вольности дворянству подписал. Кто служить не желает – в отставку. Дома – хозяйством править...
Анисья Никитична украдкой вздохнула. Уж она-то знала, какой из ее мужа управщик, но промолчала. А через какое-то время призван был Степан Федорович на службу в магистрат, и покатились в протасовском доме привычные дни...
7Как правило, уже на святого великомученика Федора Тирона [11] начинала Анисья Никитична с дочками готовиться к отъезду в имение. А к Тимофеям-весновеям <21 февраля.>, пока не развезло дороги, невеликим поездом в две-три кибитки с обозом из розвальней, крытых рогожами, отправлялись в вотчинный край. По последней ревизской сказке в двух деревнях Протасовых Жар да Пески всего насчиталось душ с полтораста мужиков. Немного, но без хозяйского глаза и то бы в разор пришло.
При среднем достатке Степан Федорович был хлебосолен и, несмотря на лета, легкомыслен. А посему супруга его ни в городе, ни в деревне покоя не знала. Все было на ней. По характеру мужа требовалось, чтобы в доме наготове всякое время были и стол, и погребец.
Степан Федорович, как и все служилые дворяне, в имение приезжал редко, но всегда неожиданно. В один прекрасный день раздавался вдруг на дороге звон валдайских бубенцов и с шумной компанией чиновников и офицеров являлся хозяин. Весть о том, что к Протасовым приехали господа офицеры из Москвы, вихрем разносилась по соседям. И вот уже рыдваны да возки с ближними семействами со скрипом въезжали в ворота усадьбы и останавливались у крыльца.
Гости охотились, танцевали, волочились за хозяйскими дочками и за девицами окрестных помещиков. За неделю успевали вспыхнуть фейерверком и погаснуть два-три скоротечных романа... Анисья Никитична пыталась вечерами убедить мужа, что надобно бы везти дочерей в столицу, в Петербург, мол, вянут ведь в захолустье. Степан Федорович соглашался: «Надо, непременно надо. Да ныне государь не тот, и Двор – не в пример прежнему царствованию» – и... тут же засыпал. Уставал, видать сильно. Среди приезжавших-то был он постарее многих.
Чаще других наезжали родичи. Сестра матушки, Анисьи Никитичны, была замужем за новгородским губернатором Григорием Ивановичем Орловым, командовавшим еще стрелецким полком Петра Великого. В пятьдесят шесть лет полковник женился на шестнадцатилетней девице Александре Зиновьевой и прижил с нею девятерых сыновей. Выживший последыш родился, когда Григорию Ивановичу было уже за семьдесят. В 1746 Александра Никитична овдовела, и с тех пор не проходило лета, чтобы орловский поезд не появлялся на взгорье перед Песками. Наезжали Орловы по-родственному – семьей и гостили подолгу. В старом протасовском доме всем было место. Старшие братья Иван с Григорием и Алексей – здоровенные, высокорослые, уже служили в гвардии. Федор же с Владимиром, будучи еще в отроческом возрасте, оказывались постоянными участниками летних забав у Протасовых.
В деревне дети пользовались полной свободой. Анна бегала повсюду с ватагой родных и двоюродных сестер и братьев... Порою, матушка с тревогой обращала внимание на раннее развитие дочери. Уже к восьми-девяти годам припухлые грудки ее заметно выделялись, а стройные ножки и формы, не скрытые пока кринолином и фижмами, привлекали к себе взоры не только сверстников, но и соседей-помещиков, гостивших в имении.
В восемнадцатом столетии люди входили в года быстрее, чем в наше время. Раньше достигали телесного развития. С раннего детства дворянские отпрыски привыкали управлять людьми. Мальчики, записанные, едва не с рождения, в военную службу, к шестнадцати-семнадцати годам уже служили офицерами. Девочки в одиннадцать-двенадцать объявлялись невестами, и, несмотря на Указ о единонаследии, их выдавали замуж. Вопрос этот, по старой традиции, решался родителями [11] .
Интересно, что возраст жениха при этом особой роли, как правило, не играл. Петровский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев в шестьдесят один год женился на двадцатипятилетней вдове Анне Петровне Нарышкиной с двумя детьми. А Иван Иванович Бецкий в свои семьдесят пять лет увлекся выпускницей им же основанного Смольного института – восемнадцатилетней Глашей Алымовой и предполагал посвататься. Но узнав, что она влюблена в другого, с сожалением мысль свою оставил.
Аннушке нравились многолюдные съезды в имении с детворой с людьми. Полюбила она со временем и одиночные соседские визиты без надобности, когда разговоры шли не об урожае, не о делах, а более о сплетнях или вовсе о пустом. Ей рано стали нравиться комплименты, сильные руки гостей-помещиков, обнимающие ее за плечи или похлопывающие, пощипывающие за бока и за пышный задик... Еще обладая нежной привлекательностью ребенка, она уже любила лесть и учтивость мужчин. А оставшись t?te-?-t?te с кем-либо из приезжих, при случае взбиралась к нему на колени и ерзала, двигаясь туда и сюда, как бы устраиваясь поудобнее. Она умащивалась до тех пор, пока гость не начинал смущенно и прерывисто дышать, стараясь сдвинуть в сторону набухшее естество. Тогда, соскочив с колен покрасневшего кавалера, она бежала в сад или в детскую, где, зарывшись в траву или в подушки, предавалась чувству томления, теребя маленькими пальчиками не созревшую плоть.
Не догадываясь об истинных причинах, матушка Анисья Никитична радовалась, что дочка не чурается общества, оставляла ее за хозяйку в гостиной, чтобы училась достойно вести себя и занимать гостей беседою. Просила быть всегда учтивой и ласковой, угождать гостям, даже если это и не совсем по сердцу. А видя ее раннее взросление, старалась, как и старшую Марию, приохотить к хозяйству. Наставляла:
– Не будь в праздности, мой друг, праздность есть мать пороков. Гордости избегай, будь снисходительна к недостаткам других, но искореняй их в себе.
Заметив интерес мужчин к Анне, твердила, что не надобно верить слишком тем, которые ласкают много и говорят приятности...
– Любить надобно более тех, которые открывают тебе твои пороки. Эти-то – прямые твои друзья... Заклинаю тебя, дитя мое, не слушать тех мужчин, которые хвалят, и не входить с ними в тесную дружбу. Ласкательства мужчин никогда истинны не бывают. Самой лутче не выбирать знакомства по своему вкусу, а следовать наставлениям родителей. Только они истинно пекутся о твоем будущем и счастии...
– Не будь в праздности, мой друг, праздность есть мать пороков. Гордости избегай, будь снисходительна к недостаткам других, но искореняй их в себе.
Заметив интерес мужчин к Анне, твердила, что не надобно верить слишком тем, которые ласкают много и говорят приятности...
– Любить надобно более тех, которые открывают тебе твои пороки. Эти-то – прямые твои друзья... Заклинаю тебя, дитя мое, не слушать тех мужчин, которые хвалят, и не входить с ними в тесную дружбу. Ласкательства мужчин никогда истинны не бывают. Самой лутче не выбирать знакомства по своему вкусу, а следовать наставлениям родителей. Только они истинно пекутся о твоем будущем и счастии...
Дочка слушала молча. Она всегда более любила слушать, нежели говорить. Она умела показать столько заинтересованности и участливости к теме рассказа, что порою оказывалась куда более осведомленной во взрослых делах, нежели другие.
Случалось, что в имении Протасовых собиралось человек до двенадцати ребятишек, близких по возрасту. Дети лазали по деревьям, разоряя птичьи гнезда, стреляли из луков. А то, сбросив одежки, купались и смело плавали в озере. Никто из взрослых особого внимания на них не обращал. Аннушка, темноволосая и загорелая, в деревне была совершенной дикаркой. Перейдя в отроческий возраст, заметила, что, оставив на берегу платьишко перед тем как броситься в воду, она привлекает внимание мальчиков. Это ей нравилось, волновало... Дома, убедившись, что комнаты пусты, она, бывало, останавливалась перед зеркалом, и щипала розовые сосочки, а то поднимала подол и, расставив ноги, внимательно рассматривала свои подробности.
Когда погода портилась, а в большом барском доме собиралась юная ватага, дети сами выдумывали занятия. Кроме обычных пряток или игры в веревочку, в жмурки, собирались на чердаке или в уединенной комнате. При свечах играли «в доктора» или «в школу». «Доктор» подвергал осмотру «пациентов», щупал пульс, но больше трогал за интимное... Играя в школу, рассаживались полукругом и «отвечали уроки». За ошибки полагалось наказание розгами. При этом мальчики спускали панталоны, а девочки поднимали юбки и становились на колени. Шлепали не больно. А после «порки» обязательно ласкали и целовали наказанных. В этом и заключалось главное – в лицезрении потаенных мест, в ощущениях от касаний, от невинных, непонятно-сладких поцелуев... У Аннушки порою такие игры заканчивались слезами, а то вспышками гнева, в которых находили выход неясные чувства.
Однажды мсье Лагри забыл в беседке маленький томик из своей французской библиотеки. Без особого интереса Аня открыла книжку и прочла: «Therese philosophe, ou m?moires pour servir a l’histoire du p. Dirrag et de mademoiselle Eradice» – «Тереза философ, или Мемуары свидетельницы истории патера Диррага и девицы Ерадик». Она перелистнула страницу, и первая же картинка бросила ее в жар. То, что так неясно представлялось ей в ночных видениях, было откровенно нарисовано на бумаге... Оглянувшись, Анна стала наскоро листать дальше, ужасаясь с каждым следующим рисунком и приходя во все большее волнение. Подобного она не могла себе представить даже в тайных мыслях.
Захлопнув книжку, девочка почувствовала, что не в силах расстаться с нею. Она должна была непременно рассмотреть все еще раз на досуге... Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Анна сунула томик под передник и побежала к себе. Так непристойный французский роман стал в ее жизни первым катехизисом плотских утех.
– Avez-vous lu la «Therese philosophe», n’est-ce pas? <Вы прочли «Терезу», не так ли? (франц.).> – улыбаясь, спросил ее мсье Лагри на следующий день. Девочка покраснела и отвернулась. – Oui, oui, je vois, que vous l’avez lu. Il n’y a pas lieu de rougir, ma ch?rie <Вижу, что прочли. И нечего краснеть, моя дорогая (франц.).>. Когда-нибудь вы все равно должны были бы о том узнать...
С этого дня он стал еще внимательнее относиться к воспитаннице, потихоньку давал ей и другие книжки, которые не следовало показывать матушке. А потом... Потом, научил получать удовольствие от ласк, не переходя опасной границы. В первый раз Анна отдалась его рукам с легким испугом, слегка сопротивляясь. Но учитель был опытен, и уже через несколько мгновений ее тело пронзил столь сладостный трепет, какого она никогда не испытывала прежде. Подавляемая чувственность поднялась горячей волной и затопила остатки благоразумия, уничтожила стыд. Она стала сама изыскивать способы встречаться с учителем наедине. Ранее не особенно восприимчивая к звукам скрипки и клавесина, она неистово «полюбила музыку» и, радуя матушку, перестала убегать от уроков.
Но однажды за подобными «упражнениями» их застала няня.... Мсье Лагри вынужден был спешно покинуть дом. К удивлению матушки, Анна пережила его отъезд спокойно. Так же спокойно она выдержала и причитания родительницы. Иногда, по утрам в постели, она вспоминала француза. Грудь ее начинала волноваться, а руки блуждали по телу, отыскивая и каждый раз находя уголки наслаждения. Дело обычное, почти все девочки занимаются этим. Сбросив одеяло и раздвинув колени, она неистово терзала себя, доводя до изнеможения.
Старая нянька докладывала госпоже о бесстыдных действиях Анюты, и та все собиралась поговорить, но как-то откладывала и откладывала, пока не подсмотрела эти развлечения сам-друг. Только тогда она решилась на трудную миссию душеспасительной беседы.
– Доченька, – говорила Анисья Никитична, глядя в сторону и заливаясь краской стыда, – остерегайся прислушиваться к голосу демона плоти. Он толкает тебя к погибели, внушая самый гнусный из всех пороков. Своими руками ты губишь не токмо тело свое, но и душу, даже непроизвольно касаясь срамных мест. Грех-то какой. Господь не простит тебе его за гробом, и ты будешь мучиться с другими грешниками в геенне огненной... – Может быть, именно этих последних слов доброй женщине произносить не следовало, потому что любое наказание перестает быть страшным, если человек подвергается ему не в одиночестве. Но откуда было знать почтенной Анисье Никитичне психологические тонкости воспитания. Она лишь скорбела, что никакие упоминания о «смертном грехе», о «бесстыдстве непристойных прикосновений» впечатления на дочь не произвели. Она вспомнила, как дурно спала Аннушка уже в раннем детстве. Как она пыталась связывать ей на ночь руки, надевала и завязывала варежки, потом посадила у постели няньку, чтобы та следила дабы Аннушка и во сне держала руки поверх одеяла. А теперь что ж...
8В тот год, воротившись перед Филипповым постом [12] в Москву, Анисья Никитична решила обратиться к духовнику. Затворив двери гостиной, она долго разговаривала с ним, плакала и просила помощи. Бедный священник, которому вряд ли доводилось прежде беседовать на подобные темы с прихожанками, был весьма озадачен. Как объяснить десятилетней отроковице недостойность ее побуждений и остановить в греховных деяниях? В те времена люди не были столь искушены в вопросах плоти, и порочное удовлетворение чувств путем рукоблудия считалось едва ли не смертным грехом. Смущенный просьбой влиятельной прихожанки, бедный исповедник подумал не обратиться ли ему к епископу, но, вспомнив грубого и необразованного владыку Исидора, от намерения своего отказался. В приходе любили отца Пахомия. Вся жизнь прихожан была связана с его деятельностью. Он крестил и соборовал, освящал браки и принимал покаяния. Решил он и в этом непростом случае прибегнуть к посту, молитве и покаянию.
Пожалуй, никогда еще в доме Протасовых не соблюдали столь истово сорокадневного поста. Сама хозяйка следила за соблюдением правил. И это хорошо, поскольку не что иное, как пост не содействует в христианине возобладанию духовно-нравственных устремлений над чувственными. Никогда и отец Пахомий в день исповеди не молился столь горячо в домовой часовне.
– Братья и сестры! Приготовились ли вы к восприятию Таинства? – вопрошал он собравшихся на молебен. И получив утвердительный ответ, продолжал: – Знайте, что великий ответ несу я пред Престолом Всевышнего, ежели вы приступите, не приготовившись. Ибо не мне каетесь вы, а Самому Господу, Который незримо присутствует здесь...
Первой в отдельную комнату за закрытые двери пошла матушка и вышла с просветленным лицом. Позвала Анну:
– Поди, доченька, поди к отцу Пахомию. Передай воздуха для храма, что вышивали Маша с Катюшей, покайся...
Анна без страха подошла к священнику. Отец Пахомий часто бывал у них. Она присела и поцеловала руку у батюшки. Передала воздуха.
– Спаси Бог, дитя мое, – растроганно сказал священник, принимая посильный дар. Он погладил девочку по голове и спросил, не хочет ли она исповедать ему свои грехи.
Аннушка, не страдая угрызениями совести, стала перечислять шалости и случаи непослушания маменькиным наставлениям. Отец Пахомий разрешил ее малые провинности и сказал:
– У тебя добрая и благочестивая матушка, дочь моя. Если ты и далее будешь следовать ее наставлениям, то не токмо спасешь душу, но и придешь к святости. – Затем, отведя глаза в сторону, он, запинаясь, тихо спросил: – Все ли ты поведала мне? – Аннушка пожала плечами. Она не понимала, чего еще от нее требуют и почему отец Пахомий так смущается. – Видишь ли, дитя мое, я ведь являюсь духовником твоей матушки, и она мне рассказала на исповеди о тех нечистых помыслах, кои преследуют тебя и мучают, не дают жить в мире... Слава Создателю, она вовремя заметила это. Без ее заботы страшный порок мог бы погубить твою душу и тело...