Айму нельзя выбрать, айма же не просто выбирает своего барда – она его творит. Причем творит мгновенно, это, знаете ли, похоже на цепную реакцию. Вы видели когда-нибудь цепную реакцию? Как вам не повезло! Это не то, что люди называют любовью, любовь всегда немного корыстна, и, извините старика, декоративна. Это гораздо серьезнее простого слияния, это слияние не только душ и тел, но и прошлого и будущего. То есть все, что случилось до встречи с бардом и его аймой, и все, что случится потом, получает свое обоснование, становится оправданным с точки зрения мироздания. Извините за высокопарность, но других слов у меня просто нет. Бард растворяется в своей айме, а она в нем…
«А как же наш дорогой классик, – подумал я, – не похоже, чтобы он растворился в ком-то, кроме себя любимого».
– Но этот Авдей оказался слишком… как бы это выразиться, пришит к своему безрадостному миру, как, кстати, и большинство тамошних потенциальных бардов. Врастают они в него, что ли? И что им в этой России, понять не могу, – продолжал шеф, – в общем, одной ему аймы показалось мало, ну что же, и так бывает. В случае появления второй аймы бард, как правило, испытывает нешуточные душевные страдания, но это-то как раз нормально и даже иногда полезно для дела.
Но вольный бард Авдей не пожелал мучаться и разрываться между двумя откровенно недолюбливающими друг друга женщинами и ухитрился посредством музыки сотворить из них одну. А потом, как вы уже догадались, попытался совершить нечто, несовместимое не только с правилами нашей организации, но и вообще ни с чем не сообразное. Попытка, к счастью, оказалась неудачной.
Короче говоря, сотворенная айма Авдея была разорвана пополам, причем ни одна из несчастных не вернула себе собственную личность в полной мере, у той и у другой образовались ужасные лакуны в душе. Я как мог поддерживал Люту в это страшное для нее время, я предлагал ей избавиться от той части души Авдея, которая в ней застряла, но бедная девочка и слушать ничего не хотела…
…Шеф жужжал, как влюбленный шершень, и я почувствовал, что понемногу впадаю в какое-то оцепенение. Я очень уважал героев старой школы, но никогда прежде не предполагал, что они так сентиментальны. Может быть, сентиментальность во времена оны тоже являлась одной из непременных доблестей истинного героя? Точнее, не сентиментальность, а чувствительность. Может быть, и сейчас является? Тогда мне, кроме умения вовремя дать в морду, вдобавок недостает еще и чувствительности. Много мне, однако, чего недостает. Хотя умение дать в морду самым грубым образом великолепно и очень гармонично сочетается с этой самой чувствительностью. По своему опыту я знал, что жестокие люди обычно довольно чувствительны. Посокрушаться над новорожденным котенком, а потом его преспокойно утопить. После чего пойти обедать, потому что есть-то хочется. Пользуясь тем, что шеф, что называется, «затоковал», я принялся исподтишка рассматривать Люту, бывшую айму непутевого Авдея. Осторожно, чтобы не задеть чью-нибудь чувствительную душу и не получить, соответственно, в морду. По закону единства и борьбы.
Девушка сидела очень пряменько, ела мало и аккуратно, как воспитанная кошка, кончики ее остреньких ушек, торчащие из небрежно причесанных соломенных волос, слегка порозовели. Видимо, «Меньшурийская светлая» ее немного согрела. Честно говоря, особой сексуальной привлекательности я в ней не ощутил, не то что в Генде. Люта была изысканна, как стеклянная статуя, ее было легко разбить и порезаться об осколки. Наконец она тихо, но твердо сказала:
– Дядя Сережа, может быть, хватит?
Шеф как раз намеревался посвятить окружающих в тонкие отличия, имеющиеся между аймой и любовницей, а также женой, сестрой и матерью, однако, услышав Люту, прервался, как мне кажется, с облегчением и провозгласил:
– Давайте выпьем за всех, кто помогает нам собраться в дорогу!
И выпил, опасливо покосившись на дверь. Надо сказать, Зилаида Петровна, будучи бессменной секретаршей шефа, на протяжении нескольких последних столетий строго следила за тем, чтобы ее обожаемый начальник не слишком увлекался горячительными напитками. Годы не те, пора бы и забыть некоторые героические привычки, да и сердце пошаливает. Может быть, хорошие секретарши тоже в какой-то степени аймы? Я вспомнил, что мой шеф никогда не был женат.
Сергей Иванович посмотрел на Люту, потом на меня и произнес:
– Люта, девочка, тебе надо вернуться к Авдею.
Похоже, эта фраза далась ему нелегко, потому что после нее Сергей Иванович сразу же налил себе стопку, однако же пить не стал, просто поставил ее на стол. Твердо, как точку.
Я посмотрел на девушку и с ужасом увидел, как она становится полупрозрачной. Честное слово, не вру! Это потом я узнал, что эльфийки так краснеют, а в тот момент я подумал, что она просто растворяется. Исчезает. Правильно в общем-то подумал.
– Может быть, не надо? – по-прежнему тихо отозвалась Люта. Словно осенний ледок хрустнул.
– Что значит «не надо»? – вскинулся шеф. – Возвращаться к свободным эльфам ты, видите ли, не желаешь, в аймы к порядочному человеку идти отказалась, изгнать из себя этого поганца Авдея и свою соперницу по несчастью – тоже. Что же ты, так навеки и останешься одна-одинешенька? Я, между прочим, обещал твоему отцу…
– К свободным эльфам вернуться нельзя, – тихо прозвенела Люта. – А к этому самовлюбленному пикоку[8]… Пусть меня осень выпьет, если я к нему пойду! Надо же, в младшие аймы меня сватал, старый павиан!
– Он, между прочим, заслуженный бард! – запальчиво сказал шеф. – Кроме того, это я его просил! Пусть он никогда не мог как полагается сыграть дорогу, зато у него скопился богатый опыт руководства.
– Ах вот как! – воскликнула девушка, и я почувствовал, что где-то высоко в горах жутко и почти неслышно сорвалась снежная лавина и понеслась вниз. Прямо на нас.
Однако не рухнула. Зависла сверкающей грозной стеной, брызжущей снежными радугами, да так и осталась, словно не до конца опущенный занавес. Люта поднялась, чтобы уйти, но шеф удержал ее.
«Не люблю семейных сцен, а также малосемейных, многосемейных и междусемейных, – подумал я. – Черт бы с ним, с этим заданием».
Я уже понял, что дело не в задании и не во мне, даже не в этом чертовом Авдее, которого я уже всей душой и совершенно бескорыстно ненавидел. Дело в Люте и не только в ней. Шеф почему-то изо всех сил старался воссоединить айму с ее бардом, которого, очевидно, недолюбливал.
А может быть, хитроумный старый герой таким образом хотел, так сказать, познакомить Люту со мной, все-таки я происходил, что называется, «из хорошей семьи». Пусть я и растяпа, но при таких родственных связях растяпистость не очень большая помеха. И не такие олухи в люди выбивались. Тут я вспомнил барда Наума-Александера, который, достигнув высокой должности, тем не менее так и не смог по-настоящему сыграть дорогу, и мне стало тоскливо.
– Хорошо, – сказала Люта. – Я согласна.
И, обращаясь уже ко мне, в первый раз, между прочим, за время наших посиделок:
– Вас, кажется, зовут Костя? Ну что же, идемте. Прощайте, дядя Сережа.
– Ты меня скоро в гроб загонишь, – пробурчал шеф, облегченно вздыхая. – Ну, на посошок!
Лавина, ослепительно смеясь, обрушилась наконец в горное озеро, подняв мириады сверкающих ледяных брызг.
Выходя из кабинета, я подумал, что так и не спросил, что же сталось со второй аймой непутевого барда Авдея. Люту спрашивать было об этом нельзя, это я даже при всей своей нечуткости понимал очень хорошо.
И все же мне показалось, что зима чуть-чуть отступила, что вода в речке посветлела, а рука Люты, которую я, кажется, все-таки поцеловал перед дорогой, стала теплой.
Глава 11 Вот так субботничек!
Вечерело. Кончался ветреный и непостоянный апрельский денек, легкий морозец уже прихватывал лужи, и они хрустели под ногами, как разрываемые сигаретные бандерольки. Рыночный люд заканчивал работу, споро сворачивал переносные столики-прилавки и отбывал восвояси. Грузчики поволокли картонные коробки с нераспроданным товаром в склады и подсобки. Покупателей уже почти не осталось, пора было собираться и нам. Костя куда-то пропал вместе с братками. О том, что с ним могло случиться, не хотелось и думать.
– Пойдем, Люта, – сказал я, застегивая портфель и укутывая гитару. – Пойдем получать, как ее, эту… индульгенцию. Или, может быть, все-таки сыграем дорогу домой?
Она помотала головой и поплотнее запахнула дешевенькую синтетическую курточку, купленную мной здесь же, на рынке. Кое-что мы все-таки заработали, народ в городке оказался нежадный, да и рекламу какую-никакую нам сделали. Братва и богун постарались.
– Ну, тогда пойдем искать этот «Ниссан», у братвы там что-то вроде райотдела, насколько я понял. Офис, типа. Может быть, заодно и Костю выручим.
По правде говоря, я сомневался в том, что нашего друга удастся так вот запросто выручить. Судя по всему, герой нам попался неопытный, а может быть, просто некачественный. Надо же, вот так компания! Некачественный герой, непопулярный бард и неразговорчивая эльфийка. Правда, насчет собственной непопулярности я слегка поскромничал: в портфеле скопилось порядочно денег – и бумажных, и монеток, – я их даже не считал. Терпеть не могу считать деньги – просто сгреб в кучу и запихнул в боковое отделение портфеля – все равно ведь отберут. Так что популярный… Хотя и самозванец. Почему-то в присутствии Люты я все время чувствовал себя самозванцем.
– Ну что, тронулись? – не ожидая ответа, спросил я. Она снова кивнула, и мы отправились искать этот самый «Ниссан». А куда, скажите, нам было еще деваться?
Весенние лужи подмерзли к вечеру и хрустели под ногами, как новенькие купюры с радужными голограммами бензина и солярки. Отчетливо пахло весной, а стало быть, надеждой, и каждый вдох отдавался в солнечном сплетении сладкой немотой.
«Ниссан» нашелся, к моему удивлению, почти сразу, за ближайшим поворотом. Это оказалось довольно приличное кафе, в котором даже не курили, о чем сообщала соответствующая надпись на стене. В кафе было тепло и чисто, из кухни вкусно пахло чем-то жареным.
Над стойкой висела большая картина маслом с изображением тяжелого черного джипа на фоне какой-то деревенской околицы. Из приоткрытой двери автомобиля высовывался мощный бритоголовый браток с пачкой купюр в одной руке и какой-то железкой на цепи в другой. Железяка здорово смахивала на паникадило, а сам браток – на батюшку в отпуске. Видимо, это и был наш знакомец Гинча на заре своей профессиональной карьеры. Сам Гинча это и подтвердил, приглашающе махнув рукой из-за углового столика, гордо спросив при этом:
– Правда здорово нарисовано? Это я в молодости!
К моему удивлению, за тем же столиком обнаружился наш незадачливый герой Костя, помятый, но не очень. Раскрасневшаяся физиономия Гинчи тоже носила следы состоявшихся дипломатических переговоров. Видимо, герою Косте все же удалось доказать свою крутость, потому что никакого неудовольствия на его лице не наблюдалось. Особых повреждений тоже.
Между Костей и Гинчей красовалась хорошо мне знакомая глиняная фляга с драконовой кровью. Бездонная она у него, что ли? Вот бы мне такую!
Видимо, большинство проблем было должным образом, то есть по понятиям, улажено, потому что Костя с довольной физиономией продемонстрировал серьезного вида бумагу, которая словно сама собой явилась и снова спряталась под его ржавой курткой. Наверное, это и была та самая лицензия, необходимая для подтверждения законности нашего положения.
Гинча милостиво кивнул в сторону соседнего столика, за которым мы с Лютой и разместились, потом сказал, повернувшись к нам вполоборота:
– Тебя ведь Авдеем зовут? Ладно, Авдюха, можешь днем работать на базаре, а вечером по субботам здесь, в «Ниссане». С бабками не обидим, да дамочку свою одень поприличней, а то смотреть жалко на ее прикид. Аванс я вашему старшому уже выписал, потом сочтемся. Да, и еще, скажи Артуру, чтобы тебе чехол для гитары пошили, а то кутаешь ее в тряпье, будто нищенку какую.
Это было правильно. Кофр я, к сожалению, забыл дома, в той еще России, и гитару прятал в старое покрывало, одолженное все тем же дедуганом, нашим хозяином.
Артур появился мгновенно, ловко, будто заправский портной, снял мерку, покивал, погиргиркал что-то и убежал в глубь заведения, сказав, что через полчасика все будет готово. Этакий местный Фигаро, хотя и Артур.
Через пару минут он снова возник в зале и занял свое место за стойкой.
Я понял, что в местной иерархии нам отведено место пониже Кости – вот надо же! Даже обидно стало! Гинча помолчал немного, потом сказал с какими-то странными интонациями, словно нехотя:
– Ты сегодня на базаре нормально играл, пацанам понравилось, хотя кое-кто немного обиделся… Да и богун слушал, а это, знаешь, дорогого стоит. Богун мог тебя запросто по асфальту размазать, а он выслушал. Правда, рассказывают, расстроился отчего-то, но к тебе претензий никаких нет. Так что ты, музыкант, не очень выдрючивайся, но и не боись. Никто тебя здесь не тронет. А пока отдыхайте. Артур, обслужи людей, не видишь, проголодались!
Чернявый буфетчик с королевским именем кивнул, скрылся в исходящих мясным паром глубинах «Ниссана» и вскоре вынырнул оттуда, нагруженный подносом, на котором красовался наш ужин.
Спиртного нам не предложили. Видимо, не полагалось. Или не заработали.
Позже я узнал, что спиртное употребляли здесь либо люди, доказавшие свою устойчивость к этому самому спиртному – в смысле, что не сопьются, – либо те, на кого общество правильных братанов махнуло рукой. Неуважаемые, значит. Неконкретные.
Меня, стало быть, пока ни к тем, ни к другим не причислили. А Люту, похоже, воспринимали только вместе со мной, и ее, как ни странно, это вполне устраивало. Меня, к моему собственному удивлению, тоже. Эх, нет у меня настоящего самолюбия. А все проклятое чувство вины, откуда же оно у меня взялось?
После еды меня неодолимо потянуло в сон. За соседним столиком Костя с Гинчей негромко о чем-то толковали. Люта, похоже, слегка задремала – устала девочка, подумал я, чувствуя ее легкое плечо, день-то вон какой длинный выдался… В динамиках над стойкой тихонько булькало, словно похлебка на медленном огне. Музыка была никакая, поэтому не мешала дремать и мечтать о теплом ночлеге. В сарае нашего хозяина-пенсионера, надо сказать, было довольно прохладно. Да и подморозило к ночи.
– О чем задумался, музыкант? – вывел меня из дремы голос Гинчи. – Давай сбацай чего-нито и иди отдыхать. Вон и братва подтянулась, послушать хотят.
Действительно, пока я дремал, зал наполнился тихо гудящими братками и их подружками. Подружек, впрочем, было немного, видимо, для культурного отдыха существовали другие, более шумные места и другие женщины, а здесь братва просто заканчивала трудовой день вместе с боевыми подругами. Все как у нормальных людей…
Я встрепенулся и вопросительно посмотрел на Костю, тот кивнул – дескать, только не перестарайтесь, господа музыканты. Я осторожно размотал гитару – не хотелось будить свою айму (откуда я, интересно, знаю, что Люта именно моя айма?). Но девушка так и не проснулась, только отстранилась слегка, чтобы не мешать.
Музыкальное бульканье над стойкой прекратилось, теперь слышался только грубоголосый, понемногу спадающий гомон да деликатное шарканье ног, обутых в тяжелые «Гриндера» и «Камелоты».
Я вздохнул, попробовал звук и начал, уже понимая, что сейчас сыграю дорогу. Дорогу туда и обратно. Дорогу-кольцо, потому что жизнь наша в этой странной России только началась…
…Разворачивалось сияющее пространство дороги, скручивая за спиной дни, свистели покрышки по прелым листьям, по чьим-то уже ненужным судьбам, и надо бы свернуть, да скользко, того и гляди сорвешься на повороте и тебя самого, как железный лист, закрутит за чьей-то спиной…
– Душевно, – помолчав, констатировал Гинча. – Прям-таки про нашего покойного Кабана песня. Он тоже вот так ехал себе домой, никого не трогал… Мы в тот день даже не убили никого, гадом буду, не вру… И тут эта железяка прямо в спину. Откуда она прилетела, с неба, что ли? Нет, с неба не могла. Мы богунам исправно отстегиваем, и за Аава нашего Кистеперого все как один агитировали и голосовали, так что с неба ну никак не могла… Я вот думаю, что гналась эта железка за друганом нашим всю жизнь, с момента рождения, через все войны, которые прошел полковник Кабанов, бывший летчик-снайпер, и вот – догнала… По дороге домой.