Стажер вежливо и спокойно спросил, можно ли ему пойти в туалет? Атташе не возражал. Через пять минут по самолету прокатился изумленный гул. Почувствовав неладное, атташе проснулся и вскочил.
По проходу медленно шел абсолютно голый стажер, неся свернутые в охапку вещи.
- Ты что? - спросил атташе.
- Тише, - ответил стажер. - Меня никто не должен узнать.
И последними событиями в этой сумасшедшей серии, с помощью которой судьба выковывала из меня фантаста, оказались два удачных бегства...
У нас с Сашей Казначеевым дни рождения рядом, он был атташе, я работал на стройке, но мы принадлежали к одному разряду молодых и, скажем, интеллигентных людей в нашей колонии.
На дне рождения никто ни о чем не догадался.
А через несколько дней Саша ушел из посольства, даже оставив там свою машину, чтобы его не могли обвинить в уголовщине.
Затем он пришел в американское посольство и попросил политического убежища. Тогда это было еще в новинку, но измена Родине прошла гладко. Он даже встречался по требованию посольства с нашим консулом и резидентом (то есть одним из советников) и подтвердил, что убежал сознательно и никто его не похищал.
Потом Саша жил в Америке, написал довольно скучную книжку и вроде бы погиб в автомобильной катастрофе. Не знаю, что случилось на самом деле.
Но на моей судьбе это сказалось.
Ведь после бегства Казначеева и всех прочих событий верхушка посольства и других организаций в тесном контакте с Москвой уселась составлять списки людей надежных, не очень надежных и совсем ненадежных.
И, оказывается, последний список возглавил я. Тоже перст судьбы!
Во-первых, я имел выговор по физкультурной части (физкультурной называлась из конспирации комсомольская организация). Второй выговор был негласный, его я получил за то, что моя жена убежала от меня с Володей Васильевым, научным сотрудником Института востоковедения, который жил сам по себе, игнорировал посольство и его правила, ездил на взятом напрокат джипе, сиденье которого было покрыто ковром, и имел смелость допрашивать начальника строительства Алиханова: - Простите, вы не были в лупанарии во время вашего визита в Помпею?
На самом деле Кира улетела на одном самолете с Володей в Москву, но меня из-за этого не покинула, да и Володя, которого не выносила посольская свора, не подозревал о своих донжуанских подвигах и уж тем более не знал, к чему он меня толкает.
А толкал он меня к измене Родине. Что делать переводчику без жены? Изменять Родине, естественно!
Оказывается, к тому же я читал книжки на английском языке и проводил время в магазине одного англичанина. Там я пил кофе в рабочее время. И что еще хуже - справлял день рождения с предателем Казначеевым.
В общем, верхушка посольства, собравшись и рассмотрев кандидатуры на измену, пришла к выводу - следующим убежит Можейко.
А я не знал об этом и продолжал жить в этом фантастическом романе, который настолько правдив, что его мог написать только Сергей Довлатов.
...В тот самый день я собирался на таможню. Шофер Миша (Маун Джи русские всегда коверкают имена обслуживающего персонала, полагая, что русифицированные клички доставляют местным жителям наслаждение) в тот день не прибыл, потому что поехал на нашем "газике" лечить зубы. Я подождал его, подождал, остальные мои соседи по дому - главный инженер Мекрюков, дядя Гося и Шарыгин - уже уехали на площадку, и пошел на автобусную остановку. Пользоваться автобусом нашим гражданам было категорически запрещено. Хуже его были только рикши, поездки на которых приравнивались к посещению публичного дома. Автобусы в тогдашней Бирме были переделаны из английских грузовиков времен войны, спереди на них помещался не номер - далеко не все обитатели нашего города были достаточно грамотны, - а изображение живого существа. Например, на нашем автобусе была нарисована кобра.
Я влез в "кобру", к счастью, не очень набитую, удалось присесть на деревянную скамейку, и мы поехали.
В порту я отправился к знакомым таможенникам, которые быстро оформили мне груз для строителей. К. обеду я закончил дела и вышел на улицу, но тут как назло хлынул ливень. Был ноябрь, дождям пора бы и прекратиться, но хвост муссона никак не мог утихомириться. Зонтик я, конечно, не взял. Так что я добежал до кафе, взял там газету "Гардиан" и принялся за чтение. Дождь, как и положено в тропиках, хлестал стеной, и когда прервался, от асфальта, под лучами солнца, поднялся пар.
Следующий ливень застиг меня уже у вокзала. Так что мне ничего не оставалось, как, пользуясь навесами над вереницей кинотеатров на улице Аун Сана, бежать к магазину Боуна.
Боун был мне рад - я оказался первым покупателем за тот день. Мы с ним протрепались часов до шести, и я отправился домой.
Словом прибыл я уже вечером.
Я вылез из автобуса у нашего дома № 93 и увидел, что на круглом асфальтовом подъезде к дому стоит десятка полтора машин - посольских, торгпредских и наших, строительных.
Что случилось? Сердце сжала тревога! - хочется говорить торжественно.
Я осторожно подошел к дому и увидел - все пусто. Только из кабинета главного инженера доносятся голоса. И я чуть-чуть приоткрыл дверь.
В кабинете на стульях, принесенных из всех комнат, сидели лидеры советской колонии. Сидели, судя по всему, давно. Выступал Петя - тот чекист, что был ко мне приставлен.
- Я неоднократно сигнализировал, - твердил он, - но к моему голосу не прислушались. А ведь все шло к тому, что...
И тут ко мне вернулось спокойствие. Слава Богу, ничего страшного! Они опять обсасывают Казначеева... Тогда мне лучше сесть вон на тот пустой стул у двери и сделать вид, что я давно и послушно присутствую.
Я тихо-тихо приоткрыл дверь и сел на стул. Моего появления никто, кроме оратора, не заметил.
Оратор заметил.
Он оборвал свою речь на полуслове и стал говорить: а-а-а... а-а...
Потом показал на меня пальцем.
Тут я пережил неприятную минуту. Все головы сидящих в комнате поворачивались, следуя указанию пальца, в мою сторону. И глаза стекленели..
Наконец Петя громко и уверенно крикнул:
- Провокация! Товарищи, я же предупреждал вас быть готовыми к провокации!
Люди поднимались, некоторые, проходя, окидывали меня презрительным взглядом, другие уходили не глядя.
Лишь потом, когда все разошлись, мои коллеги рассказали, что же произошло.
Часов в одиннадцать утра я зачем-то понадобился Алиханову.
- Где Можейко?
- Вроде бы в город собирался уехать, - сказал мой сосед Шарыгин.
- На какой машине?
- Машины не было. Миша не приехал.
- На "кобре"?
- На "кобре".
- Черт знает что! Как приедет на обед - немедленно ко мне! Сколько раз можно говорить, чтобы на городском транспорте не катались?
На обед Можейко не приехал.
В пять часов Алиханов скрепя сердце, но подчиняясь инструкции, доложил о ЧП послу.
В посольстве именно этого от меня и ждали.
В то время, когда я пил чай с молоком у Боуна, в наш дом начали съезжаться уставшие, злые, перепуганные чины советской колонии.
К семи все было ясно. Выступавшие старались превзойти друг друга в бдительности задним числом. К сожалению, там не было ни магнитофона, ни стенографистки. По крайней мере Саша Развин говорил, что получил искреннее наслаждение, узнав, с какого нежного возраста я работаю на американскую разведку.
Правда, должен заметить, что мои сверстники и приятели в этой игре участия не принимали - уже шло к жизни новое поколение, которому зваться шестидесятниками. Потом, правда, они тоже постареют и изменятся...
Итак, вы можете представить, какой переполох произошел из-за моего возвращения. Но никто из разоблачителей не почувствовал неловкости. Потому что мы жили в антиутопии.
Вечером я имел неприятный разговор с Алихановым, в конце которого Юрий Иванович сообщил, что отправляет меня в двадцать четыре часа на Родину, которой я чуть было не изменил. Наутро меня вызвали к послу, потом почему-то к парторгу посольства... Все они крушили кулаками мебель и грозили мне отъездом в Москву - самое страшное наказание!
Но и я, и мои собеседники знали, что все это игра.
Вот он ругает меня, клеймит, а в глазах горит зайчик тихого удовлетворения: "Мерзавец, интеллигент паршивый, убить мало! Но ведь не сбежал!" Через несколько лет в Вашингтоне у одного из советников убежит молодая жена с двумя маленькими детьми. Она пыталась уговорить мужа последовать ее примеру, но тот не согласился оставить Родину. Он был шестидесятником и доктором философии. Когда жена исчезла, муж два дня сидел в прострации, надеясь, что она опомнится и вернется. Так что, когда посольство узнало об утрате, ловить было поздно. Муж возвратился в Москву и долго не мог найти работу. Я помню слова одного чиновника, полагаю, типичные: "Не смог жену удержать, сам бы с ней убежал. А такой нам не нужен..." Моя жена вроде бы сбежала от меня на Родину. Так что вся семья бежала, куда надо.
Я остался в Бирме, но, что характерно, меня отправили домой точно в день, когда исполнилось два года моего контракта. Я был единственный переводчик или специалист, которому не предложили поработать еще с полгодика. Хотя работал я не лучше, но и не хуже других...
Зато я стал фантастом.
И полагаю, что на моем месте фантастом мог бы стать любой.
Теперь, когда все свершилось, я понял, что истоки моей творческой биографии лежат именно в двух бирманских годах.
Только в те годы я об этом не догадывался.
Я думал, что это и есть нормальная человеческая жизнь.
Вернувшись в Москву, я подал документы в аспирантуру Института востоковедения, в отдел Юго-Восточной Азии. К счастью, в тот, 1959 год, никто, кроме меня, посвятить свою жизнь бирманистике не пожелал, и конкурентов у меня не было.
Я же два года прожил в Бирме, немного говорил и читал побирмански.
Моим научным руководителем стал тот самый Володя Васильев. На второй день моего пребывания в стенах учреждения он вывел меня в коридор и попросил: - Игорь, пожалуйста, называй меня при людях Владимиром Федоровичем и на "вы".
Я смутился и согласился. Мы возвратились к старым отношениям лишь через несколько лет.
В аспирантуре платили тысячу (потом это стало сотней) рублей, родилась Алиса, с деньгами было плохо, тем более что мы не умели их беречь. Мы оказались единственной семьей в Бирме, которая не возвратилась с машиной. Зато славно пожили, ездили на океан, я привез более тысячи книг, мы были одеты и обуты. В начале шестидесятых годов я еще съездил от Зарубежстроя в Гану и Ирак - по два месяца за раз.
И, главное, я начал печататься.
Разумеется, речи о фантастике пока не было. Но мамина приятельница, переводчица с английского, привела меня в журнал "Вокруг света", где мне предложили написать очерк о Бирме.
Первый очерк появился в середине 1960 года, и мы с друзьями поехали на Онежское озеро.
В институте я был заядлым туристом. Когда женился, раза два брал Киру на какие-то межсезонные вылазки. Но беда заключалась в том, что мы любили громко петь, не соблюдая законов гармонии и не придерживаясь мотива. Кира же, окончившая училище при консерватории, должно быть, испытывала невыразимые муки. На третий раз она с нами не поехала, а на четвертый и я остался дома.
Правда, тогда туризм в нашем институте сошел на нет из-за трагедии, в которую я не угодил по случайности. Устроился в последний момент на работу с "лесным семинаром". А пятнадцать человек из нашей секции пошли на двух шлюпках в Ленинград на день Военно-Морского флота. Они спешили, чтобы успеть к празднику. Решили проскочить перед штормом на Рыбинском море, и их разбило о стволы мертвого леса в северной части водохранилища.
Когда водохранилище заканчивали, тоже стремились уложиться в ударные сроки и лес не успели спилить. Так и остались страшной угрозой подводные стволы.
Находили тела наших ребят и девушек в течение двух недель, привозили в цинковых гробах, и за две недели мы похоронили многих - это страшное воспоминание, это было как работа. Сегодня с утра на кладбище, и завтра на кладбище...
С шестидесятого года я регулярно печатался в "Вокруг света", ездил в командировки и экспедиции от журнала и стал в редакции своим человеком. По моим расчетам, за годы работы в журнале я заполнил своими материалами более двух полных номеров.
С писателями моего поколения я познакомился уже в первой половине шестидесятых, когда занимался журналистикой и начал переводить для издательства "Мир", где чудесный человек Евгений Артурович Девис основал длинную и, можно сказать, революционную серию зарубежной фантастики. Я уверен, что для развития современной фантастики эта серия сделала даже больше, чем редакция Жемайтиса. Впрочем, можно ли сравнивать?..
Но большинство будущих и действующих, к тому же небогатых фантастов прошли сквозь эту серию в качестве переводчиков, составителей и авторов предисловий.
Я был в числе переводчиков и рецензентов, поскольку знал английский язык. Вот это была настоящая школа!
Правда, надо сказать, что для Евгения Артуровича все мы, приходившие в его узкий, как щель, кабинет, четко определялись по полкам, на которые он нас помещал.
Я оказался на полке "рецензентов и переводчиков". Уже в составители я не попадал, а предисловие, если не ошибаюсь, мне доверили написать лишь однажды: шел болгарский сборник, а я возвратился из Болгарии и знал авторов лично.
Из-за этой консервативности Девис долгие годы не хотел верить в то, что сам я могу что-нибудь написать. А лет пять назад, когда Евгений Артурович был консультантом в "Армаде" и там возник вопрос, не начать ли нам сотрудничать, он вызвался быть посредником и, встретившись со мной, сообщил: "Переводчик ты неплохой, но стоило ли тебе бросать это занятие сомневаюсь..." В "Мире" я познакомился с переводчицей Нелли Евдокимовой, полной, ленивой, талантливой женщиной, а потом и с ее мужем - Сашей Евдокимовым, книжным торговцем и, главное, очень неплохим библиографом.
Саша был страшно худ, немного похож на верблюда и лохмат.
Жили Евдокимовы в ближайшем к Бородинскому мосту доме на набережной. Там была арка этажа в четыре. Как раз над аркой и располагалась их квартира, а может быть, часть коммуналки.
Словом, просторная высокая комната со стеллажами, продавленным креслом и еще более продавленным диваном. Были там еще какие-то сидячие места, потому что, когда Нелли завела свой литературный салон, собиралось до двух десятков гостей и все как-то размещались.
Здесь я и увидел фантастов.
Главная фигура на этих сборищах - Ариадна Громова. Она была по натуре Главной Женщиной.
Ариадна приходила и садилась в кресло, а за креслом стояли ее молодые оруженосцы - Шура Мирер и Рафа Нудельман. Первый - начинающий фантаст, один из лучших в нашей стране; второй - критик, переводчик и соавтор Ариадны.
Аркадию Стругацкому, который тоже заходил раз или два, почетного места не доставалось, потому что он был начинающим и еще не понимал, насколько велик.
Я вовсе не был фантастом, писателем или кем-то еще. Но принадлежал к когорте переводчиков.
Вторая моя встреча с настоящим писателем произошла куда позже, в 1967 году, когда я решил написать фантастический роман. Об этом я договорился с моим другом, редактором "Детгиза", Ниной Матвеевной Берковой, и она же мне посоветовала уехать куда-нибудь из Москвы, чтобы не выкраивать для работы по двадцать минут в день, а садиться с утра и до вечера стучать на машинке, до упаду.
Присутствовавший при этом разговоре Олег Соколов, который тогда работал в "Искателе", сказал, что отлично знаком с рижским писателем Владимиром Михайловым, чудесным гостеприимным человеком. Так что садись, Игорь, в поезд, позвонишь Володе с вокзала и проведешь месяц на Рижском взморье, там у них потрясающий Дом творчества писателей, на самом берегу, вокруг сосны шумят.
Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю! Как я мог заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот сошел я с поезда, позвонил Михайлову... его не было дома, а его жена Наташа вежливо предложила мне зайти к ним и подождать.
С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и застрял на несколько часов, потому что он занимался собственными делами, не подозревая, какой сюрприз его поджидает.
Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения - день выдался нелегким, и Михайлов выглядел усталым.
Понемногу Михайлов обмяк, подобрел, а так как человек он весьма доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на всю жизнь.
У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было написано имя автора. А сам автор, невысокий, подтянутый, быстрый в движениях, черноволосый, не подозревавший о том, как его закрутит жизнь, стоял рядом со мной и вел себя как равный.
Володя оставил меня у себя ночевать, а на следующий день повез на взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт - то ли из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине, но мы сняли комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской молодой женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман "Последняя война", который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на "Сегеже" из Мурманска в Тикси.
Даже космический корабль в романе именовался "Сегежей", да и некоторые члены экипажа носили имена моряков сухогруза.