И старосты усиливали гарнизоны в замках, бдительно присматриваясь ко всему; паны стягивали свою стражу, шляхта отсылала жен и детей в города.
В эту весну казаки начали пить как никогда, бросать на ветер свое заработанное добро, и это не в одном повете, не в одном воеводстве, а по всей Руси.
Что-то готовилось действительно вдоль и вширь, хотя сами низовцы не знали, что именно. Начали говорить о Хмельницком, о его бегстве в Сечь, о казаках, бежавших за ним из Черкас, Богуслава, Корсуня и других городов, но говорили и другое. Несколько лет ходили уже слухи о великой войне с неверными; король хотел этой войны, чтобы обогатить добычей казаков, да ляхи не хотели; теперь эти вести перепутались между собой и породили всеобщее беспокойство и ожидание чего-то необычайного.
Беспокойство это проникло и в лубенские стены. Нельзя было уже закрывать глаза на все эти тревожные признаки, да никогда этого и не делал князь Еремия. В его владениях беспокойство, правда, еще не перешло в брожение, страх держал всех в руках, но вскоре из Украины начали долетать слухи, что крестьяне местами начинают оказывать сопротивление шляхте, режут евреев, хотят во что бы то ни стало вступить в войска для войны с неверными и что число беглецов в Сечь все увеличивается.
Князь разослал гонцов: к пану Краковскому, к пану Калиновскому, к Лободе в Переяслав, а сам стягивал стада из степей и войска из "полянок". Между тем подоспели успокоительные известия. Пан великий гетман сообщал все, что знал о Хмельницком, но он не предполагал, чтобы это могло вылиться в какое-нибудь волнение; пан польный гетман писал: "Сброд всегда, как пчелы, роится весной". Один старый хорунжий, Зацвилиховский, прислал князю письмо, заклиная его ни к чему не относиться пренебрежительно, что великая гроза идет с Диких Полей. О Хмельницком он сообщил, что тот поскакал из Сечи в Крым просить помощь у хана. "Доносят мне мои друзья из Сечи, — писал он, — что стягивают кошевые туда войска из всех мест, никому не говоря, зачем они это делают. Думаю посему, что буря разразится над нами, а если еще это произойдет при помощи татар, то дай бог, чтобы уцелели от гибели все Русские земли".
Князь верил Зацвилиховскому больше, чем самим гетманам; он знал, что никто во всей Руси не знает так хорошо казаков и их тактики. Он решил стянуть как можно более войска и в то же время допытаться истины.
Однажды утром он велел позвать пана Быховца, поручика валашской хоругви, и сказал ему:
— Поедешь ты, сударь, послом от меня в Сечь — к пану кошевому атаману и отдашь ему это письмо с моею печатью. Но чтобы ты знал, чего держаться, я скажу: письмо только предлог, а успех посольства зависит от твоего умения. Нужно ко всему присматриваться, узнать, что там делается, сколько войска созвали и сколько созовут еще. Особенно поручаю тебе узнать всю правду о Хмельницком, поехал ли он в Крым просить татар о помощи. Ты понимаешь меня?
— Точно мне кто на ладони выписал.
— Ты поедешь на Чигирин; на отдых тебе полагается не больше чем одна ночь. Прибыв туда, ты отправишься к хорунжему Зацвилиховскому, он снабдит тебя письмами к своим друзьям в Сечи; письма эти ты отдашь им тайком. Из Чигирина ты поедешь водой до Кудака, поклонишься от меня пану Гродзицкому и вручишь ему это письмо. Он тебя переправит через пороги. В Сечи долго не засиживайся: смотри, слушай и возвращайся, если останешься жив, потому что дело нешуточное.
— Располагайте моею жизнью, ваша светлость! Сколько людей взять мне?
— Возьми сорок человек. Поедешь отсюда вечером, а перед отъездом придешь еще за инструкциями. Я поручаю тебе важную миссию.
Пан Быховец вышел в полном восторге; в соседней комнате находился Скшетуский и еще несколько офицеров из артиллерии.
— Ну что? — спросили его.
— Сегодня в путь.
— Куда? Куда?
— В Чигирин, а потом дальше.
— Пойдем-ка со мной, — сказал Скшетуский и увел его в свою комнату.
— Послушай, друг, — заговорил он, — проси, чего хочешь, хоть моего турецкого коня, — все отдам, ничего не пожалею, только уступи мне поручение князя. Моя душа так и рвется в ту сторону. Хочешь денег — возьми деньги. Славы тебе это не принесет, ведь если война и вспыхнет, то прежде всего здесь, а погибнуть ты можешь. А главное: я знаю, что тебе нравится Ануся. Если ты поедешь, то, клянусь, ей тут вскружат голову.
Последний аргумент более всего подействовал на пана Быховца, хотя и не совсем еще убедил его. Что скажет князь, не рассердится ли? Подобное поручение — знак особого доверия князя.
Скшетуский выслушал все возражения, пошел к князю и приказал пажу доложить о себе.
Паж вскоре вернулся с разрешением войти.
Сердце наместника дрогнуло из опасения услышать короткое "нет". Тогда прощай все надежды.
Скшетуский упал перед ним на колени.
— Ваша светлость, я пришел умолять вас поручить мне экспедицию в Сечь. Быховец, может быть, уступил бы мне ее — он мне друг, — но боится немилости вашей светлости.
— Клянусь Богом, — воскликнул князь, — я никого бы, кроме тебя, и не послал, если бы не думал, что ты неохотно примешь мое поручение, так как недавно вернулся из дальнего путешествия.
— Я готов хоть каждый день ездить в ту сторону.
Князь пристально взглянул на него своими черными глазами.
— Что там у тебя? — спросил он наконец.
Наместник стоял как преступник под пытливым взором князя.
— Я вижу, — сказал он, — что должен открыть вам всю правду: от вас ничего не утаишь. Не знаю только, заслужу ли я одобрение вашей светлости.
И он начал рассказывать, как познакомился с дочерью князя Василия, как полюбил ее и как томится желанием увидеть ее теперь, а потом, на обратном пути из Сечи, перевезти в Лубны, чтобы уберечь ее от последствий казацких волнений и назойливого ухаживания Богуна. Он умолчал лишь о проделках старой княгини, так как был связан словом. Князь выслушал его, прерывая.
— Я бы и так позволил тебе ехать и дал бы людей, — сказал он, — но если тут замешаны твои личные интересы, то я даю разрешение с особым удовольствием.
Князь ударил в ладоши и приказал позвать пана Быховца.
Наместник радостно поцеловал руку князя, тот обнял его и велел успокоиться. Он очень любил Скшетуского, как храброго солдата и офицера, на которого можно было во всем положиться. Кроме того, они были крепко связаны тем чувством, которое заставляет подчиненного всей душой любить и уважать своего начальника, а начальника — ценить подчиненного. Около князя вращалось немало придворных, служивших исключительно для собственной выгоды, но орлиные глаза князя Еремии ясно видели все окружающее. Он знал, что душа Скшетуского чиста как кристалл, ценил это и был благодарен за преданность.
С радостью услышал он, что его любимец полюбил дочь Василия Курцевича, старого слуги Вишневецкого, память которого была тем дороже князю, чем печальнее была его участь.
— Не по забывчивости до сих пор не наводил я никаких справок о девушке, — пояснил князь, — нет. Опекуны ее ни разу не заглянули в Лубны, жалоб на них я не получал и думал, что там все хорошо. Теперь, после того как ты мне напомнил, я буду помнить о ней, как помнил бы о родной дочери.
Скшетуский не мог надивиться доброте вельможи, который, казалось, упрекал себя в том, что среди массы различных дел до сих пор не занялся участью дочери своего старого солдата.
Дверь открылась, и вошел пан Быховец.
— Я не беру назад слова, — сказал ему князь. — Если ты захочешь, то поедешь, но я прошу только уступить твою миссию Скшетускому. У него есть вполне законные основания желать этой поездки, а я, со своей стороны, подумаю о другом поручении для тебя.
— С меня достаточно было бы приказания вашего сиятельства, — ответил Быховец, — но если вы столь милостиво отдаете это дело на мое усмотрение, то я не обману вашего доверия и поступлю согласно вашему желанию.
— Поблагодари же товарища, — сказал князь Скшетускому, — и иди, собирайся в путь.
Скшетуский крепко пожал руку Быховца и через несколько часов был готов. В Лубнах жизнь давно уже ему наскучила, а эта поездка удовлетворяла все его желания. Прежде всего он увидит Елену, потом… допустим, он должен расстаться с нею на долгое время, но ведь раньше, чем он вернется, дороги не просохнут. Княгиня не смогла бы и так приехать в Лубны, и Скшетуский должен был бы или сидеть на месте, или жить в Розлогах, а это противоречило бы его договору с княгиней и, главное, возбудило бы подозрения Богуна. Елена могла бы считать себя в полной безопасности от его поползновений только в Лубнах, и Скшетускому лучше было уехать на время, с тем чтобы на обратном пути привезти ее в Лубны под защитой княжеского отряда. Снабженный письмами Вишневецкого и деньгами из княжеской казны, наместник еще до ночи отправился в путь в сопровождении Жендзяна и сорока солдат из княжеской казацкой хоругви.
VII
Это было уже во второй половине марта. Травы зазеленели, перекати-поле зацвело, степь закипела жизнью.
Рано утром на следующий день наместник ехал по степи, точно по зеленому морю. И везде радость, весенние голоса птиц; вся степь звенела, как лира под рукой Божьей. Над головами всадников высоко-высоко в прозрачном воздухе чернеют неподвижные точки: это ястребы застыли в своем полете; еще выше тянет треугольник диких гусей; журавли тянут длинной вереницей, а на земле пасутся табуны одичалых лошадей; вот они несутся, как буря, и останавливаются как вкопанные, оглядывая налитыми кровью глазами непрошеных гостей. Можно подумать, что они собираются броситься на них и растоптать, но еще минута — и табун поворачивает назад, только трава шелестит да цветы раскачивают своими головками. Топот утих в отдалении, и вокруг по-прежнему слышится немолчный хор птичьих голосов.
Будто и весело вокруг, а в то же время и грустно: одиноким себя чувствуешь среди миллионов живущих существ. Зато какая ширь, какое приволье! И быстроногий конь, и вольная мысль бессильны перед этой необъятной ширью. Ее поймешь только тогда, когда полюбишь эту пустыню, будешь парить над нею своей тоскующей душой, отдыхать на ее могилах и прислушиваться к ее голосам.
Было раннее утро. На стеблях травы, как брильянты, блестели крупные капли росы; отряд наместника двигался шагом, и трудно было двигаться быстрее по размокшей земле. Но наместник не разрешал своим людям надолго останавливаться на могильных курганах: он спешил встретиться и вместе с тем проститься.
В полдень на другой день перед ним мелькнули из-за леса ветряные мельницы, кольцом окружавшие Розлоги. Сердце пана Скшетуского тревожно забилось. Там его никто не ждет, не гадает. Что она скажет, когда увидит его? Вот и домики соседей, там деревня, а там и колодезный журавль. Наместник пришпорил коня и помчался вперед; свита не отставала. Из изб торопливо выбегали женщины, смотрели вслед отряду и крестились: черти не черти, татары не татары. Грязь так и летела из-под копыт, нельзя было и разглядеть как следует, кто это мчится. А они между тем домчались до площадки и остановились перед запертыми воротами.
— Гей там! Отпирай, кто жив! Неистовый лай собак вызвал людей из дому.
— Кто едет? — спросил чей-то робкий голос.
— Отворяй!
— Князей дома нет.
— Отворяй же, нехристь! Мы от князя, из Лубен.
Челядь Курцевичей наконец узнала пана Скшетуского.
— Ах, это ваша милость! Сейчас, сейчас!
Ворота раскрылись, вышла и сама княгиня и, прикрыв глаза рукой от солнца, посмотрела на приехавших.
Скшетуский соскочил с коня и подошел к ней.
— Не узнаете меня, княгиня?
— Ах, это вы, пан наместник! А я уж думала, что татары напали. Милости прошу пожаловать в комнаты.
Они вошли в дом.
— Вы дивитесь, конечно, видя меня в Розлогах, а я между тем не нарушил своего слова и заехал к вам в Чигирин только проездом. Князь велел мне остановиться в Розлогах и узнать о вашем здоровье.
— Я очень благодарна князю за внимание. Когда он думает выгнать нас из Розлог?
— Он и не думает об этом… Да и вообще все будет так, как я обещал вам. Вы останетесь в Розлогах, а с меня и моего довольно.
Княгиня сразу повеселела и любезно сказала:
— Ну садитесь, садитесь!.. Как я вам рада!
— Княжна здорова? Где она?
— О, знаю я, зачем вы приехали, рыцарь! Здорова, здорова… От любви еще похорошела. Да я сейчас пришлю ее к вам, да и сама приоденусь, а то не годится принимать гостей в таком наряде.
На княгине было какое-то линялое платье и большие кожаные сапоги на ногах.
В ту же минуту в комнату вбежала Елена, хотя никто ее не звал; о том, кто приехал, она узнала от татарина Чехлы. Вбежала запыхавшаяся, покрытая ярким румянцем, только глаза горели радостью и счастьем. Княгиня благоразумно удалилась, а Скшетуский начал осыпать горячими поцелуями ее руки, шею и лицо. Взволнованная, обессиленная, она не могла противиться его ласкам.
— А я ждала, ждала вас, — шептала она, закрывая глаза, — только не целуйте меня так… нехорошо!
— Как же мне не целовать вас, панна, — оправдывался Скшетуский. — Я думал, что умру, высохну без вас, и высох бы, если бы не князь.
— Значит, князь все знает?
— Я ему рассказал. Он обрадовался, вспомнил князя Василия… Что вы сделали со мной? Во всем мире я никого, кроме вас, не вижу… А сокол… Помните, как сокол тянул мою руку к вашей? Уж, знать, такая наша судьба.
— Помню.
— В Лубнах меня томила страшная тоска. Я убегал на Солоницу, и там вы вставали передо мной как живая. Я протягивал к вам руки, и вы исчезали как призрак. Но теперь вы уж не вырветесь из моих рук, нет такой силы, которая бы могла разлучить нас… Скажите еще раз, любите ли вы меня?
Елена опустила глаза, но проговорила громко и ясно:
— Как никого на свете!
— Если бы мне сулили королевский венец, я отдал бы его за ваши слова. Я верю всей душой, что вы говорите правду, хотя не знаю, чем заслужил я вашу любовь.
— Чем? Вы имели жалость к моему отцу, вы утешали меня, вы говорили мне такие слова, каких я раньше ни от кого не слыхала.
Елена замолчала. Волнение мешало говорить ей.
Поручик вновь начал целовать ее руки.
Теперь она казалась ему еще более прекрасной, чем прежде; в полутемной комнате она была похожа на изображения святых мучениц в мрачных костелах. И в то же время от нее веяло таким теплом и жизнью, таким блаженством сияло ее лицо, что всякий, глядя на нее, мог бы потерять голову и полюбить ее на всю жизнь.
— Вы еще ослепите меня своей красотой! — сказал наместник.
— Но ведь слышала я: панна Анна Божобогатая во сто раз красивее меня! — лукаво сказала княжна и улыбнулась, показав свои жемчужные зубы.
— Перед вами она то же, что оловянная тарелка перед полной луной.
— А мне пан Жендзян говорил совсем другое.
— Пан Жендзян стоит порки. Что мне за дело до той панны? Пусть другие пчелы берут мед с этого цветка, а пчел этих там немало.
Дальнейший разговор прервал своим приходом Чехлы, который пришел приветствовать наместника. Он его считал уже за своего будущего пана и, по восточному обычаю, кланялся ему низко, в пояс.
— Ну, старый Чехлы, я и тебя возьму вместе с панной. Служи ей до конца жизни.
— Моя смерть уж не за горами, но, пока жив, буду служить.
— Через какой-нибудь месяц я вернусь из Сечи, и мы поедем все в Дубны, там уже нас ждет ксендз Муховецкий с венцами.
Елена перепугалась.
— Значит, вы едете в Сечь?
— Послом от князя с письмами. Но вы не бойтесь. Особа посла священна даже для неверных. Вас с княгиней я сейчас же отправил бы в Дубны, если бы не страшные дороги. Сам я видел их — и верхом проехать трудно.
— А в Розлогах вы долго пробудете?
— Сегодня же вечером еду на Чигирин. Скорей простимся — скорей увидимся. А главное дело, и служба: не мое время, не моя и воля.
— Ну, нацеловались, наворковались, голубки? — спросила, входя, княгиня. — Пора и обедать. Ишь, как щеки у девушки раскраснелись! Вы, рыцарь, должно быть, не теряли времени даром. Ну хорошо, хорошо, я не браню вас. Пойдемте!
Она ласково потрепала Елену по плечу и повела ее за собою. Княгиня была в прекрасном расположении духа. Мысль о Богуне она оставила уже давно, а теперь все шло к тому, что Розлоги "cum boris, lasis, graniciebus et coloniis" останутся во владении ее и ее сыновей.
А Розлоги представляли собой немалый кусок земли.
Наместник спросил, скоро ли вернутся князья.
— Каждый день поджидаю. Сначала они сердились на вас, а потом взвесили все дело хорошенько и очень полюбили вас как будущего родственника. Да и то ведь сказать, такого удалого кавалера трудно найти в нынешние мягкие времена.
Обед кончился, и Елена с наместником вышли в сад. Сад весь был точно снегом обсыпан цветом яблонь и черешен; за ним чернела дубрава, где куковали кукушки.
— Что-то она напророчит нам? — спросил Скшетуский и обернулся лицом к лесу. — Кукушка, кукушка, сколько лет проживем мы вместе с этой панной?
Кукушка снова закуковала. Наместник с Еленой насчитали более пятидесяти.
— Дай бог!
— Кукушка всегда говорит правду, — серьезно заметила Елена.
— А если так, то я еще буду ее спрашивать! — сказал наместник. И он спросил снова:
— А детей у нас много будет? Отвечай, верная птичка!
Кукушка точно по заказу прокуковала ни больше ни меньше как двенадцать раз.
Скшетуский ног под собой не чувствовал от радости.
— Ей-богу, умереть мне старостой! Слышали вы, панна?
— Ничего я не слышала, — прошептала Елена в смущении. — Даже не знаю, о чем вы спрашивали.
— А не повторить ли?
— И этого не надо.
Весь день прошел как сон. Вечером пришла минута долгого, горячего расставанья, и наместник выехал в Чигирин.