К тому же и сам пан Абданк очень удивил молодого наместника. Он заметил сразу, что казаки, обычно фамильярные в отношениях со своими полковниками, обращались к этому с необыкновенным почтением, как будто к настоящему гетману. Должно быть, это был властный рыцарь, а пан Скшетуский, хорошо знавший Украину по обе стороны Днепра, о таком знаменитом Абданке ничего не слыхал. Притом в наружности этого человека было что-то особенное: от него исходила какая-то тайная сила, словно жар от пламени, какая-то непреклонная воля, свидетельствующая, что человек этот ни перед чем и ни перед кем не остановится. Такая же воля была и на лице князя Еремии Вишневецкого; но что было природным свойством князя, обладающего громадной властью и влиянием, то поневоле казалось странным в простом человеке неизвестной фамилии, заблудившемся в глухой степи.
Пан Скшетуский долго размышлял. То казалось ему, что это могущественный изгнанник, скрывшийся в Дикие Поля от преследования закона, то — что он глава разбойничьей шайки, но последнее было неправдоподобно. И одежда, и речь этого человека заставляли думать другое. Поэтому наместник не знал, что думать, и решил только быть настороже, а Абданк тем временем приказал подать себе коня.
— Пане наместник, — сказал он, — нам пора. Позвольте же мне еще раз поблагодарить вас за спасение. Дай бог отплатить вам тем же!
— Я не знал, кого спасаю, значит, не заслужил и благодарности.
— Так говорит ваша скромность, равная вашему мужеству. Примите от меня этот перстень.
Наместник нахмурился и, смерив Абданка с ног до головы взглядом, отступил шаг назад, а тот продолжал отеческим тоном:
— Вы взгляните только. Этот перстень отличается особыми свойствами. Еще в молодости, будучи в басурманской неволе, получил я этот перстень от одного пилигрима, возвращающегося из Святой Земли. В этом перстне — земля с гроба Христова. От такого дара отказываться нельзя, хотя бы он шел из рук преступника. Вы — молодой воин; если даже и старик, близкий к могиле, не знает, что может встретить перед его последним часом, то что говорить о юности, перед которой долгий путь, где столько разных преград. Этот перстень обережет вас от зла, охранит вас, когда настанет судный день, а я вам говорю, что день этот уже недалеко от Диких Полей.
Наступила тишина; слышно было только шипение огня и фырканье коней; в далеких тростниках раздавался жалобный вой волков. Вдруг Абданк повторил еще раз, как бы про себя:
— День суда идет уже через Дикие Поля, а когда придет — задивится всий свит Божий.
Наместник машинально принял перстень, так он был удивлен словами этого странного человека. А тот засмотрелся в темную степную даль. Потом медленно повернулся и сел на коня. Его молодцы ожидали уже его у подножия пригорка.
— В дорогу, в дорогу!.. Будь здоров, друг-рыцарь! — сказал он наместнику. — Времена теперь такие, что брат брату не верит, потому вы и не знаете, кого спасли; я не сказал вам своей фамилии.
— Значит, вы не Абданк?
— Это мой герб.
— А имя?
— Богдан Зиновий Хмельницкий.
Сказав это, он кивнул головой, съехал с пригорка, а за ним тронулись его люди. Вскоре туман и ночь скрыли их, только ветер доносил слабые отголоски казацкой песни, когда они отъехали дальше:
Голоса понемногу стихали и наконец слились с ветром, шумевшим в камыши.
II
Прибыв на следующий день утром в Чигирин, пан Скшетуский остановился в городе, в доме князя Еремии, где должен был пробыть некоторое время, чтобы дать своим людям отдохнуть после долгого путешествия в Крым, которое пришлось совершать сухим путем благодаря страшному разливу Днепра, течение которого было так быстро, что плыть по нему не было возможности. Сам Скшетуский, отдохнув немного, отправился к пану Зацвилиховскому, бывшему комиссару Речи Посполитой, славному солдату, который хотя не состоял на службе у князя, но был его другом и поверенным. Наместник хотел у него выпытать, нет ли каких распоряжений из Лубен. Князь не дал ему никаких особых предписаний: он велел Скшетускому, в случае благоприятного ответа хана, идти не спеша, не утомляя людей и лошадей. Князь обратился к хану с просьбой наказать нескольких татарских мурз, которые произвели самовольно набег на его заднепровские владения и с которыми он, впрочем, и сам строго расправился. Хан действительно дал удовлетворительный ответ, обещал в апреле прислать особого посла, наказать ослушников и, желая снискать расположение такого славного воина, каким был князь, послал ему с Скшетуским великолепного коня и собольи меха. Пан Скшетуский, с честью завершив посольство, которое было доказательством большого расположения князя, очень обрадовался возможности отдохнуть в Чигорине, тем более что его не торопили возвращаться. Старик Зацвилиховский был встревожен тем, что с некоторых пор происходило в Чигирине. Они отправились вместе к Допулу, валаху, содержащему постоялый двор и погребок, который, несмотря на раннее время, был уже полон народа. День был торговый и, кроме того, в Чигирин пригнали скот для обоза коронных войск. Шляхта обыкновенно собиралась на рынке, в так называемом Дэвонецком углу, у Допула. Там были и арендаторы Конецпольских, и Чигиринские власти, и владельцы ближайших поместий, оседлая и ни от кого не зависящая шляхта, служащие экономии, несколько казацких старшин и мелкая шляхта, проживающая на "кондициях" [5] у богатых или на своих хуторах.
Все они, сидя на скамьях за длинными дубовыми столами, громко разговаривали о бегстве Хмельницкого — величайшем событии в городе. Скшетуский, усевшись с Зацвилиховским отдельно в углу, стал расспрашивать, что за птица — этот Хмельницкий, о котором все говорят.
— А вы разве не знаете? — воскликнул старый солдат. — Он — писарь запорожского войска, владелец Субботова и, — он понизил голос, — мой кум. Мы давно знакомы. Бывали в разных битвах, где он не раз отличался, в особенности под Цецорой. Такого знатока военного дела не найдешь, может быть, во всей Речи Посполитой, Этого вслух говорить нельзя, но это настоящий гетман, человек с огромным влиянием и огромного ума; все казачество слушается его больше, чем кошевых атаманов. Это человек не без достоинств, но надменный, неспокойный, страшный в своей ненависти.
— Почему же он бежал из Чигирина?
— Поссорился со старостой Чаплинским… Да это пустяки. Ссорились они, как и все шляхтичи… Говорят при этом, что он ухаживал за женой старосты, когда-то староста отбил у него любовницу и женился на ней, а тот опять вскружил ей голову, что весьма возможно, женщина ведь всегда легкомысленна. Но это только предлог, под которым скрываются более глубокие причины. Видите ли, ваць, вот в чем дело: в Черкасах живет старик Барабаш, казацкий полковник, наш приятель. Были у него привилегии и какие-то королевские грамоты: говорят, они восстановляли казаков против шляхты. Но этот добряк держал их у себя, никому не показывая. А Хмельницкий, пригласив Барабаша к себе на пир сюда, в Чигирин, послал к нему в имение своих людей, которые отняли у его жены письма и привилегии, — и бежал с ними. Боюсь, как бы ими не воспользовались для мятежа, вроде остраницкого, ибо, повторяю, это человек страшный и неизвестно, куда он пропал.
— Вот лисица! Как провел меня! — ответил на это пан Скшетуский. — Назвался казацким полковником князя Заславского. Ведь я его встретил сегодня ночью в степи и спас от аркана.
Зацвилиховский схватился за голову.
— Боже, что вы говорите? Не может быть!
— Может, раз было. Он назвался полковником князя Заславского, сказал, что послан в Кудак к пану Гродзицкому от великого гетмана, но я этому не поверил, так как он ехал не водой, а крался через степь.
— Это человек хитрый, как Улисс! Где же вы его встретили?
— Над Омельничком, по правой стороне Днепра.
— Должно быть, ехал в Сечь.
— Он хотел обойти Кудак. Теперь понимаю.
— С ним было много людей?
— Около сорока человек. Но они приехали слишком поздно. Если бы не мои люди, слуги старосты задушили бы его.
— Он так говорил.
— Откуда же староста мог знать, где его искать, если здесь, в городе, все теряют головы, не зная, куда он пропал?
— Этого я тоже не знаю. Может быть, Хмельницкий солгал, выдав обыкновенных разбойников за слуг старосты, чтобы тем сильнее подтвердить свою обиду.
— Не может этого быть. Вот странно! А вы знаете, что есть гетманский приказ поймать Хмельницкого и in fundo [6] задержать.
— Он так говорил.
— Откуда же староста мог знать, где его искать, если здесь, в городе, все теряют головы, не зная, куда он пропал?
— Этого я тоже не знаю. Может быть, Хмельницкий солгал, выдав обыкновенных разбойников за слуг старосты, чтобы тем сильнее подтвердить свою обиду.
— Не может этого быть. Вот странно! А вы знаете, что есть гетманский приказ поймать Хмельницкого и in fundo [6] задержать.
Наместник не успел ответить, так как в это время в комнату со страшным шумом вошел какой-то шляхтич, хлопнул дверью раз, другой и, гордо взглянув на сидевших, крикнул:
— Бью челом вашим милостям!
Это был человек лет сорока, маленького роста, с вызывающим лицом, выражение которого еще сильнее подчеркивалось живыми глазами навыкате. Очевидно, очень живой, вспыльчивый, раздражительный человек.
— Бью челом вашим милостям! — повторил он громко и резко, когда ему не ответили сразу.
— Челом, челом! — отозвалось несколько голосов.
Это был пан Чаплинский, Чигиринский подстароста, поверенный молодого хорунжего Конецпольского.
В Чигирине его не любили за то, что он был задира, ябедник, однако с ним все же считались.
Он, как и все, уважал только одного Зацвилиховского за его храбрость, заслуги и мужество. Завидев его, он тотчас подошел и, поклонившись довольно гордо Скшетускому, присел к ним со своей кружкой меда.
— Мосци-староста, — спросил Зацвилиховский, — не знаете ли, что с Хмельницким?
— Повешен, мосци-хорунжий, не будь я Чаплинский, повешен, а если еще не висит, то будет висеть теперь, после издания гетманского приказа, пусть он только попадется в мои руки!
Говоря это, он так ударил кулаком по столу, что вино расплескалось.
— Не проливайте, ваць-пане, вина! — сказал пан Скшетуский.
Зацвилиховский прервал:
— А как вы его достанете? Ведь он скрылся неизвестно куда.
— Неизвестно? Я знаю, не будь я Чаплинский!
— Вы, ваша милость пан хорунжий, знаете Хведко. Этот Хведко служит и ему, и мне. Он будет для Хмельницкого Иудой. Долго рассказывать. Хведко сговорился с молодцами Хмельницкого. Он ловкий человек. Знает каждый его шаг. Обещал достать мне его живым или мертвым и выехал впереди Хмельницкого, зная, где его ждать. А, проклятый?!
И он опять ударил по столу.
— Не проливайте, ваць-пане, вина! — повторил с ударением пан Скшетуский, почувствовавший к этому подстаросте странное отвращение с первого взгляда.
Шляхтич покраснел, сверкнул своими выпуклыми глазами, поняв, что его хотят задеть, и посмотрел вызывающе на Скшетуского. Но, увидев на нем мундир одного из полков Вишневецкого, он присмирел, потому что хорунжий Конецпольский был в это время в ссоре с князем, но Лубны были слишком близки от Чигирина и отнестись неуважительно к офицеру князя было бы рискованно. Князь и людей себе выбирал таких, что каждый невольно должен был призадуматься, прежде чем затеять с одним из них ссору.
— Так это Хведко обязался доставить вам Хмельницкого? — спросил пан Зацвилиховский.
— Хведко и доставит, не будь я Чаплинский!
— А я вам говорю, что не доставит: Хмельницкий избежал засады и пошел на Сечь, о чем сегодня же нужно уведомить пана Краковского. С Хмельницким шутки плохи. Короче говоря, у него и ума больше, и рука тяжелее, и счастья большее, чем у ваць-пана! Вы чересчур горячи! Хмельницкий уехал, повторяю я вам, а если вы мне не верите, так это вам повторит вот этот кавалер, который его видел вчера в степи невредимым.
— Не может быть, не может быть! — кричал Чаплинский, дергая себя за волосы.
— Скажу вам больше, — прибавил Зацвилиховский, — этот рыцарь сам спас его от смерти и перебил ваших слуг, что, впрочем, не будет поставлено ему в вину, несмотря на гетманские письма, так как он возвращается из Крыма, ничего не знал о приказе гетмана и, видя человека, на которого напали в степи разбойники, пришел к нему на помощь. О спасении Хмельницкого я, ваць-пане, и предуведомляю, ибо он со своими запорожцами может навестить вас в вашем имении, чему вы, конечно, не очень обрадуетесь. Довольно вы с ним грызлись!
Зацвилиховский также не любил Чаплинского.
Чаплинский вскочил с места, потеряв от злобы способность говорить. Его лицо совсем побагровело, глаза вылезли на лоб. Остановившись перед Скшетуским, он закричал прерывающимся голосом:
— Как?! Ваць-пан, противу гетманских приказов… Да я вас… я вас!.. Пан Скшетуский даже не встал со скамьи, опершись на локоть, он только смотрел на дрожавшего Чаплинского, как ястреб на связанного воробья.
— Что вы, ваць, пристали ко мне, как репей к песьему хвосту? — спросил он.
— Я вас с собой в город… Вы противу приказов… Я вас с казаками…
Он кричал так, что в комнате стало тише. Все повернули головы в сторону Чаплинского. Он всегда искал случая поссориться (такова уж была его натура, что он задирал всех), но всех удивило то, что он затеял ссору при Зацвилиховском, которого он боялся, да еще с офицером Вишневецкого.
— Замолчите-ка, ваша милость! — сказал старый хорунжий. — Этот кавалер — мой гость.
— Я вас… Я вас… в город… на дыбу! — продолжал кричать Чаплинский, не обращая уже ни на что внимания.
Теперь пан Скшетуский тоже встал во весь рост, но, не вынимая из ножен своей низко опущенной сабли, схватил ее посредине и поднял кверху так, что рукоятка с крестом пришлась как раз у носа Чаплинского.
— Не угодно ли понюхать? — холодно спросил он.
— Бей, кто в Бога верует!.. Эй, люди! — крикнул Чаплинский, хватаясь за рукоятку сабли.
Но он не успел ее обнажить. Молодой наместник повернул его, схватил одной рукой за шиворот, другой за шаровары пониже поясницы, поднял его кверху и понес между скамьями к дверям.
— Панове-братья, место для рогоносца, не то забодает!
С этими словами он подошел к двери, ударил в нее Чаплинским, открыл и выбросил подстаросту на улицу.
Потом спокойно уселся на старом месте, около Зацвилиховского.
В избе на минуту воцарилась тишина. Сила, проявленная Скшетуским, внушила к нему уважение шляхты. Потом раздался взрыв всеобщего хохота.
— Виват вишневецкие офицеры! — кричали одни.
— Он в обмороке… весь в крови! — кричали другие, заглядывая за дверь, чтобы узнать, что теперь сделает Чаплинский.
— Слуги его поднимают.
Лишь небольшая горсть сторонников подстаросты молчала и, не решаясь вступиться за него, поглядывала хмуро на наместника.
— Правду говоря, пристает он, как муха! — сказал Зацвилиховский.
— Какая муха — комар, — сказал, подходя, толстый шляхтич с бельмом на одном глазу и со шрамом величиной в талер на лбу. — Комар, а не муха! Позвольте вам, ваць-пане, засвидетельствовать готовность к услугам! — сказал он, обращаясь к Скшетускому. — Ян Заглоба, герба Вчеле, что может узнать каждый хотя бы по той дыре, которую мне пробила во лбу [7] разбойничья пуля, когда я по обету шел в Святую Землю отмаливать грехи своей юности.
— Будет вам! — сказал Зацвилиховский. — Вы когда-то сами говорили, что вам прошибли лоб в Радоме пивной кружкой.
— Разбойничьей пулей, умереть на этом месте! В Радоме было другое!
— Может быть, вы и дали обет идти в Святую Землю, но что не были в ней, это верно.
— Не был, ибо еше в Галате сподобился принять мученический венец! Если лгу, то я собака, а не шляхтич!
— Врете и врете!
— Будь я шельмой, если вру!.. Ваше здоровье, пан наместник!
Тем временем подходили и другие знакомиться с паном Скшетуским и свидетельствовать ему свое почтение, — все не любили Чаплинского и радовались его посрамлению. Странная и до сих пор непонятная вещь, что вся шляхта в окрестностях Чигирина, все мелкие землевладельцы, арендаторы, даже люди, служившие у Конецпольских, все, зная по соседству о распрях Чаплинского с Хмельницким, были на стороне последнего. У Хмельницкого была слава знаменитого воина, оказавшего немалые услуги в разных войнах. Знали также, что сам король сносился с ним и высоко ценил его мнения, на все происшествие смотрели только как на обычную ссору шляхтича с шляхтичем, каких были тысячи, особенно на окраине. И все становились на сторону того, кто сумел приобрести больше расположения, и никто не предвидел, какие страшные последствия это будет иметь. Только позднее вспыхнула ненависть к Хмельницкому в сердцах шляхты и духовенства обоих исповеданий.
К пану Скшетускому подходили с квартами, говорили:
— Пейте, пане брат! Выпейте и со мной.
— Да здравствуют солдаты Вишневецкого!
— Такой молодой, а уж поручик у князя!
— Виват князь Еремия, гетман над гетманами!
— С князем Еремией пойдем на край света!
— На турок и татар!
— В Стамбул!
— Да здравствует всемилостивейший король наш Владислав IV!
Громче всех кричал пан Заглоба, который мог перепить и перекричать целый полк.