Даже если не совсем правильно было утверждать, что Гиршл отвечал идеалу Мины, нельзя сказать, что он ему не соответствовал вовсе. В юноше было что-то привлекательное. Мина не понимала, что ощущает ауру невысказанной любви, окружающую человека, сердце которого уже отдано другой.
Так проходили дни, и каждый из них приносил что-то новое, положительное. Единственное, что могло вызвать возражение, — это деятельность д-ра Кнабенгута, убедившего всех приказчиков города прекращать работу в лавках в восемь вечера и не вести себя как крепостные.
Гецл Штайн и его помощник, конечно, не были завербованы Кнабенгутом в его легионы, но и они, будучи не в силах сопротивляться нажиму социалистов, стали ровно в восемь покидать лавку Гурвицев. Лишь из сострадания можно было не расхохотаться им в лицо, ибо раннее возвращение домой не сулило им никакой радости. Трудно было найти более унылые места, чем их жилища.
Но не бывает худа без добра, когда Бог на твоей стороне! Сколько бы Цирл ни ругала Кнабенгута за то, что он подбил ее помощников бросать работу так рано, в конечном счете она была даже рада этому. Когда оба приказчика уходили домой, а Гиршл — в клуб сионистов, ей и ее супругу наконец удавалось побыть наедине. На всякий случай они наполовину опускали железную штору на двери. Люди, желавшие что-то приобрести, научились не откладывать покупку до столь позднего часа, а те, кто шел с целью просто поболтать, вынуждены были отправляться в другое место.
Итак, ставни прикрыты, а кассовый аппарат открыт. Борух-Меир и Цирл сидят перед ним, подсчитывая дневную выручку, складывая бумажные банкноты в пачки, а серебро и медь — в столбики по десять монет.
Нет большего удовольствия в жизни, чем сидеть вечером в своей лавке и считать деньги. На прилавке растут столбики монет, в мире все обстоит как нельзя лучше. По улице мимо проходят молодые пары. При хорошем слухе по их шагам можно судить, как сильно бьются их сердца. А ты сидишь со своей женой в собственной лавке, благоухающей корицей, гвоздикой, инжиром и изюмом, которые, казалось, хранят в себе след солнечного тепла, не утраченный даже после того, как их высушили и уложили в корзины.
Цирл и Борух-Меир сидели молча и прислушивались. Зачем они напрягали свой слух? Что хотели услышать? Отрывок песни, пропетой в далекой южной стране теми, кто сажал эти виноградные лозы и финиковые пальмы?
В Шибуше считали высшим проявлением любви поведение богатой дамы, которая убежала со своим дворецким и отказалась вернуться к мужу, который умолял ее об этом. Отказалась, несмотря на то что новый возлюбленный бил ее. Другие говорили, что только человек, лишившийся рассудка из-за любви, является ее истинным служителем.
Как бы то ни было, Цирл и Боруху-Меиру некогда было отвлекаться от дел. Борух-Меир никогда не претендовал на то, чтобы быть возлюбленным Цирл, и не терял рассудка из-за любви. Он просто был счастлив с Цирл, как и она с ним. Дни их проходили за деланием денег, а если они и позволяли себе изредка отдохнуть от этого занятия, то делали это обычно молча.
И все же иногда молчание нарушалось. После напряженного трудового дня порой хочется отвести душу за беседой.
— Знаешь, — произнесла как-то Цирл, складывая столбики из монет, — сколько ни заглядывай в будущее, все равно далеко не заглянешь. Если тебя интересует, что я имею в виду, могу сказать: дочку Гедальи Цимлиха. Думаю, она — подходящая партия для Гиршла. Как по-твоему?
Борух-Меир не имел привычки противоречить жене. Порой он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что она говорила, иногда добавлял пару слов в знак согласия. Однако сейчас, когда она подняла столь важный вопрос, касавшийся судьбы их сына, Борух-Меир помедлил, играя золотой цепочкой от часов, прикрыл глаза и некоторое время обдумывал ее слова. В отличие от своего тестя, способного думать без посторонней помощи, Боруху-Меиру, чтобы сосредоточиться, требовалась цепочка. Цирл посмотрела на мужа. Это тоже было знамением времени. Ее отец мог читать мысли собеседника с завязанными глазами, а дочь предпочитала видеть лицо того, с кем она разговаривала. Это позволяло ей изучить мнение собеседника, не подозревающего, что за ним наблюдают.
Наконец Борух-Меир открыл глаза, выпустил цепочку и сказал:
— Посмотрим, что думает об этом Тойбер.
— Конечно! Зачем лишать Тойбера средств к существованию? — сказала Цирл. — Однако мне хотелось сначала узнать твое мнение.
— У Цимлиха есть деньги, — продолжил Борух-Меир. — Этого нельзя отрицать.
— А Мина? — спросила Цирл.
— Мина — очаровательная девица. Этого тоже нельзя отрицать. Вот только…
— Что только? — спросила Цирл.
— Вот только в таких делах, — твердо сказал Борух-Меир, — я тебе, по существу, не нужен. Ты в них лучше разбираешься, чем я.
— Ну что ж, я с тобой вполне согласна, Борух-Меир, — поддержала его Цирл.
— Итак? — спросил Борух-Меир.
— Итак, — ответила Цирл, — пришло время обратиться к Тойберу.
— А что я говорил? — снова спросил Борух-Меир.
— Конечно, конечно, Борух-Меир, — снова поддержала его Цирл. — Я только хотела сначала узнать, что ты думаешь на этот счет.
— Вот мы и пришли к полному согласию, Цирл, — обрадовался Борух-Меир.
— Всегда надо посоветоваться, прежде чем принять важное решение, — рассуждала Цирл. — Не следует полагаться только на свое мнение. Один человек подскажет тебе одно, другой — другое, и так мало-помалу вырисуется правильный путь. Но чтобы ты не подумал, будто я действую за твоей спиной, хочу тебе сообщить, что уже поговорила с Тойбером.
— И что же он тебе сказал? — спросил Борух-Меир.
— Можно подумать, ты не знаешь Тойбера!
— И все же, что он сказал?
— Да ничего! Он ушел, не проронив ни слова.
Борух-Меир, довольный, потер руки.
— Так Тойбер не проронил ни слова? Стоял и молчал?
— И ушел из лавки!
— А куда он отправился?
— Лично я за ним следом не шла, — призналась Цирл, — но слышала, что он отправился в Маликровик.
— И что же он там делал, тоже молчал? — поинтересовался Борух-Меир.
— А вот это мы можем спросить у него самого, когда он придет получать гонорар за посредничество.
— Обязательно спросим, — засмеялся Борух-Меир, потирая руки.
…Блюма видела все, что происходит, и сделала свои выводы из визитов Мины. Ничего определенного она не слышала, но чувствовала, к чему идет дело. Она даже сама удивлялась, что не испытывает ни гнева, ни горечи. Бессмысленно ругать себя за то, что не действовала более активно, когда судьба, казалось, еще была в ее руках, и столь же бессмысленно горевать теперь. Как ей поступать в этих условиях? Прежде всего надо сделать так, чтобы ей не пришлось прислуживать семье Мины на церемонии предстоящей помолвки. Это значит, что надо искать другую работу…
Однажды, когда Гиршл спустился в погреб нацедить вина из бочонка, мать последовала за ним.
«Она шпионит за мной, хочет посмотреть, не подстроено ли у нас с Блюмой свидание в погребе», — подумал Гиршл. Это его взбесило, ему было стыдно за мать, и он сделал вид, что не замечает ее. «Как ни жаль, но придется ее разочаровать», — решил он сердито.
Цирл закрыла за собой дверь погреба.
— Гиршл, — обратилась она к сыну, — мне надо с тобой поговорить.
Пробираясь ощупью в темноте, она подошла к нему и спросила:
— Почему ты ничего не говоришь?
— Мне кажется, это ты собиралась говорить, — ответил Гиршл. — Я приготовился слушать.
— Хорошо сказано, — заметила Цирл, поджала губы, вздохнула и продолжила: — Ты знаешь Цимлиха. Думаю, мне не надо говорить тебе, какой это человек.
Гиршл почувствовал некоторое облегчение оттого, что мать не шпионит за ним, а явилась для делового разговора, и не понимал, почему ей так трудно перейти к делу.
— Цимлих, — решилась Цирл, — богатый человек, и у него образованная дочь. Что ты о ней думаешь, Гиршл? По-моему, она — то, что принято сейчас называть современной девушкой. Что же касается приданого, которое дадут за ней, дай нам Бог столько заработать в нашей лавке за год! Да что говорить о приданом, ведь ей достанется все, что принадлежит ее отцу. Холостой человек, конечно, волен следовать зову сердца, но что произойдет с миром, если молодые люди не позабудут своих романов, когда подойдет время жениться, завести семью? Что будет твориться в мире, если каждый станет слушаться только своего сердца? Такому миру не позавидуешь! Я не могу ничего сказать против Блюмы. Таких, как Блюма, немного! Но нельзя закрывать глаза на то, что у нее нет ни гроша! По своей доброте мы приютили и пригрели ее. Я уверена, что она понимает свое место и не захочет встать между тобой и твоим счастьем. Не для того мы тебя растили, Гиршл, чтобы отдать бесприданнице. Ты достоин лучшей пары, чем Блюма.
Гиршл молчал. Его мать и не рассчитывала услышать что-то в ответ. Она просто стремилась направить его мысли в надлежащее русло.
Руки Гиршла онемели. Все, на что он был способен, — это постараться не уронить кувшин. Хоть он не выпил ни капли, голова его шла кругом, как будто там бродила целая бочка винограда.
Весь день Гиршл смотрел, не покажется ли Блюма. Ему нужно было сказать ей очень много. Даже если сын ничего не возразил матери, в душе он чувствовал себя способным на героический поступок. Но Блюма как в воду канула! Нигде не было слышно ее легких шагов. А когда он наконец наткнулся на нее, она шла с закушенной нижней губой, и видно было, что с ней что-то случилось. Он боролся за нее — а она в упор его не видела! Сердце его упало. Разве он причинил ей что-ни-будь дурное? Видит Бог, ничего!
Если Гиршл встречал Блюму реже, чем ему хотелось бы, то мать свою он видел достаточно часто, хотя избегал ее, подобно тому как Блюма избегала его. Он нежно любил Блюму, а она не только не поощряла его, но фактически отвергла.
У Гиршла возникло смутное ощущение, что если он поколеблется в своей решимости, то лишь потому, что Блюма бросила его на произвол судьбы. Его отношение к ней никогда не изменилось бы, не произойди перемена в ней самой. Нельзя сказать, чтобы он перестал любить Блюму, но им овладело чувство обиды.
Между тем Цирл не теряла времени. Она больше не заговаривала с Гиршлом на эту тему и никоим образом не докучала ему. А молчание, которое он хранил, она расценила как признание им своего заблуждения и желание исправиться.
VIII
Что касается Блюмы, то она присутствовала только в мыслях Гиршла, ибо в доме ее больше не было! Она нашла себе другое место, собрала свои вещи и без всякого предупреждения ушла из дома Гурвицев.
В комнатке, отведенной ей новыми хозяевами, она разложила свои немудреные пожитки и над кроватью повесила фотографию отца. Фотография уже поблекла, и светлая растительность, курчавившаяся вокруг лица изображенного на ней человека, придавала ему неземной вид. В детстве между Блюмой и отцом не было особой близости. Она жалела мать, изнурявшую себя непосильной работой, тогда как отец целыми днями вздыхал над своими книгами. Мертвый, он стал дорог дочери, и все, что напоминало о нем, трогало ее. Теперь, глядя на фотографию, единственное, что у нее осталось от него, дочь думала, что отец, вероятно, был очень хорошим человеком.
Сложив руки, Блюма смотрела на свою новую кровать, вторую, в которой ей предстояло спать после того, как она покинула родительский дом. Она чувствовала себя как бы осиротевшей во второй раз. Неужели ей суждено всю жизнь оставаться горничной? Неужели, уйдя из дома Цирл, она оставила позади себя все, на что могла надеяться? Ей вспомнился день приезда к Гурвицам. Вряд ли тогда у нее были какие-то основания для радужных надежд, но насколько лучше был тот день, чем горький день ее ухода!
«Разве то, что Гиршл цепляется за юбку матери, — достаточная причина для того, чтобы рушился весь мой мир? — думала Блюма. — Пусть он маменькин сынок, но я-то свободна!» Кто мог подсказать ей, как следовало воспользоваться этой свободой — самой уйти куда-то или попытаться освободить и Гиршла?
Раздался стук в дверь. Вошла хозяйка, Тирца Мазл.
— Тебе помочь? — спросила она и взглянула на фотографию, висевшую на стене. — Это твой отец?
— Да, — ответила Блюма, — это мой отец.
Г-жа Мазл с любопытством посмотрела на нее, но ничего не сказала.
— Я похожа на маму, — поспешила сообщить Блюма и покраснела, будто ее уличили во лжи.
Обе молча глядели на фотографию. Лицо человека на ней было печальным и в то же время спокойным: если у него и были какие-то претензии к судьбе, к ним не следовало относиться слишком серьезно.
Блюма опустила глаза, хозяйка тихонько вышла.
…Как-то Гиршл услышал шум, доносившийся из комнаты с зачехленной мебелью. Он нашел там Мину Цимлих, которая сидела в кресле и вышивала.
— Извините, — пробормотал он, — мне следовало постучать.
— Если кто-то и вторгся в этот дом, так это я, а не вы, — сказала Мина, откладывая вышивку в сторону.
Гиршл впервые присмотрелся к ней. Конечно, он видел ее и раньше, но не проявлял при этом никакого интереса, внимания. Сейчас же, стоя перед ней, он даже потерялся, не мог придумать, что бы такое еще сказать. «Вот ведь она нашлась, что ответить мне, а я стою перед ней, как дурак, неотесанный болван. Она живет в городе, учится в пансионе, знает французский язык, ходит в театр и концерты, а я за всю свою жизнь никуда из Шибуша носа не высунул, если не считать одной поездки в Пичериц, который еще меньше Шибуша».
Как роняет тебя в собственных глазах то обстоятельство, что кто-то повидал свет, а ты нет! Если бы человек знал, насколько он вырастает в мнении окружающих только из-за того, что видел еще что-то, кроме своего медвежьего угла!
…Дни шли. Гиршл быстро забыл о смущении, испытанном им при встрече с Миной. В конце концов, она не была центром его жизни, и ни к чему было об этом думать! Если уж о ком-то думать, то лишь о Блюме. И чем больше Гиршл думал о ней, тем меньше он понимал, что делает ее такой особенной. Может быть, самый факт ее ухода?
Но если он пришел к такому выводу, то ошибался. Где бы ни была Блюма, это ничего не меняло: для него она всегда оставалась особенной. Его тянуло к ней с тех пор, как он стал юношей. Он горевал о ней, как горевал бы один из близнецов, внезапно лишившийся другого.
Гиршл был далек от реальной жизни. Он постоянно думал о Блюме, но ему ни разу не приходило в голову, что она может работать совсем рядом. Ему представлялось, что она исчезла и живет где-то на другой планете. Он ломал голову над тем, что могло случиться с ней, но ни разу не заподозрил, что ей нужна крыша над головой.
Даже узнав, где она находится, он не перестал фантазировать насчет нее. Новый дом Блюмы он видел в романтическом свете, что в значительной мере было связано с его хозяйкой, Тирцей Мазл, которая влюбилась в бывшего учителя своей матери и вышла за него замуж. Гиршлу даже казалось, что он знает, о чем беседуют обе женщины: Тирца рассказывает Блюме о своей любовной истории, а Блюма Тирце — о Гиршле.
Блюме следовало понять, что первый шаг должна сделать женщина, Гиршл был уверен, что она его сделает. Когда же ничего подобного не произошло, он удивился, а затем поставил это ей в вину. «Если она не предпримет чего-нибудь, и как можно раньше, будет слишком поздно», — думал он.
А Блюма держала себя в руках. Нянчиться со своими обидами было для нее слишком большой роскошью. Если бы сам Ангел Грез шептал ей на ухо нежные обещания, она рассмеялась бы ему в лицо. С утра до ночи она хлопотала по дому, занимаясь множеством разных дел, чтобы не углубляться в свои переживания. Напрасно супруги Мазл ругали ее за то, что она взвалила на себя слишком много работы. Она ухитрялась быть в семи местах одновременно. Не было такого труда, которого она чуралась бы. За ребенком Тирцы она ухаживала так нежно, что мать жаловалась:
— Не знаю, чей это ребенок — мой или Блюмы.
…А что Гиршл? Он добросовестно выполнял свои обязанности в лавке, которая всегда была полна покупателей: взвешивал, завертывал и вручал покупки. Товар был хорошего качества, весы показывали правильный вес, и ни у покупательниц, ни у кайзера не было причин жаловаться. Цирл продолжала превозносить Мину, но справедливости ради надо сказать, что и Гиршл заслуживал доброго слова. За что бы он ни брался, все у него ладилось.
В отсутствие покупателей Гиршл стоял у весов, устремив взор в пространство, и задавал себе вопрос: почему он мирится со всем, что выпало на его долю, почему не протестует? Возможно, потому, что заранее уверен — из его протеста ничего не выйдет.
Между тем с тех пор, как Цирл поговорила с сыном в погребе, случилось многое, и еще больше намечалось. Гиршла самого удивляло, почему он не возненавидел Мину за то, что она встала между ним и Блюмой. Смутно он сознавал, что не она, а сама Блюма была виновата в том, что они расстались. Отнесись к нему Блюма нежнее, о Мине не было бы и речи.
Настроение Гиршла непрерывно менялось. Сегодня он удивлялся тому, что не сердится на Мину, а завтра его уже не удивляло, что он сердится на Блюму. «Все из-за того, что она предала меня, предоставила мне одному бороться с родителями и со всеми, кому вздумается управлять моей жизнью, — думал он. — Почему я мирюсь с этим? — спрашивал он себя. — Потому что из этого все равно ничего не получится!»
Однако кое-что уже получилось: активность матери принесла кое-какие результаты. Родители Гиршла и Мины уже встретились и договорились о приданом. Оставалось только соединить молодых людей под свадебным балдахином.
…Цирл не сердилась, когда Гиршл бывал печален и дулся на нее. Она просто вздыхала вместе с ним и говорила: