Видимо, отец хотел съязвить; в обычной ситуации он бы такого не сказал. Наверно, его взволновали новости об Эрике. Думаю, он знал, так же как и я, что Эрик вернется, и его беспокоило, что будет дальше. Я его не виню, к тому же не сомневаюсь, что он беспокоился и обо мне. Я олицетворяю собой преступление, и если Эрик вернется и начнет баламутить, то может всплыть Правда о Фрэнке.
Я нигде не зарегистрирован. У меня нет свидетельства о рождении, нет номера государственного страхования, нет ни одной бумажки, которая подтверждала бы, что я вообще существую. Я знаю, что это преступление, и отец тоже знает, и, думаю, иногда он сожалеет о решении, принятом семнадцать лет назад, во времена своего хиппизма-анархизма или чего там еще.
В общем-то, я не в обиде. Так мне даже нравится, да и нельзя сказать, чтобы мое образование хромало. Стандартной школьной программой я владею, может, еще и лучше, чем большинство моих сверстников. Единственное, на что я бы мог попенять отцу, так это на недостоверность кое-каких полученных от него сведений. Когда я подрос и мог самостоятельно выбираться в Портенейль и сидеть в библиотеке, отцу пришлось поумерить фантазию, но прежде он то и дело сбивал меня с толку, отвечая на мои искренние, пусть и наивные вопросы полной белибердой. Подумать только, я многие годы всерьез полагал, что Пафос — это один из трех мушкетеров, Феллацио — персонаж «Гамлета», Витриоль — город в Китае и что ирландские крестьяне давят ногами торф, когда делают «гиннес».
Как бы то ни было, сейчас я достаю до самых верхних полок в домашней библиотеке и в любой момент могу заглянуть в портенейльскую и проверить, не пудрит ли отец мне мозги, так что он вынужден не пудрить. Кажется, это изрядно его раздражает, но ничего не попишешь. Прогресс, знаете ли.
Но я образован. Пусть не в отцовских силах было удержаться да не потешить свое недоразвитое чувство юмора, втюхав мне одну-другую «куклу», но в то же время он не мог допустить, чтобы его отпрыск не был для него предметом гордости хоть в чем-то; а так как о моем физическом развитии речь не могла идти по определению, то оставалось только умственное. Отсюда и все мои уроки. Отец — человек образованный, и он не только передал мне многое из того, что знал сам, но и освоил целый ряд новых дисциплин — исключительно в педагогических целях. Отец — доктор химии или, может, биохимии, не уверен. Он довольно хорошо ориентируется в традиционной медицине — возможно, не растерял старых связей, — и ему не стоило труда проследить за тем, чтобы мне вовремя были сделаны все необходимые прививки. Это при том, что Государственная служба здравоохранения о моем существовании даже не догадывается.
Видимо, отец работал в университете несколько лет после выпуска и, должно быть, что-то изобрел; время от времени он намекает, что получает отчисления, патентные или какие там, однако я подозреваю, что старый хиппарь по-тихому проживает остатки колдхеймовского состояния.
Как мне удалось выяснить, Колдхеймы жили в этой части Шотландии лет двести, если не больше, и владели довольно обширными земельными угодьями. Теперь остался только остров, да и тот крошечный, да и не совсем остров — когда отлив. Другой реликт славного прошлого — это название главного портенейльского злачного места, старого занюханного кабака под вывеской «Колдхейм-армз», куда я периодически наведываюсь, хотя и не достиг еще совершеннолетия, поглядеть на местную молодежь, изображающую из себя панк-группы. Там-то я и повстречал и до сих пор встречаю единственного человека, которого могу назвать своим другом, — Джейми-карлика; чтобы ему было видно сцену, я сажаю его к себе на плечи.
— Сомневаюсь, чтобы он сюда добрался. Далековато все-таки. Наверняка его поймают, — повторил отец, выдержав долгую паузу. Он подошел к раковине ополоснуть стакан.
Я замурлыкал себе под нос какой-то мотивчик; я всегда так делаю, когда хочется улыбаться или смеяться, но лучше не стоит.
Отец посмотрел на меня:
— Я к себе в кабинет. Не забудь все запереть, хорошо?
— Будет сделано, — кивнул я.
— Спокойной ночи.
Отец вышел из кухни. Я сел и глянул на свою саперную лопатку по имени Верный Удар. Смахнул несколько приставших к лезвию сухих песчинок. Кабинет. Одно из моих немногих так и не реализованных заветных желаний — это проникнуть в кабинет старика. Подвал я хотя бы видел, бывал там несколько раз; мне знакомы все комнаты первого этажа и третьего; на чердаке я вообще царь и бог, там живет Осиная Фабрика; но эта единственная комната на втором этаже до сих пор остается для меня тайной за семью печатями, я даже туда ни разу не заглядывал.
Я знаю, что отец держит там какие-то химикаты и, вероятно, ставит опыты, но как там и что и чем он занимается на самом деле — понятия не имею. Оттуда лишь доносятся иногда странные запахи да стук отцовской трости.
Я провел ладонью по длинному черенку лопатки и подумал: интересно, называет ли отец свою трость каким-нибудь именем? Вряд ли. Он не придает именам особого значения. Но я знаю, что имена важны.
Наверно, кабинет скрывает какую-нибудь тайну. Отец и сам не раз на это намекал — туманно, конечно, лишь для того, чтобы меня раззадорить, чтобы я мучился догадками, чтобы он знал, что я хочу спросить. Разумеется, я не спрашиваю, поскольку внятного ответа все равно не получу. Если он что-нибудь и ответит, то наврет с три короба, потому что, если скажет правду, тайна перестанет быть тайной, а он, как и я, чувствует, что чем дальше, тем больше утрачивает влияние на меня, и ему это решительно не нравится. Я уже не ребенок. Только эти жалкие остатки фиктивной власти позволяют ему думать, будто он контролирует то, что считает должным отношением «отец — сын». Смех, да и только — но всеми этими играми, и секретиками, и колкостями он пытается сохранить статус-кво.
Я откинулся на спинку деревянного стула и потянулся. Люблю запах кухни. Еда, грязь на наших бахилах, а иногда и слабый запах пороха, просачивающийся из подвала, — стоило об этом подумать, и у меня зарождалось по-хорошему волнующее чувство. Когда идет дождь и наша одежда мокрая, то запах другой. Зимой большая черная печка гонит по комнатам тепло с ароматом сухого плавника или торфа, и все запотевает, и по стеклу барабанит дождь. Тогда веет дремотой и покоем, и тебе уютно, как большому сонному коту, обвившемуся хвостом. Иногда мне жалко, что у нас нет кота. У меня был лишь кошачий череп, да и тот унесли чайки.
Из кухни я направился в туалет — похезать. Отливать нужды не было, потому что днем я пометил Столбы, передавая им свой запах, свою силу.
Я сидел на стульчаке и думал об Эрике, с которым произошла такая неприятная история. Бедный психопат. Уже в который раз я задавался вопросом, что стало бы со мной на его месте. Но история-то произошла не со мной. Я остался тут, а Эрик уехал, и все это случилось где-то там, вот и весь разговор. Я — это я, и тут — это тут.
Я напряг слух, пытаясь понять, чем занят отец. Может, он сразу отправился спать. Он часто спит в кабинете, предпочитая его большой спальне на третьем этаже, где и моя спальня. Может быть, та комната будит в нем слишком много неприятных (или приятных) воспоминаний. Как бы то ни было, храпа я не слышал.
Противно, что в туалете мне все время приходится сидеть. Я понимаю, что это из-за моей инвалидности я вынужден раскорячиваться на стульчаке, как баба, но все равно противно. Иногда в «Колдхеймармз» я пристраиваюсь к писсуару, но почти все попадает мне на руки или на ноги.
Я натужился. Чвяк, плюх. Брызги фонтаном обдали мою голую задницу, и тут зазвонил телефон.
— Вот дерьмо! — выругался я и сам же хохотнул.
Быстро подтерся, подтянул штаны, дернул цепочку слива и вывалился в коридор, по пути застегивая ширинку. Скатился по широким ступеням к площадке второго этажа, где стоит наш единственный телефон. Я все время пристаю к отцу, чтобы установил хотя бы еще один аппарат, но он говорит, мол, нам не настолько часто звонят, чтобы возиться с отводной трубкой. К телефону я успел. Отец так и не вышел.
— Алло, — сказал я. Звонили из автомата.
— Тр-р-р! — громко проверещало на том конце провода.
Я отдернул трубку от уха и сердито на нее посмотрел. В наушнике продолжало верещать.
— Портенейль пятьсот тридцать один, — сухо проговорил я, когда шум наконец стих.
— Фрэнк! Фрэнк! Это я. Я! Алло, ты меня слышишь? Алло!
— Это эхо на линии или ты все произносишь дважды? — спросил я. Я узнал голос Эрика.
— И то и другое! Ха-ха-ха-ха-ха!
— Здравствуй, Эрик. Ты где?
— Здесь! А ты где?
— Здесь.
— Если мы оба здесь, на черта тогда телефон?
— Говори скорее, где ты, пока монеты не кончились.
— Но если ты сам здесь, ты должен знать. Или ты не знаешь, где ты? — И он захихикал.
— Эрик, не валяй дурака, — сказал я строго.
— Но если ты сам здесь, ты должен знать. Или ты не знаешь, где ты? — И он захихикал.
— Эрик, не валяй дурака, — сказал я строго.
— А я и не валяю. Не скажу я тебе, где я. Ты скажешь Ангусу, он скажет полиции, и меня опять засунут в эту хуеву больницу.
— Не матерись. Ты же знаешь — я не люблю слов из трех букв. А отцу я ничего не скажу.
— «Хуеву» — это не три буквы. Это… это слово из пяти букв. Разве пятерка не твое счастливое число?
— Нет. Так ты скажешь, где ты? Мне надо это знать.
— Я скажу тебе, где я, если ты назовешь мне твое счастливое число.
— Мое счастливое число — «е».
— Это не число. Это буква.
— Нет, число. Трансцендентное число: две целых, запятая, семь один восемь…
— Не мухлюй. Я имел в виду целое число.
— Так бы сразу и сказал, — ответил я и вздохнул: в трубке послышался писк; наконец Эрик кинул еще несколько монет. — Давай лучше я тебе перезвоню?
— Нетушки. Нашел дурака! Сам-то ты как вообще?
— Нормально. А ты?
— Разумеется аномально, — с негодованием ответил он; я не мог не улыбнуться.
— Ладно, как я понимаю, ты направляешься сюда. Только ты уж тогда, пожалуйста, не жги больше собак, и вообще…
— О чем ты? Это же я, Эрик. Не жгу я никаких собак! — выкрикнул он. — Сдались мне эти чертовы собаки! За кого ты меня принимаешь, ублюдок недоделанный? И хватит обвинять меня в том, что я жгу каких-то собак! Ублюдок!
— Хорошо, Эрик, прости, прости, пожалуйста, — затараторил я. — Я только хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Будь осторожен. Не делай ничего такого, что может восстановить против тебя людей, ладно? Люди такие обидчивые…
— Да уж, — услышал я, и трубку заполнило его дыхание. Потом тон Эрика изменился: — Я и правда возвращаюсь домой. Совсем ненадолго, просто вас проведать. Надеюсь, вы там со стариком одни?
— Одни, одни… Так хочется поскорее тебя увидеть.
— Это хорошо. — Повисла пауза. — Что же ты ни разу не приехал меня навестить?
— Я… Да тут вроде отец собирался к тебе на Рождество.
— Отец? Да что отец… Ты-то почему не приедешь?
В его голосе слышалась обида. Я переступил с ноги на ногу, обвел взглядом лестничную площадку и ступеньки, рассчитывая увидеть лицо отца над перилами или его тень на стене следующей площадки, где он прятался и подслушивал мои телефонные разговоры, думая, что я ничего не замечаю.
— Эрик, я не люблю надолго уезжать с острова. Прости, пожалуйста, но у меня сразу появляется в животе это кошмарное ощущение, словно кишки узлом завязываются. Не могу я далеко уезжать, по крайней мере так сразу или… Не могу, и все. Я хочу тебя увидеть, но ты так далеко.
— Уже ближе, — ответил он твердо.
— Это хорошо. Сколько тебе еще примерно?
— Не скажу.
— Я же назвал тебе мое счастливое число.
— А я соврал. Я все равно не скажу тебе, где я.
— Это не…
— Все, я вешаю трубку.
— С папой не хочешь поговорить?
— Сейчас — нет. Я потом с ним поговорю, когда буду совсем близко. Все, я пошел. До встречи. Береги себя.
— Ты тоже береги себя.
— Да ну, чего мне беспокоиться? Все будет в ажуре. Да и что со мной может случиться?
— Просто не делай ничего такого, что может рассердить людей, хорошо? Сам знаешь, о чем я. Они так легко выходят из себя. Особенно из-за домашних животных. То есть я не…
— Чего-чего?! Что ты там сказал насчет домашних животных? — завопил он.
— Ничего! Просто я…
— Вот гаденыш! — выкрикнул он. — Опять вздумал обвинять меня в том, что я собак жгу? Может, скажешь, я еще и рты малышне червями набиваю? Может, и ссу на них заодно? — вопил он.
— Ну, — теребя провод от трубки, мягко начал я, — раз уж ты сам об этом…
— Ублюдок! Ублюдок!!! Поганец маленький! Я тебя убью! Ты…
Голос его пропал, и мне снова пришлось отдернуть трубку от уха, когда Эрик замолотил своей трубкой по стенам будки. На грохот наложился мерный писк — время истекало. Я дал отбой.
Я посмотрел наверх, но отец так и не появился. На цыпочках поднявшись по лестнице, я просунул голову между балясинами перил, но верхняя площадка была пуста. Я со вздохом опустился на ступеньку. У меня было такое чувство, что разговор я провел не лучшим образом. С людьми у меня вообще проблемы, и хотя Эрик мой брат, я не видел его уже больше двух лет, с тех самых пор, как он спятил.
Я встал и спустился на кухню задвинуть засовы и забрать свое хозяйство, потом пошел в ванную. Решил посмотреть у себя в комнате телевизор или послушать радио и лечь спать пораньше, чтобы встать с рассветом и поймать осу для Фабрики.
Я лежал на кровати и слушал по радио Джона Пила,[1] а также вой ветра за домом и шум прибоя на берегу. Из-под кровати доносился дрожжевой запах моего самодельного пива.
Я снова подумал о Жертвенных Столбах — на этот раз более сосредоточенно, представляя, где каждый стоит и что несет, мысленно глядя сквозь пустые глазницы черепов на один пейзаж за другим, словно охранник у пульта с экраном, переключающийся с камеры на камеру. Все было на месте, все в порядке. Мои мертвые часовые, мои продолжения, подпавшие под мою власть в результате элементарной, но абсолютной капитуляции — смерти, — не ощущали ничего, что могло бы повредить мне или острову.
Я открыл глаза и снова включил ночник. Посмотрел на себя в зеркало туалетного столика у противоположной стены. Я лежал на покрывале в одних трусах.
Я слишком толстый. Не так чтобы смертельно толстый, да и вообще моей вины в этом нет, — но все равно я выгляжу не так, как хотелось бы. Мордастый я очень, вот в чем беда. Сильный и крепкий, но все равно слишком пухлый. А я хотел выглядеть суровым и грозным — каким бы я и выглядел, кабы не мой несчастный случай. А так ведь по мне и не скажешь, что я убил трех человек. Это нечестно.
Я снова выключил свет. Пока глаза не привыкли к сумраку, в комнате стояла кромешная тьма, даже звезды не мерцали. Надо бы попросить отца купить часы с жидкокристаллическим дисплеем, хотя мне очень нравится мой старый медный будильник. Однажды я привязал осу к медно-красным колокольчикам на корпусе будильника, где по ним бьет молоточек, когда будильник звонит.
Я всегда просыпаюсь до будильника, так что приходится смотреть.
2 Змеиный Парк
Обугленный трупик осы я положил в спичечный коробок, обернув его старой фотографией Эрика с отцом. На снимке отец держал большой фотопортрет своей первой жены, матери Эрика, и только она улыбалась. Отец угрюмо пялился в камеру. Маленький Эрик смотрел в сторону и со скучающим видом ковырял в носу.
Утро выдалось прохладное и свежее. Лесистые предгорья были подернуты дымкой, над Северным морем стоял туман. Я резво бежал вдоль берега, изображая рев реактивного двигателя и крепко прижимая к бокам бинокль и вещмешок. Влажный песок приятно пружинил под ногами. Поравнявшись с Бункером, я сделал вираж от берега и, добежав до полосы мягкого белого песка, сбросил скорость. На бреющем полете я исследовал Дары Моря, но не нашел ничего достойного, разве что старую медузу — лиловый студень с четырьмя расплывчатыми беловатыми кольцами. Я слегка изменил курс, чтобы пролететь над ней, и со звуком «Тр-р-р-фью! Тр-р-р-фью!» поддал ее ногой, взметнув фонтан песка и студня. «Ды-дых!» — бабахнул взрыв. Я снова заложил вираж и устремился к Бункеру.
Столбы оказались в полной исправности. За мешком с тушками и головами можно было не ходить. Я проверил все до единого и похоронил осу в ее бумажном гробике не между двумя самыми важными Столбами, как планировал, а прямо на тропинке, перед самым мостом. Заодно взобрался по несущим тросам на верхушку дальней опоры и оглядел окрестность. Мне был виден венец крыши дома и одно из чердачных окон. По другую сторону — шпиль пресвитерианской церкви в Портенейле и дым городских труб. Я достал из левого нагрудного кармана складной ножик, аккуратно ткнул подушечку большого пальца на левой руке, размазал красную каплю на перекладине между двутаврами и заклеил палец пластырем из вещмешка. Потом спустился и отыскал шарик от подшипника, которым накануне попал в табличку.
Первая миссис Колдхейм, Мэри, мать Эрика, умерла в доме при родах. Эрик оказался слишком головастым, остановить кровотечение не смогли, и Мэри скончалась на супружеском ложе от потери крови. Было это в 1960 году. Всю жизнь Эрик страдал жуткими мигренями, и я склонен объяснять это недомогание обстоятельствами появления Эрика на свет. Подозреваю, что и эти его мигрени, и смерть матери имеют самое прямое отношение к Тому, Что Случилось с Эриком. Бедолага — он просто оказался в неудачное время в неудачном месте, и произошло нечто в высшей степени невероятное, что по чистой случайности отразилось на нем куда сильнее, чем отразилось бы на любом другом в подобной ситуации. Вот чем вы рискуете, покидая остров.