Дни становились теплее, появились мохнатые синие колокольчики сон-травы, зажелтели головки одуванчиков, на деревьях распустилась нежная листва, которая плотным зеленым непроницаемым ковром скрыла базу боевиков с неба.
В лагере появились новые пленники: два омоновца. Старший лейтенант с гематомой под левым глазом и черными от побоев губами; и сержант с разбитыми в кровь виском и затылком. Их поместили в соседнюю землянку. Колька видел, как молодые «чехи» жестоко издевались и унижали их. Особенно доставалось офицеру, широкоплечему крепкому парню, похожему на борца, с неукротимой злобой смотревшему на своих мучителей.
Через пару дней Кольке на распиловке дров удалось переговорить с новичками. Фамилия старшего лейтенанта из новосибирского ОМОНа была Гурнов. Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.
– Подбежала, браток, на рынке маленькая заплаканная малява. Плачет, надрывается, слезы ручьем, помогите дяденьки, родненькие! Мама умирает! Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка, говорю! Сделаем все, что в наших силах! Где твоя мама!
– Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!
Трое нас было. Я, Саня, – Гурнов кивнул в сторону сержанта. – И майор Перфилов. Спускаемся в темный подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас и сделали как зеленых сосунков. Перфилов последним спускался, смикитил, да поздно было, начал стрелять, его сразу на входе положили. Очнулся я уже в машине с кляпом во рту, рядом Саня в крови. Потом в холодной сырой яме неделю продержали, суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит, а вот у Сани дела плохи. Голову, гады, ему проломили. Говорить совсем не может, только мычит. Пытается на земле веткой что-нибудь написать, но буквы путает, ничего не понять.
Колька с жалостью посмотрел на бледного сержанта, который, откинувшись и прикрыв глаза, отрешенно сидел в стороне у дерева. Вдруг Саня весь напрягся, и у него судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо, он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из серых глаз, полных страдания, по грязным щекам текли слезы.
– Запоминай, братишка, внимательно слушай. Может, тебе еще доведется выбраться отсюда. Нам же все, п…дец! Убьют они нас! Как пить дать! Еще ни один омоновец из плена не вернулся. Один бы я попробовал еще дать деру или покрошить пяток гадов в капусту, если повезет. Но Санька не имею права бросить! Ты это, понимаешь?!
Бедного Санька убили спустя несколько дней, когда у него отнялась правая рука. Он уже почти не чувствовал ее, еле-еле шевеля онемевшими пальцами. Наполовину парализованный он стал обузой для «чехов». И они, не церемонясь, полоснув кинжалом по горлу, столкнули его с обрыва. Причем убил его не кто-нибудь, а четырнадцатилетний подросток, который под одобрительные возгласы боевиков сделал это «черное» дело спокойно, не тушуясь. Будто только этим и занимался всю свою короткую жизнь. В лагере подростков было трое: Махмуд, Умар и Шамиль. Они занимались с инструктором-подрывником, молодым арабом Гусейном. Учились у него минному делу, как закладывать фугасы, как ставить маскируемые растяжки, как подсоединять провода к детонаторам. То ли малограмотные пацаны были бестолковыми, то ли инструктор объяснял не совсем доходчиво, но подростки часто допускали ошибки, практикуясь на муляжах мин. Кольке как-то несколько раз довелось видеть, как Умар, убивший омоновца, сдавал экзамен по применению мин-ловушек. На одном из занятий он прикопал гранату без чеки и прижал рычаг сверху магазином от автомата, когда «рожок» потянули за веревку, рычаг сработал, и граната взорвалась. Потом он учился ставить маскируемые растяжки между деревьями, поместив «Ф-1» в разрезанную пластиковую бутылку или банку. Чтобы «эфки» взрывались мгновенно, им укорачивали замедлитель запала. Осторожно надпиливая пилкой и потом переламывая его. Подрывник часто неистово ругался, плюясь, выходя из себя, и раздавал подзатыльники, когда подростки путали провода или клеммы батареек. Иногда ученики араба исчезали на несколько дней, отправляясь на равнину минировать дороги, подъездные пути к блокпостам или к пунктам дислокации федеральных войск, и затем после диверсии вновь появлялись в лагере. Селифонова частенько использовали для оборудования схронов: нагружали его боеприпасами, медикаментами, продовольствием и в сопровождении кого-нибудь из боевиков он уходил далеко от лагеря, где они прятали груз в укромном месте, тщательно маскируя. О месте схрона, как правило, знал только один-два человека, Колька был не в счет, потому что он был очередной «овцой на заклание».
Кто-то из чеченцев, как-то проходя мимо будущей землянки, где копались заложники, окинул оценивающим взглядом крепкую фигуру старшего лейтенанта и предложил организовать борцовский турнир.
Мгновенно образовался на вытоптанной поляне широкий круг, на середину которого вытолкали омоновца. Против него на поединок вышел Рамзан, здоровенный волосатый детина. Скинув куртку и засучив рукава провонявшей от пота рубахи, он, криво усмехаясь в черную бороду, под смех боевиков пропел ласковым грудным голосом, приглашая Гурнова на схватку:
– Иды, иды суда, цыплонок! Я тэбэ сэчас буду бороть!
Они сошлись. Могучий Рамзан, у которого ходуном под мятой рубахой играли мускулы, крепко вцепился в одежду противника. Они долго топтались на месте, кружась по поляне, подымая пыль, мотая друг друга из стороны в сторону. У чеченца на лбу обильно проступил пот, редкие черные волосы на лысеющей голове слиплись. Слышались трубное сопение горца и тяжелое прерывистое дыхание Гурнова. Обессиленный в плену омоновец с трудом сдерживал напор массивного чеченца. Попытался сделать подсечку, но не удачно. Потерял равновесие и чуть не упал. Такого мастодонта, как Рамзан, разве собьешь с ног. Со всех сторон раздавались смех, советы, свист, подбадривающие возгласы. Все произошло очень быстро, никто ничего толком и не понял. Рамзан, которому надоела эта канитель, попер мощно вперед, чтобы обхватить и сжать соперника в своих могучих тисках, но стремительная атака обернулась неожиданным для него поражением.
Под натиском боевика старший лейтенант упал, увлекая того за собой, сделав прием, называемый в борьбе «мельницей». Бугай кувыркнулся, мотнув в воздухе ногами, грохнулся на землю словно куль, подняв облако пыли. И пока соображал, что же произошло, Гурнов применил болевой прием на руку. От боли кавказец взвыл и забился, словно раненый зверь в капкане. Что вокруг творилось! Невообразимый гвалт, гам, улюлюканье, свист.
К борцам подскочили двое боевиков, один из них ударил со всей силы ботинком омоновца в бок, другой ухватил его за голову и оттаскивал от сучившего ногами боевика.
Рамзан, от смущения покраснев, с трудом поднялся, охая, бормоча проклятия и поддерживая больную руку. В стороне несколько человек ногами избивали, сжавшегося в комок и прикрывшего голову руками, лейтенанта.
Полевой командир был явно раздосадован исходом схватки, он нервно постукивал пальцами по колену, выбивая дробь. Неожиданно хмурый взгляд Азиза наткнулся на бледного Кольку, который выглядывал из-за спин боевиков, наблюдая за борцами. Обернувшись, боевик что-то сказал молодому «чеху», стоящему за ним. Тот, окликнув Селифонова, вытолкал его к восседавшему на белой бурке Азизу.
– Хочешь жить? – вдруг задал вопрос Азиз.
Колька молча кивнул головой, исподлобья недоверчиво косясь на гогочущих вокруг боевиков.
– Убей его! И я тебя отпущу! Слово джигита! – улыбнулся тонкими губами полевой командир. – Азиз никогда не бросает слов на ветер, солдат!
Командир боевиков насмешливо глядел на уныло стоящего перед собой солдата в жеванном замурзанном бушлате.
– Гаджи! Дай ему оружие! – распорядился он.
Вновь появился Гаджи, молодой высокий парень с неприятным лицом и колючим взглядом, один из телохранителей Азиза. Он подвел рядового к избитому омоновцу, лицо которого превратилось в страшную кровавую маску.
– Сволочи-и! Говнюки! – хрипел старший лейтенант, сплевывая сгустки крови. – Стреляй, паря! Не бойся, на тебе крови не будет! Хорошее дело сделаешь, отмучаюсь! Все равно не жить!
Гаджи достал из кобуры «макаров», передернул затвор, извлек обойму и протянул «ствол» солдату. Наступила мертвая тишина. Селифонов неподвижно стоял посреди поляны с понуро опущенной головой. Его невзрачная мешковатая фигурка была похожа на клоуна. Потрескавшиеся сбитые пальцы судорожно сжимали и разжимали потную рукоять пистолета. Напряженные лица боевиков были устремлены на него, некоторые, улыбаясь, тихо переговаривались между собой.
– Слово джигита, – раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.
Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в тишине словах. Колька поднял голову и оглянулся на Азиза. В больших серых глазах его была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые, это были глаза мертвеца. На лице растерянность, мелко дрожали бледные по-детски пухлые губы. Он хотел что-то сказать, но страх настолько сковал его, что из горла вырвался только слабый хрип. Страх сковал его, в горле пересохло. Его трясло, на лбу проступили грязные капельки пота. «Макаров» тянул вниз руку. Неожиданно Колька резко обернулся и вскинул руку по направлению Азиза. Но выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну…
– Слово джигита, – раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.
Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в тишине словах. Колька поднял голову и оглянулся на Азиза. В больших серых глазах его была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые, это были глаза мертвеца. На лице растерянность, мелко дрожали бледные по-детски пухлые губы. Он хотел что-то сказать, но страх настолько сковал его, что из горла вырвался только слабый хрип. Страх сковал его, в горле пересохло. Его трясло, на лбу проступили грязные капельки пота. «Макаров» тянул вниз руку. Неожиданно Колька резко обернулся и вскинул руку по направлению Азиза. Но выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну…
Потом тела убитых сбросили в глубокое узкое ущелье, где шумел стремительный горный поток. И понесла их студеная река к «своим». Они плыли то вместе, то обгоняли поочередно друг друга, пока тело старшего лейтенанта на одном из перекатов не зацепилось за торчащую из-под воды корягу и не осталось за тем поворотом. Дальше Колька поплыл один, задевая за колючие прибрежные кусты, за камни, окунаясь восковым лицом в буруны, раскинув руки, словно парящая птица. На третий день его заметил и вытащил на берег щуплый белобрысый солдатик, шофер из артдивизиона.
Через месяц Кольку разыскала мать. Веру Владимировну после двух месяцев сплошных мытарств и скитаний по Чечне в поисках без вести пропавшего сына дорога привела в Ростов в 124-ю Центральную лабораторию медико-криминалистической идентификации Министерства обороны, где среди сотен неопознанных погибших солдат, она, наконец-то нашла своего мальчика, свою кровинушку. В отличие от других несчастных матерей, она опознала сына сразу. По татуировке на руке. Еще в шестом классе Колька, по уши влюбившись в девчонку со второго подъезда, сделал крошечную наколку «Марина».
Вера Владимировна и ее муж, как только узнали, что Колю послали в Чечню, места себе не находили. Все испереживались. Смотрели все выпуски новостей по телевизионным каналам и все репортажи оттуда. Собирали вырезки из газет, в которых было хоть малейшее упоминание о военных действиях в мятежной республике. А редкие письма, которые почему-то так долго шли от сына, они перечитывали помногу раз. О себе писал он скупо, все больше о своих товарищах. Как-то показали видеокадры, снятые боевиками, на которых был пленный изможденный офицер в наручниках. Его пинали ногой в живот, и он, повернув лицо в камеру, говорил разбитыми в кровь губами: «Мама, помоги. Сделай что-нибудь». Это произвело на Веру Владимировну неизгладимое впечатление, перед ее глазами днем и ночью стояло лицо молодого офицера, просящего помощи у матери. Не у кого-нибудь, а у матери. Не у вершащих судьбами народа и страны, бросивших его в эту кровавую бойню и забывших о нем, а у своей матери.
Замучила бессонница. Все валилось у нее из рук. Неожиданно Алексея Ивановича, ее мужа, положили в больницу, стало плохо с сердцем, инфаркт. Работа не клеилась. Коллеги по работе знали, что у сотрудницы сын на войне, муж в тяжелом состоянии, и с сочувствием и пониманием относились к ее страданиям. Неожиданно письма перестали приходить из Чечни. Она забеспокоилась, пробовала звонить по прямой «горячей» линии в Москву, там отвечали, все нормально, рядовой Николай Селифонов в списках раненых и погибших не значится. Она успокаивалась на некоторое время, а потом снова звонила. Но писем так и не было.
Громом среди ясного неба для нее был вечерний телефонный звонок одной женщины, матери сослуживца сына. Она-то и сообщила ей жуткое известие, что Коля пропал без вести. Об этом та узнала из письма своего сына. Вера Владимировна, тут же сорвавшись, поехала через весь город, чтобы собственными глазами прочесть эти страшные строки. Машина, на которой ехал ее сын, попала в засаду, устроенную боевиками. Среди убитых ее сына не оказалось…
Потом были звонки в воинскую часть, где служил Коля. Там подтвердили. Да, пропал без вести. Не теряйте надежду. Ведутся поиски.
Ведутся поиски! Кто его ищет? Кому он нужен? Рядовой солдат! Кому? Кроме нее! Этим, что ли? Наверху?
Она пыталась представить лицо пропавшего сына, но перед ее глазами стояло несчастное лицо того пленного избитого старшего лейтенанта, молящего о помощи. Он жалобно смотрел на нее и его кровоточащие губы шептали: «Мама, помоги! Сделай что-нибудь!»
Работа валилась из рук, она ничего не соображала, что делает. Похудела, осунулась, вечно заплаканные глаза. Весь коллектив переживал за нее.
Взяв отпуск без содержания, поехала в Чечню на розыски. Разрушенные дома, беженцы, военные, грязная ругань, лязг бронетехники… За время скитаний она встречалась с множеством людей, и с командиром батальона, в котором служил сын, и с солдатами, и жителями близлежащих сел, и с беженцами, и с боевиками. Всем показывала его фотографию, чтобы хоть что-нибудь узнать о судьбе сына. Но все безрезультатно. Коля исчез, как сквозь землю провалился. Ни малейшей ниточки, за которую можно было зацепиться.
Однажды, заночевав в одном из предгорных сел, в доме сердобольной чеченской семьи, она ночью почувствовала сильное тревожное сердцебиение, которое заставило ее проснуться, вскочить с лежанки и подойти к окну. Словно кто-то звал ее. За окном в холодном предрассветном сумраке мимо дома по дороге быстро промчалась легковая машина. По мере того, как удалялись звуки машины, так и биение сердца стало постепенно затихать. Что это было? Она не знала. «Может быть, знак свыше? Может быть, что-нибудь с Колей?» – мучил ее вопрос.
Если б она только знала, что в проехавшей мимо дома белой «Ниве» был ее единственный сын. Но этого она не узнает никогда.
Полковник провел Веру Владимировну в лабораторию. На одной из стен большой стенд с фотографиями военнослужащих под названием «Им возвращены имена». За компьютерами несколько офицеров-криминалистов и солдат. На экранах совмещенные изображения фотографий лиц и черепов. На столах, на полках под номерками кости и черепа. В углу у окна горько плакала молодая женщина в трауре. На экране компьютера перед ней лицо молоденького лейтенанта, почти мальчишки.
– Сережечка, миленький… – горько всхлипывала она.
– Работа у нас, Вера Владимировна, сами понимаете, трудная, специфическая. Но необходимая. Вернуть родным погибших солдат – наш долг. Не каждый может этим заниматься. Здесь нужны одновременно и чуткость, и железные нервы. У нас в основном служат профессионалы, а также проходят службу будущие медики, – сказал полковник, приглашая Веру Владимировну пройти в следующую комнату.
– В первую очередь нас интересуют переломы, рубцы, операции, татуировки. Какие приметы, вы говорите, у сына?
– У него на кисти левой руки была крошечная татуировка: «Марина». Вот на этом месте. А еще в детстве два пальца сломал на левой руке. Безымянный и указательный. В садике с качели упал.
– Это уже кое-что. Максим, посмотри по базе данных! Татуировка «Марина»! Кисть левой руки! – полковник обратился к старшему сержанту в очках, сидевшему за компьютером.
– А вы, присядьте, пожалуйста. Подождите. Заранее ничего обещать вам не могу. Работы много. Помощи же практически никакой. Лаборатория, сами видите, крошечная. Расширять нас не собираются. Боюсь, как бы вообще не закрыли.
– Есть, товарищ полковник! – откликнулся старший сержант. – Левая рука! Татуировка «Марина»! Номер…
Вера Владимировна уже ничего не слышала. Стены поплыли куда-то, все закружилось…
Он вернулся. Вернулся с войны, с жестокой, бессмысленной, никому не нужной кровавой бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только это были не слезы радости, это были слезы скорби, это были слезы убитых горем матери и отца, девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с телом Кольки Селифонова на железнодорожном вокзале ждали автобус-катафалк и военком с курсантами, выделенными артучилищем.