…Рысь еще больше вытянулась на суку осины, когда Человек вышел из-за поворота, и, напрягшись, затаив дыхание, глядела, как он приближался, постоянно поворачивая голову в разные стороны. Это было хорошее место для наблюдения: дорожка, по которой двигался двуногий, пролегала прямо под ней.
Но Рысенка она так и не увидела. Двуногий ее все же заметил, резко остановился, что-то по-своему закричал, поднял вверх какую-то палку, из нее вылетел огонь. Опять раздался грохот. Рысь спрыгнула на землю и метнулась в лесную чащу.
4
В рыбацкую избу Песчанку Шурка влетел как ненормальный. Весь взъерошенный, встревоженный и загнанный. Скинул в сенях пестерь, не снимая ружья, ввалился в дом. Будто клуб морозного воздуха. Так, с ружьем на плече, бросился к койке, сел на край и уставился на дверь. Разбуженный им Мишка Колюха приподнялся на локте и, полусонный, ничего не понимающий, глядел со своей койки то на Шурку, то на дверь. Вид у Шурки был совершенно растерянный и испуганный, словно в дверь должен был вот-вот ворваться кто-то злой и враждебный, чтобы наделать беды. Сейчас напарник его явно не разыгрывал, и Мишка заволновался и прямо-таки струсил.
В дверь никто не врывался. Но Шурка не успокаивался. Он подошел, как бы даже подкрался к окошку, что глядело в лесную сторону, сначала направил в него ружье, потом выглянул сам. Мишка заволновался еще сильнее…
— Ты чево, Саша, а?
Шурку из-за въедливости он в жизни не называл Сашей, но тут выскочило…
Шурка ответил не сразу, оторвался от окна, поставил в угол ружье, сел за стол, но тревожного взгляда от окошка долго не отводил. Сказал вдруг, как оглушил:
— На меня рыси напали.
Разлеживать на койке Мишка больше не мог, от Шуркиных слов он вскочил, плюхнулся на лавку:
— Ни… ничего себе…
— Вот и ничего. Убил одну… В сенях вон…
Мишка на цыпочках подобрался к двери, выглянул, ошалевший от таких дел, увидел зверя в пестере, дернул к себе ручку, отшатнулся, заохал осипшим вдруг голосом:
— Ой, Саша, ой ты, ради Христа… А не живая, а?
— Да не, говорю — кокнул, — устало ответил понурый Шурка и махнул рукой.
Мишка отдышался, взял на всякий случай топор, отрывисто глотнул воздуха и вышел в сени. Какое-то время он повозился там, потом зашел в избу, присел на чурбан к печке, помолчал. Он заметно успокоился.
— А сколько их было-то? Этот-то кабудь котенок.
— Ничего себе котенок, — Шурка возбужденно хмыкнул, — а с дерева на меня прыгнуть хотел. Пришлось стрелить. Потом иду, зырюсь на деревья с перепугу-то, ан — еще одна, как собака по размерам, на суку сидит, чуть не над самой башкой, тоже скакнуть хочет. Страхи божьи.
Колюха чувствовал, что Шурка в чем-то завирает. Надо же, рыси на него напали, сроду такого в деревне не было. Но страх у Шурки неподдельный, это точно, да и рысенок в пестере. Что-то произошло, значит.
— Дак что ж ты другую-то не подстрелил?
— Ишь смелой какой. «Не подстрели-ил», — Шурка до обидности похоже умел передразнивать Колюху. — Сам-то стал бы пулять мелкой дробью, когда она — как теленок, а когтяры — во! — Для убедительности Шурка граблисто скрючил свои толстые пальцы. — Стрелил, конечно, да только в воздух.
— А рысь чего? — не без сомнения поинтересовался Колюха.
— Пугнулась, в лес ускочила, зараза.
Михаил представил, как потом шел по лесу Шурка, как боялся, что из-за любого куста на спину может прыгнуть рысь, и испытал к нему невольное сочувствие.
Когда попили чаю и сидели, откинувшись на койках, Колюха вдруг спросил у успокоившегося Шурки:
— А другая-то случаем не мамаша того, что в сенях лежит?
— Какая другая?
— Дак которая прыгнуть-то, говоришь, хотела.
— Не-е, она в другом месте встренулась, километра полтора, — голос у Шурки дрогнул.
— Ну и што полтора… Обошла да подкараулила, только бы мильнул[9] Шурка… С еенными-то зубьями…
— Типун тебе на язык, да второй под язык. Ты што, она ведь не отвяжется теперь.
— А я про што… — поддержал его, вместо того чтобы успокоить, Мишка Колюха, — за котенка и подкараулить может. Рыси, они злопамятны, читал я…
— «Читал», — особенно едко передразнил его Шурка, — ты книжку-то хоть раз видел?
Ночь была лунной. Шурка долго слушал тяжелый, давно уже привычный, но сегодня изнуряющий храп напарника и не спал: ему надо было сходить на улицу. Но снаружи была ночь, там где-то ходила и искала убитого рысенка мать, хищная, огромная, полная желания отомстить… Зачем он убил его? Блажь какая, дернул же черт. Сейчас бы спал давно. Смешно, за дверь теперь не выйти… По окошкам и стенам гулял немного подтихший «полуночник», посвистывал в щелях, шуршал выбитым из пазов мхом, будто кто-то тихонько скребся и стонал. Жуть.
— Миша, стань, а, на улицу мне надо. — Шурка еще растолкал Колюху, тот наконец поднялся, чертыхаясь и бранясь.
Вместе с ним Шурка вышел на улицу, спустился на берег и устроился в бревнах, Михаил остался на крыльце. Было слышно, как он переминался там и постукивал со сна зубами. Скоро озябнув, крякнул и стукнул дверью, ушел в избу. Шурка остался один.
Над ним выгнулся густо пересыпанный звездными искрами черный августовский небосвод. С юго-востока к нему приклеилась обдутая ночным свежим ветром, четко вырезанная двурогая яркая луна. Ущербная, она давала меньше, чем обычно, света, лунная дорожка на море из-за шторма кривлялась и дробилась. Но когда на небе луна, все веселее, и Шурке сделалось не так страшно. Он уже собирался уходить, когда на бревно метрах в десяти от него выползла тень. Ее очертания исковеркала разбитая лунная дорожка — она как раз оказалась фоном, — но Шурка на этот раз распознал бы ее и в полной темноте.
Рысь! Ноги понесли сами, одеться он не успел. Так и вбежал в избу. Колюха насмерть перепугался и, услышав слово «рысь», вскочил с койки, Шуркиного вида будто и не заметил.
Рысь дала о себе знать почти сразу, заскреблась в дверь. Колюха прибавил в керосинке фитиль и от возбуждения задышал глубоко и часто, Шурка трясущимися руками разломил ружье, вставил в него патрон с пулей, припасенный еще днем. Затаились. Рысь мягко топталась на крыльце и царапала дверные доски.
Михаил и Шурка не поверили ушам и переглянулись, когда с крыльца донеслось мяуканье, отчетливое и настойчивое.
— P-разве они, ето, как и к-коты? — от нервного перенапряжения Колюха опять стал заикаться.
— Не-не знай, — не получилось и у Шурки.
Помолчали, мяуканье стало совсем жалостливым и даже канючим. «Мяа-ай, ма-а-ай…» — вытягивал зверь на крыльце.
— На нашего Левонтия походит вроде, — неуверенно предположил Колюха.
Знаменитый своими размерами сибирский кот Левонтий, принадлежащий Колюхиной тетке Федоре, и впрямь имел привычку разгуливать по тоням и выклянчивать у рыбаков свежую рыбу. Наведывался в прошлом году и на Песчанку.
Потом, когда, распознанный и впущенный в избу, Левонтий хрумчал в углу рыбными костями, когда нервное напряжение спало, Михаил начал кататься по койке и хохотать над происшедшим, над Шуркиным видом, с которым тот влетел в избу. Шурка смеялся тоже.
С утра «полуночник» слег, уступил море «западу», тот вылизал и утихомирил воду, погнал от берега мелкую рябь. Рыбаки заметали семужий невод. С дальней тони в деревню шла дорка[10], и Шурка бросил в нее мешок с рысенком. Попросил передать отцу, может, чего-нибудь сообразит со шкурой. Поначалу он хотел закопать рысенка в песок, но Михаил отговорил: рысь, говорит, повадится, будет раскапывать. А так увезли и концы, стало быть, в воду.
5
Ночь, звездная, высокая и ветреная, обдала прохладой ранней осени, выветрила острый страх, который родила встреча с Человеком. Страх уступил место страсти, неуемному стремлению к встрече с сыном. Рысь всю ночь провела в логове, где стоял густой, живой запах Рысенка, запах их семьи. От нелепости и вероломства всего того, что произошло накануне, она не могла заснуть, только дрожала и в полузабытьи бесцельно бродила вокруг пустого логова.
Утром Рысь пошла искать своего сына. Она верила, что сможет освободить его из плена Человека.
Запах двуногого и запах Рысенка за ночь выветрился и уже не стоял в воздухе такой терпкой стеной, как это было вчера, но у самой земли, в переплетении листьев, травы и кореньев, он остался таким же сильным и бил по обонянию острой настоянностью, ужасным осознанием того, что два они — родной запах сына и враждебный Человека — оказались столь близко друг от друга, смешались. Потом запах Рысенка исчез, остался дух человечьих следов, торопливых, широких, ясно видимых на забрызганной росой тропинке. Дух этот отталкивал и пугал, Рысь старалась бежать не прямо по следам, а вдоль них, боясь только пропустить следы Рысенка, он мог вырваться, ускользнуть от Человека и прыгнуть куда-нибудь за кусты.
Следы вывели к морскому берегу. Лес вдруг распахнулся, и Рысь невольно отпрянула назад, втянулась в можжевельный куст, притаилась. Неподалеку, у самого моря, стояла изба. Оттуда пахло людьми, жженой смолой, рыбой и нерпичьими запахами. Эти запахи были здесь самыми сильными, они висели над землей плотно, и даже ветер, дующий из леса в море, не мог их отогнать. Людей не было, их шаги и голоса не доносились из избушки. Вскоре Рысь все же разглядела их, они плавали в лодке неподалеку от берега и были чем-то заняты. Это прибавило Рыси решительности. Обойти дом, чтобы попасть на подветренную его сторону и выяснить, там ли Рысенок, она не могла: ей пришлось бы выйти на открытый берег, просматриваемый с лодки, поэтому она осторожно выбралась из куста и подползла ближе к избе.
На нее дохнул запах сына, отчетливый и долгожданный. Ее Рысенок был там, в избе!
Забыв об опасности, забыв обо всем, движимая только неуемной жаждой встречи с сыном, Рысь бросилась к избе. Запах Рысенка струился из щелей входной двери. Она ударила ее телом, но дверь, упругая и скользкая, только заскрипела. Рысь, призывно с пристонами урча, стала царапать и бить дверь лапами, но та не поддавалась. Сознание Рыси мутил и снова кидал ее на преграду запах Рысенка, такой родной и такой сильный… Дверь не поддавалась.
Распаленная прыжками Рысь вдруг резко остановилась, когда за дверью ей почудился шорох и… мяуканье. Она замерла. Мяуканье, жалобное, изнывающее от ужаса, ударило в уши. Это мяукал не ее сын! Он плакал не так. Но кто же это там за дверью рядом с Рысенком?
Рысь вдруг с отвращением узнала, чей это был голос. Там, в избе, прятался кот, который дружит и живет с двуногим. Что он сделал с ее сыном? Рысь бросилась опять на дверь.
Но со стороны берега раздались звуки, которые заставили ее опомниться и отступить. К избе подплывала лодка, в ней сидели двое людей. Когда они вышли на берег, Рысь огромными махами добежала до первых кустов, легла за одним из них и оттуда стала следить за людьми. Теперь она знала точно, где находится Рысенок.
— Шурка! Не стыднова ему, а? Тету так встречать!
Шурка и в самом деле не слышал из-за навалившейся дремы, как подкатила к тоне легкая дорочка. Михаил его не разбудил, ушел, видать, в лес за кольями, и вот! Пересуду теперь будет… «Родну тету сын-то твой не стретил, Матвейч, икотник…» Ну и так далее… Да и действительно, время-то, елки-палки…
Он вскочил с койки, продраил глаза кулаками, а тетка, родная сестра его отца, уж к избе подходит. Как подкралась. Шурка скакнул на крыльцо, изобразил на сонном лице какую мог радостную улыбку, притворно-дружелюбно забормотал:
— Зра-а, тета, здра-аст!
У самого крыльца Оксенья Матвеевна, хоть и не больно-то нагруженная — две корзины на локтях, считай, пустые: в одной ручка-ухватка для сбора брусники, в другой белый узелок с хлебом, — заступала тяжело, запереваливалась, будто только-только выкарабкалась из бесконечных канабристых болот. Устала, мол, сил нет, а племянник-то и не поможет. И Шурка, поддержав эту нехитрую игру, еще больше заторопился, шаркнул сапожищем, стал спускаться к тетушке.
Он сделал шага два, не больше, как в дыре под нижним венцом что-то шумно зашабарчало, заколотилось и, когда он и Оксенья Матвеевна поглядели разом на дыру, оттуда выметнулась и пронеслась между ними огромная рыже-белая молния. Шурка и тетушка непроизвольно глянули ей вслед и увидели, как на некотором расстоянии молния оформилась в скачущего от них зверя, то ли в собаку, то ли в кого-то еще. Зверь скоро нырнул в кусты и исчез.
Оксенья Матвеевна оторопела. Лицо ее вытянулось, на нем застыло выражение крайней растерянности, испуга и… возмущения. Ничего себе, встречает племяш!
— Это хто? — спросила она Шурку. Поставила корзины на настил и тяжело села на крылечную ступень.
— Не знай, тета, — Шурка тоже растерялся. Вроде не собака. Но кто же тогда?
Догадка стрельнула в глазах красной вспышкой. Да рысь же это! Та самая…
И все. По телу свинцовой холодной лавой опять растекся страх, налил тяжестью руки и ноги, придавил к земле. «Пришла все-таки мамаша того… Думал, пронесет… Пришла…»
Когда вялый и отрешенный Шурка проводил тетку Оксенью в избу и стал затоплять печку, чтобы подогреть чайник, родственница разглядела резкую перемену в настроении племянника. Она долго наблюдала, как Шурка дрожащими руками ломал спички, бестолково перекладывал дрова.
— Ты, Саша, буди не в себе, — сказала Оксенья.
Шурка ничего не ответил, только вдавил голову в плечи, съежился, еще рьянее зачиркал спичками. Дрова наконец разгорелись.
— Дак чего молчишь-то? — допытывалась тетка.
Оторвавшись от печки, Шурка тяжело плюхнулся на лавку напротив Оксеньи, брякнул локти на стол, вытянул шею и, вытаращив глаза, прошептал:
— Это она меня караулила.
Тетка ничего не поняла, но все же испугалась, отшатнулась и замахала рукой:
— Типун те, ты что, Саша, окстись…
И Шурка ей рассказал все. И про рысенка, и про то, как на него хотела уже с дерева прыгнуть рысь. В конце рассказа Оксенья сидела уже, как на иголках.
— А я думала, каку-таку зверюгу Матвеич намедни за баней закопал? Тебя, Саша, матюкал. Послал, грит, а без надобности, шкура, грит, лезет, спасу нет.
Едва хлебнув чаю, тетка вдруг засобиралась обратно в деревню.
— Да куда же ты, тета? За ягодами же приехала.
— Каки-таки ягоды, Саша. Не-е! Прыгнет еще с лесины. Зла она сейчас, рысь-то!
И укатила на своей дорочке.
Когда скидывала пожитки в лодку и ковыряла мотор, все сетовала, что «брусничка тутогде самолучша, да уж ладно, пособираю в других местах. Рысь — зверь страшной, да ешшо матерь рассерженна… Не-е-е…» И укатила.
* * *Через два дня Колюха растолкал Шурку посреди ночи. Вскинувшись на локоть, Шурка спросонок долго не мог понять, что произошло и чего Михаил от него хочет. А случилось, видать, что-то необычное. Худое лицо Колюхи с всклоченными волосьями, бледное, как белая тряпка, тускло отсвечивало в темноте. Колюха стоял перед Шуркиной кроватью на коленях. Маленькие, посаженные близко к длинному тонкому носу глаза его были распахнуты и лучили крайнюю тревогу.
— Ты это… чего, Ми-миша? — прерывисто и хрипло зашептал перепуганный Шурка.
— Хотел на улицу выйти, а тут Левонтий завыл, ну я в окошко глянул…
Сердце у Шурки вдруг сильно стукнулось раз, другой, потом замолотило на полные обороты, отдаваясь в висках гулкими, горячими ударами. Он спросил:
— Ну и чего там… в окне?
— Да эта, ну, твоя зверюга, ходит.
— Рысь? — Шурка непонятно зачем скользнул с койки и сел на корточки рядом с Колюхой.
Вдвоем на четвереньках они подкрались к окошку и осторожно, словно опасаясь, что рысь может царапнуть в лицо, выглянули из-за боковых косяков на улицу.
Снаружи разливался тихий, желтый лунный свет, жуткий и мертвый.
— Вон она, на помойке, — зашептал Колюха.
Рысь Шурка разглядел не сразу потому, что она не шевелилась и сливалась с можжевеловыми кустами, тоже неестественно желтыми, как все под луной. Зверь стоял на прямых, длинных ногах, вытянутый и увеличенный полумраком, высоко задрав морду, как бы кого-то выискивающий в ночи. Потом голова рыси повернулась к избе, и на ней зажглись два маленьких ярко-зеленых фонарика, направленных прямо на Шурку и Колюху. Оба они, будто застигнутые врасплох светом рысьих фонариков, выслеженные, разом отшатнулись от окошка, сели на пол.
— Это она меня ждет, зараза, — сказал Шурка тоном человека, которому перед казнью дали последнее слово.
— А может, меня, почем знать?
— Да не, меня. Счет свести хочет.
Колюха вдруг встрепенулся и, не вставая с карачек, пополз к углу, в котором стояло ружье. Быстро с ним вернулся и протянул Шурке.
— Саня, ожедерни, а, не робей, вмажь. Не отстанет ведь. Мне не попасть…
Шурка заблестел на напарника возмущенными и испуганными глазами.
— С этой пукалкой! Что, не видишь котяру! А подраню… она избу по бревнышку разнесет, обоим пуза вскроет. Пулемет тут нужен.
До утра рыбаки не спали. Постанывали и скрипели кроватями. У двери жалостно и тоскливо выл Левонтий.
Утром в невод попали три десяти — двенадцатикилограммовых рыбины. Опять пошла семга.
* * *На другой день к обеду пропал Левонтий. Отсутствие его сразу заметили, потому что кот мог где-то пропадать, но в полдень, когда чистилась и скоблилась свежая рыба, и с треском разлеталась в разные стороны серебряная чешуя, и в изобилии были ароматные рыбьи потроха и головы, когда избу наполняли запахи кипящей ухи, Левонтий, хоть и сытый, всегда крутился где-то поблизости, терся о ноги, демонстрируя полное расположение к рыбакам, ныл и клянчил еду.
Сегодня он куда-то запропал. Когда наелись ухи, Михаил сгреб кости в пустую миску, вынес на крыльцо и вывалил в корытце, выдолбленное из куска толстой доски специально для Левонтия. Позвал кота, даже покричал, но впустую.