Ничего не изменилось.
Голик лежал, как и прежде.
Разве только…
Фёдор Иванович помотал головой.
Нет же… Не может быть…
Он обеими руками осторожно поднял веник, прижал его к груди, словно ребёнка и, пятясь, покинул комнату.
Ему казалось, что голик стал заметно тяжелей.
И он пытался уверить себя, что это ему просто чудится.
Как и хлебные крошки возле его ног.
Как и дорожка едва заметных следов, идущих от печи к половику.
«Померещилось», – проговаривал про себя Фёдор Иванович, выбегая на улицу. Ему не хватало воздуха, он пучил глаза и задыхался.
– Померещилось, – убеждал он потом Тамару и соседа Геннадия.
– Померещилось, – говорил он Жуку и дрожащей ладонью гладил пса по жесткому загривку.
* * *С мая месяца Жук находился на привязи. Фёдор Иванович сколотил ему конуру за крыльцом, набил в нее соломы, приделал сбоку консервную банку для воды; вдоль стены до самого забора протянул стальную проволоку. Металлическое кольцо с привязанным поводком легко по ней скользило, и у пса было куда больше свободы, чем у прочих цепных псов. Но Жук этого не понимал и не ценил. Первые несколько дней он ожесточённо рвался с привязи – должно быть, поводок и ошейник напоминали ему страшное время, проведённое в лесу. Потом пёс несколько присмирел. Но Фёдор Иванович чувствовал, что Жук стал относиться к нему с некоторой недоуменной обидой.
Фёдор Иванович чувствовал свою вину, и потому рядом с конурой он из двух чурбаков и доски соорудил скамейку. Значительную часть времени он теперь проводил здесь. Сидел, обув подшитые резиной валенки, дымил пожеванной сигаркой, занимался корзинным делом и неспешно беседовал с кобелём:
– Через два дня Володька приедет, а у нас ничем ничего. Надо бы еще хоть пяток лукошек сделать – считай, лишних десять рублей, а то и пятнадцать… Дуешься, чай, всё еще? А ты не дуйся. Собака в дому жить не должна. Это тебе не квартира, сам понимаешь. А что раньше-то дома держал? Дык, больной ты был. Да и зима была, вспомни-ка. А вот теперь – благодать. И погода хороша, да и ты вона как окреп, залоснился… Побаловать тебя, что ли? Ишь, замахал хвостом. Всё понимаешь! – Фёдор Иванович подмигивал немому четырехлапому собеседнику, грозил ему пальцем. – Ладно, ладно, закажу Володьке, пусть в следующий раз привезет этот… как его?.. Педи Гри. От ведь название придумали, черти!..
Иногда Фёдор Иванович брал Жука с собой в лес. Через деревню он вёл пса на поводке, отвязывал только за околицей. Соседи теперь побаивались кобеля, ворчали, советовали Фёдору от него избавиться.
– Не дай Бог, притащит еще чего похуже. Без милиции не обойдется. Сядешь ведь!
– Нет такой статьи, чтоб за домового садиться, – сердился Фёдор. И сам дивился чудному разговору. Виданное ли дело, из-за какой-то сказочной нечисти с соседями ругаться!
Оказавшийся на воле Жук словно дурел. Носился по полям с восторженным лаем, валялся в траве, гонялся за птицами, азартно мышковал. Фёдор Иванович смотрел на проказы кобеля с широкой улыбкой, науськивал лохматого спутника на кусты, и громко смеялся над его недоумением.
Жизнь наладилась – новый ли домовой, принесенный на венике, был тому причиной, или просто сама собой кончилась полоса неудач – неясно. Тем не менее, подновлённый дом больше не рушился, посуда не билась, не лопались стёкла, а работалось споро и ладно.
– Ты думаешь, я тут корзинки плету? – обращался к кобелю Фёдор Иванович. – Нет, брат. Это я себе гроб делаю. Жёнка-то моя, Анна Васильевна, знаешь ли где лежит? За сто километров отсюда. В городе. Нехорошо это, что она там, я вот тут, но что уж поделать. Вот помру, и, коли денег хватит, рядом с ней лягу. Тут-то у нас что, тут всё просто: помер ты, в гроб из пяти досок тебя положили, закопали, крест поставили. А там нет, там всякому человеку денежка нужна. За место, за памятник, за работу… По-божески лечь хочу. Наш-то погост былинником да крапивой весь порос, никому до него дела нет. Через двадцать лет от него, чай, и следа никакого не останется. А там, в городе, не так. Там люди специальные к кладбищу приставлены, они за могилками следят, дорожки чистят…
Пёс, заслушавшись, зевал. Сворачивался калачом, щелкал в шерсти зубами, теребил задней лапой вислое ухо.
Фёдор Иванович умолкал, улыбался грустно и откладывал в сторону очередное свое изделие.
* * *С привязи Жук сорвался ночью. И, одурев от свободы, пропал на три дня.
Фёдор Иванович места себе не находил. При свете бродил по ближайшим лесам, высвистывая кобеля, домой возвращался в сумерках, ночь не спал, дремал едва-едва, приходя в себя от малейшего шума.
– А и к лучшему, что так вышло, – успокаивала его бабка Тамара. – Теперь уж, чай, не вернется. Волки, поди, задрали.
Фёдор Иванович сердито цыкал на нее.
– Не каркай! Набегается – воротится, – говорил он. И сам себе не верил.
Но утром четвертого дня Фёдора Ивановича разбудило знакомое тихое скуление. Разом очнувшись, он приподнялся на локте, глянул в сторону печи.
– Ах ты, чёрт! – вырвалось у него. – Вернулся! Пришел!
Жук, как ни в чем не бывало, лежал на своем обычном месте. Услышав голос хозяина, кобель весело тявкнул и застучал по полу грязным хвостом.
– Как ты в дом-то пробрался? Со двора, что ли? Голодный, небось. Набегался, нагулялся. Уж не в Коворчино-ли бегал к сучке какой? Эх, дело молодое. Я в твои-то годы и сам за десять вёрст на танцы ходил…
Фёдор Иванович, натужно кашляя и бормоча что-то про бедовую молодость, спустил ноги на пол, нащупал босыми ступнями потертые валенки, посидел чуть, щипая себя за редкую бороденку.
И только потом заметил, что за снопом ивовых прутьев между печью и диваном лежат рядком три жуткие тушки.
* * *От кобеля нужно избавиться – так решила вся деревня. Сроку на это отвели два дня.
– Да куда ж я его дену? – жалобно вопрошал Фёдор Иванович у явившихся парламентеров.
– Отдай Володьке Топорову, – велела бабка Тамара.
– Да не возьмет он.
– Пусть отвезет куда подальше, и у дороги привяжет. Может, кто подберет…
Жалко было Фёдору Ивановичу пса. До слёз жалко, до надрыва в горле. Но понимал он, что не стоит против соседей идти. Да и сам видел, что нельзя такого пса в деревне держать. Вон, у бабки Комарихи утром из подтопка горящую бумагу выдуло, да прямо на бересту и сухие поленья. Хорошо вёдра были воды полны, не дали пожару разойтись, только пол перед печью выгорел. А у Ивана Орлова аккурат в обед самогонный аппарат взорвался. Пятнадцать лет исправно работал – а тут вдруг лопнул, да так, что железный осколок в потолок воткнулся.
Вот и ясно теперь, у кого побывал чёрный кобель, чей дом без хозяина оставил.
Что тут говорить – у самого Фёдора нынче вдруг полка с посудой рухнула.
Три дома – три тушки. Всё сходится.
– А если не можешь, давай я с Володькой поговорю, – чуть мягче проговорила Тамара.
– Не надо. Я сам…
Долго думал Фёдор Иванович, что ему с Жуком делать. В лесу на верную гибель оставлять не хотелось. Травить – тем более. Если просто отвезти куда подальше, да выпустить… А ну как найдет дорогу назад?
– Был бы ты котом, – выговаривал Фёдор Иванович присмиревшему Жуку, – отвез бы я тебя на ферму. Там и молоко, и мыши. Прожил бы как-нибудь.
Пёс смиренно смотрел на хозяина, шевелил бугорками над умными глазами, тихо улыбался зубастой пастью.
А может, всё же, оставить его? – смятенно думал Фёдор Иванович. – Спрятать, пока всё не успокоится. Потом сказать, что вернулся он…
Нет, нельзя.
Шила в мешке не утаишь.
А ну как подкинет кто отравленный кусок? Илюха Самойлов может. Отчаянный.
Или капканов кто понаставит?
Не будет тут кобелю житья.
Надо с ним что-то делать…
* * *Володька Топоров приехал в понедельник, запятил побитую Ниву к самому крыльцу.
– Не ждешь, что ли? – крикнул из кабины, отрывисто сигналя.
– Жду, – выглянув из окна, крикнул в ответ Фёдор Иванович. – Как же…
Они оба вышли на улицу, пожали друг другу руки. Работы было немного – они быстро перетаскали из дома все корзины, загрузили их в прицеп. Бестолковые цветочные вазы, раскрашенные чернилами, Володька устроил на заднем сиденье. Шкатулки и сундучки разместил в багажнике.
Фёдор Иванович помогал ему, а сам всё никак не мог решить, стоит ли заводить разговор о судьбе привязанного в доме Жука.
– Что-то ты, дядя Фёдор, невеселый сегодня. – Володька достал кошелёк. – Случилось чего?
– Да так, – пожал плечами Фёдор Иванович.
– Чего? Говори. Может, помогу.
– А! – Фёдор Иванович махнул рукой. – Умывальник сегодня разбился. И крыльцо вон опять гнить начало. Прямо напасть какая.
– Понятное дело. Старый уж дом-то.
– Старый, не старый… – Фёдор Иванович вздохнул, оглянулся на окна Тамариной избы. И, решившись, затараторил:
– Ты бы, Володька, взял бы у меня, что ли, пса. Не нужен он мне, в тягость. А у тебя при деле бы был. Дом бы сторожил.
– Ты бы, Володька, взял бы у меня, что ли, пса. Не нужен он мне, в тягость. А у тебя при деле бы был. Дом бы сторожил.
– Не, не выйдет. У меня жена собак боится. Да и я их не люблю.
– А зря, зря. Хороший кобель, умный.
– Даже не уговаривай, дядя Фёдор. Без толку.
– Ну, может, знакомым кому отдашь?
– Да кому он нужен? Сам посуди – если человеку собака нужна, он лучше щеночка возьмет. А тут – такой чёрт здоровый.
– Хоть куда бы его, а?
– На живодерню, разве что, – хмыкнул Володька. И испугался, увидев, как перекосилось лицо Фёдора Ивановича. – Ты чего это? Пошутил я, пошутил. А ты правда, что ли, избавиться от него хочешь?
– Не хочу. Надо.
– Как же это понимать?
– А лучше не спрашивай, – горько сказал Фёдор Иванович. – Увез бы ты его, что ли, подальше куда-нибудь.
– Чего он натворил-то? – тихо спросил Володька.
Фёдор Иванович только рукой махнул.
– Увези, христом-богом прошу. Где-нибудь у дороги привяжи на виду. Может, кто пожалеет, подберет.
– Ну… ладно… Не покусает он меня?
– Нет, он ласковый, – едва слышно сказал Фёдор Иванович и вдруг, резко отвернувшись, дёрнул плечом.
– Ты чего это, дядя Фёдор?
– Увози нахрен! – зарычал старик.
– Ладно… Ладно… Но ты… Это… Не реви только…
Фёдор Иванович задергался, забулькал горлом, медленно опустился на землю и, привалившись спиной к грязному колесу Нивы, обхватил голову руками.
– Ты вот, это, деньги, на, возьми, – сбивчиво проговорил растерявшийся Володька, поспешно доставая из бумажника новенькую сотню и пытаясь всучить ее старику.
– Не… – прохрипел Фёдор Иванович. – Не надо… Ты… Купи ему… Этот.. Как его… Педи Гри… Побалуй… Напоследок…
* * *Два дня терзался Фёдор Иванович, не знал, куда себя деть. А поздним вечером второго дня не выдержал – увязал в платок две печёные картофелины, оставшиеся от прошлого ужина, помидор, впопыхах сваренное яйцо да черствую краюху ржаного хлеба. Основательно оделся, на фланелевые портянки обул кирзовые сапоги, прихватил спички, тесак в войлочных ножнах – и вышел из дома.
Первым делом направился к Тамаре.
– Ты куда это на ночь глядя собрался? – удивилась та.
– Что хотите со мной делайте, а Жука я в обиду не дам! – отчаянно проговорил Фёдор Иванович и притопнул подкованным каблуком.
Долго молчала бабка Тамара, разглядывая позднего гостя, вставшего на пороге. Качала головой. Наконец, проговорила тихо и, вроде бы, с пониманием:
– За ним, значит, отправился?
– Пойду искать, – кивнул Фёдор Иванович. – Предупредить вот зашел, а то хватитесь – а меня нету… Курам раз в день кинь зерна из бочки.
– Ладно. Кину… И куда отправишься?
– По дороге.
– Далеко?
– Не знаю пока.
– Ну, ладно… – Тамара тяжело поднялась с табурета, выдвинула ящик стола, одним широким движением сгребла в него разложенные по столешнице письма и почтовые карточки. Сказала:
– Погоди.
И ушла за занавеску в маленькую комнату, откуда громко – на весь дом – щелкал поношенным механизмом старый будильник, пытающийся поспеть за стремительными мгновениями. Вернулась хозяйка минут через пять, вручила Фёдору яркий, оранжево-синий рюкзак.
– Вот, возьми. Внук оставил. Там я тебе молока положила бутылку, и десяток блинов. Съешь по дороге.
– Спасибо, – поблагодарил Фёдор Иванович.
– А, может, всё же, подождешь до утра? Не дело – в ночь уходить.
– Не могу. Так легше.
– Ну, смотри. Голова на плечах своя есть.
– То-то и оно, – сказал Фёдор Иванович. Он закинул рюкзак за спину, развернулся на каблуках, открыл дверь, перешагнул порог – и остановился. Медленно повернув голову, он колюче глянул на Тамару и со значением повторил:
– То-то и оно.
* * *Под открытым небом идти было не страшно. Ярко светила луна, мерцали разбрызганные по высокой тьме звезды; было тихо и сонно. А вот когда начался лес, чёрный и затаившийся, Фёдору Ивановичу сделалось не по себе. Он достал тесак – но спокойней от этого ему не стало. Он подумал, что сейчас не помешал бы фонарь. И тут же решил, что от прыгающего по земле желтого пятна не было бы никакого проку.
Во тьме, окружившей дорогу, кто-то жил. Там ворочались и вздыхали. Охали и постанывали. Скрипели и потрескивали. Сомкнувшиеся деревья норовили зацепить раздражающе яркий рюкзак, сдернуть его с плеч человека. Смутные фигуры выдвигались из мглы и недвижимыми призраками вставали в шаге от обочины. Прямо по звездам скользили беззвучные крылатые тени. Порой вниз заглядывала седая луна, и тогда лес менялся чудовищным образом: уродливые тени полосовали дорогу, каждая выбоинка заполнялось густой тьмой, березовые стволы начинали сливочно блестеть, а плотная стена сомкнувшихся деревьев раскалывалась, обнажая прежде невидимое, тяжёлое и мрачное…
Долго шёл Фёдор Иванович, неосознанно тая дыхание и борясь с одолевающими страхами. Крепко сжимал горячую рукоять ножа. Заставлял себя шагать широко и размеренно, гнал прочь пугающие мысли, убеждал не верить в обманчивых призраков, знал, что фигуры вставшие вдоль дороги – обычные коряги, да потрепанные кусты, что тихие тени, скользящие на фоне звёзд – совы и летучие мыши.
Но потом он увидел такое, что в голове будто колокол лязгнул – и раскололся на сотни тяжелых острых кусочков, а сжавшееся сердце тут же оборвалось и провалилось в живот, затрепыхалось там, запрыгало, забилось.
По лесной дороге, по колышущимся теням, ритмично подпрыгивая, бежала навстречу жуткая четырёхногая тварь с несоразмерно большой бесформенной головой.
Фёдор Иванович сдавленно охнул, выставил перед собой тесак и стал медленно оседать, чувствуя странную пустоту в голове.
* * *Ему привиделось, будто он дома лежит на неудобном диване; рука его свесилась до холодного пола, и пальцы его лижет шершавым горячим языком чёрный пёс Жук.
Фёдор Иванович чмокнул губами и очнулся.
Он лежал на земле. В правый бок упиралось что-то твердое. Сквозь сплетенные ажурные кроны проглядывали звезды.
Он был в лесу. На дороге, а не на диване.
Но горячий язык по-прежнему лизал его руку.
– Жук?
Кобель знакомо тявкнул, и Фёдор Иванович перевернулся.
– Жук!
Пёс вскочил, скакнул в одну сторону, потом в другую, припал к земле, вращая хвостом. Он решил, что хозяин затеял с ним игру.
– Ах ты, чёрт поганый! Ты ж меня, зараза, чуть на тот свет не отправил! Я уж даже… А… Как… – Фёдор Иванович задохнулся, заперхал в кулак. Откашлявшись, отдышавшись, вытер ладонь о штаны, подобрал тесак, убрал его в ножны. Сел, качая головой, приговаривая растерянно:
– Ах ты, зараза такая… Как же, а?.. Как же…
Пес, увидев, что игры не выходит, успокоился, подошел ближе. Ткнулся головой в колени хозяина, будто прощения за что-то вымаливая.
– Ну чего, чего?.. Эх, ты, кобелина здоровая… – Фёдор Иванович шмыгнул носом, обхватил Жука за шею, нащупал обрывок веревки, почувствовал под руками кровь. – Нельзя было так… Не по-человечески это… Эх! – Он прижался к кобелю, погладил его по хребту, почесал бок. – Давай срежу удавку твою… Погоди… Щас… Да стой ты спокойно!..
Потом они долго сидели на пустой дороге. Если блины и намоченный молоком хлеб, жевали картошку и рассказывали друг другу о случившемся с ними – каждый на свой лад, на своем языке.
Их окружала живая чёрная чаща. В ней кто-то ворочался и вздыхал, охал и постанывал. Из мглы выступали неясные фигуры и вставали в нескольких шагах от обочины, по тлеющим звездам скользили крылатые тихие тени, – но Фёдора Ивановича теперь ничто не пугало.
А когда они собрались и двинулись в обратный путь, то Фёдор Иванович понял, почему при встрече пёс показался ему таким страшным.
Невесть из какой дали Жук тащил в пасти очередную свою добычу.
И, судя по всему, бросать ее он не собирался.
* * *– Так это кикимора, – сказала Тамара, только глянув в сторону лежащей на полу тушки.
– Да ну! – не поверил Фёдор Иванович.
– А кто это еще может быть? Сам посуди: волосы зеленые, морда с кулачок, перепонки, будто у гуся. Как пить дать – кикимора!..
Жук лежал на своем обычном месте возле печи. Он улыбался, как умеют улыбаться одни только собаки, и постукивал грязным хвостом по половицам.
– И что это за пёс у тебя такой? – пробормотала Тамара, строго посмотрев на развалившегося кобеля.
Жук показал ей розовый язык и протяжно зевнул.
На улице светало. Со дворов неслась петушиная перекличка. У колодца звенели вёдра, принимая студеную воду; глухо гремела колодезная цепь, и отрывисто взвизгивал несмазанный ворот.
Фёдор Иванович прикрыл задушенную кикимору картофельным мешком и объявил:
– Что хотите со мной делайте, но Жука я оставлю. Присматривать буду, забор подлатаю, за калитку одного не пущу – но и выгонять не стану.
– Я уж так и поняла, – сказала бабка Тамара. – Но как ты без хозяина-то будешь? Сам жаловался, что тяжело.