Но великий поэт не прав. Следы остались – страшные следы в самом сердце общества.
Как только раздался первый удар грома, «общество растеряло остатки чести и достоинства». Бывшие друзья, родственники, любовники теперь стали именоваться «государственными преступниками», и отцы с готовностью приводили своих детей к наказанию. Достойными, как вспоминал Герцен, остались только женщины – те немногие, которые поехали в Сибирь (а отговаривали их мужчины – их отцы и братья). В доносах, которые получал Бенкендорф, если и писалось о сожалениях, то, как правило, о сожалениях женщин...
Так что наше общество в подлости своей было едино. И Николай понял его удивительный закон: самыми трусливыми в минуту беспощадной расправы у нас становятся те, кто были самыми смелыми... когда опасности не было! Потому-то к участию в расследовании (точнее, преследовании) он привлек вчерашних главных либералов. Секретарем Следственной комиссии, к примеру, царь назначил Блудова – племянника Державина, либерала первостатейного, одного из основателей бессмертного «Арзамаса». А руководить Верховным судом отправил вернувшегося из ссылки отца реформ Сперанского, которого заговорщики видели чуть ли не будущим правителем республиканской России.
Чем кончилось? Блудов написал такое обвинительное заключение, а Сперанский составил такой список кандидатов на виселицу, что Николаю пришлось собственноручно вычеркивать... От желающих выступить в роли палача отбою не было! Беспощадными висельниками стали недавний «вольнодумец» Чернышев и, конечно же, Бенкендорф, еще вчера слывший либералом, «брат» Бенкендорф, который был в той же масонской ложе, что и «брат» Чаадаев, и «брат» Грибоедов, и вздернутый на виселицу «брат» Пестель...
Так что в либералах Государь не ошибся. И вскоре он сможет сказать: «В России все молчит, ибо благоденствует».
Но самое удивительное – тот эффект, который последовал за всеобщей подлостью. Чем униженнее и потеряннее становилось общество, тем выше поднималась в нем волна спеси, тщеславия и самодовольства – печальная защитная реакция, знак грустной болезни.
И умный царь дал обществу игрушку. Вся официальная идеология заговорила о великой и счастливой России. Страна крестьян-рабов, которых можно было продать, купить, проиграть в карты, была объявлена светочем цивилизации. В многочисленных сочинениях теперь писалось о неминуемом крахе гнилой, устаревшей Европы, в которую только Россия может и должна влить свежую кровь. Было объявлено, что некий наш «европейский период», начавшийся с Петра Великого (вот начало поношения его европеизма!) и завершившийся вхождением наших войск в Париж, счастливо миновал в русской истории. Начался новый – святой, национальный. Общество пребывало, как писал Веселовский, «в счастливом пароксизме племенной исключительности».
И рассуждения рождались самые удивительные. Надеждин (тот самый редактор «Телескопа», который опубликует «Философическое письмо» и которому скоро за это придется ехать в ссылку) славил «могущество нашего русского кулака», несравнимого с хилым кулаком европейца... Впрочем, кулак наш действительно был могуч – миллионы крепостных по всей России ежечасно убеждались в величии отечественного мордобития.
Разумеется, славили армию – самую непобедимую, самую великую русскую армию, которой через пару десятилетий придется познать жесточайшее поражение в Крымской войне.
И вот в эту атмосферу, которую князь Вяземский называл «квасным патриотизмом», а другой именовал «балаганным патриотизмом» (причем этот «другой» – не какой-нибудь злопыхатель-масон, а самый что ни на есть «нечаадаевский» русский человек, император Александр Третий), в эту наэлектризованную атмосферу безумия и спеси Чаадаев и решил швырнуть свое письмо – свою горечь и злость. Но мы будем неискренни, если не расскажем некоторые странные подробности, случившиеся за три года до этого шага...
Уже в нашем столетии исследователи найдут удивительное письмо Петра Яковлевича. Оказывается, в 1833 году наш герой решил вдруг сделаться... «государственным человеком»! Он написал Николаю письмо в том самом «сугубо национальном» духе, где предлагал царю свои услуги – поставить наше образование исключительно на национальную основу, «совсем иную, чем та, на которой оно основано в остальной Европе». Вот так!
Что же это было? На язык так и просится нечто популярное: дескать, что поделаешь, Петр Яковлевич был не герой, а всего лишь наш, российский интеллигент. Он решился попросить у власти дозволения припасть к общей кормушке, но власть сие предложение отвергла, после чего он от обиды и злости, как это у нас часто бывает, и стал героем-борцом...
Впрочем, некоторые наши исследователи увидят в письме прямо противоположное – похвальную искренность. Оказывается, мыслитель наш после Французской буржуазной революции 1830 года вмиг разочаровался в любимой Европе и взгляды свои кардинально переменил, оттого и письмо царю написал...
Можно было бы принять это объяснение, если бы письмо с предложением «переделать российское образование исключительно в национальном духе» не было написано... по-французски!
Чтобы не было сомнений в понимании Чаадаевым забавности происшедшего, процитируем его сопроводительное письмо Бенкендорфу: «Прошу сказать Государю, что, писавши к царю русскому по-французски, сам того стыдился... Это... лишь новое доказательство несовершенства нашего образования».
Этими словами он все с той же чаадаевской иронией сказал им: «Бедные! Откуда же взяться у нас столь любимому вами национальном) духу – у нас, пишущих, разговаривающих и даже думающих по-французски, но при этом смеющих рассуждать о ненавистной Европе? Жалкая отечественная смесь – французского с нижегородским!».
Так он произнес свой вариант монолога из пророческой комедии:
На языке декабриста Лунина это называлось «дразнить медведя».
Вряд ли Бенкендорф понял салонную (и опасную) шутку. Он мог лишь пожать плечами на странное предложение находящегося под наблюдением полиции Чаадаева «реформировать образование»!
И все знаменитое «Философическое письмо» проникнуто той же чаадаевской насмешкой. Только «медведем» был уже не царь, а общество.
Потомок князя Щербатова, великого нашего историка, вряд ли мог всерьез утверждать, что у России не было истории. Впоследствии он скажет о себе: «Я любил Россию. Я любил ее всегда, но не для себя, а для нее». Но он скажет также самое прекрасное и самое вызывающее для нас: «Истина дороже родины...»
Как и юродивые, эти святые древней Руси, которые ходили нагими и совершали непотребства, чтобы обличить скрытые в мире тщеславие, гордыню и порок, так и он своим письмом, якобы отрицая нашу историю, на деле отрицал наше тщеславие и гордыню, столь греховные для истинного христианина.
И с готовностью ожидал гонений – награду истинного христианина.
Христианин, гонения... Вот и отгадка! Ибо политического писателя и философа Чаадаева не существовало – был философ христианский, глубоко религиозный человек. Был, как напишут в «Вехах» через семь десятилетий, «Богом упоенный Чаадаев».
«Великая мысль о слиянии философии с религией... с первой минуты, как я начал философствовать, эта мысль встала передо мной как светоч и цель моей умственной работы...» Всю жизнь таинственнейший Петр Яковлевич – и в статьях, и в дневнике, и даже в письмах – записывает прежде всего религиозные мысли. Вот всего несколько фрагментов из бесконечных его записей:
«В человеческом духе нет никакой другой истины, кроме той, которую своей рукой вложил в него Бог, когда извлекал из небытия...»
«Надо стараться жить в присутствии Бога, и каждый раз, что бы ни совершали, мы должны думать о Его присутствии, о Нем... Христианство – реальная, космическая, материальная сила, творящая историю... Весь мир в будущем соединится в христианстве...»
«Да приидет царствие Твое» – вот молитва, которую Чаадаев будет произносить до смерти. С нею на губах он и умрет, ибо в ней и есть смысл всей мировой истории, по Чаадаеву...
И еще: Бог творит нашу историю, но при этом оставляет нам свободу воли. Эта его мысль – тема будущего «Великого инквизитора» Достоевского.
И сама красота есть напоминание о Боге – Он создал красоту, чтобы нам легче было уразуметь Его.
Признав Божественное откровение в начале мира, его участие в процессе жизни, мы можем предвидеть обязательное наступление царства Божьего как венца этого процесса.
«Всей совокупностью своих мыслей он говорит нам, что политическая жизнь народов, стремясь к временным и материальным целям, в действительности только осуществляет частично вечную нравственную идею. Он говорит нам о социальной жизни: войдите, и здесь Бог, но прибавляет: помните же, что здесь Бог, и что вы служите Ему», – так через семь десятилетий, пройдя через ужасы революции 1905 года, в восторге от постижения чаадаевской тайны писал Гершензон. И отсюда для Чаадаева, говоря словами того же Гершензона, «всякое общественное дело не менее религиозно, чем молитва верующего».
Вот почему в 1820 году Чаадаев, поняв, что царь рабов не освободит, с радостью и спокойной душой принял свою отставку. Правду написал он тогда сестре – как рад был стряхнуть с себя мишуру тщеславия, мирские грехи, «ветхого Адама»...
В его религиозности и окончательная разгадка его странных отношений с женщинами. Поняв, как легко ему соблазнять, этот страстный человек, должно быть, принял некое тайное монашество, заставил себя носить вериги воздержания.
Религиозность заставила его покинуть масонство, которое к тому времени стало просто клубом тщеславных. Она же не позволила ему участвовать в тайном обществе, ибо, познакомившись с молодыми идеалистами, он понял: высокие идеи закончатся кровью. Сама мысль о крови, о насилии была для религиозного Чаадаева чудовищной, и потому, когда свершится Испанская революция, он будет славить ее только за то, что она не была кровавой.
И не прав Гершензон – он совсем не декабрист, ставший мистиком. Он мистик, отказавшийся стать декабристом.
Николай показал себя умным царем. Наказание для Чаадаева последовало неожиданное и даже ироническое: Государь объявил «Философическое письмо» дерзостной бессмыслицей, достойной только умалишенного, а автора – помешавшимся рассудком. И все!
Виновными же объявили людей нормальных. Было велено: «Цензора и редактора вытребовать из Москвы в Петербург к ответу, а журнал, где напечатано, запретить».
Письмо Государя о Чаадаеве московскому генерал-губернатору Голицыну наполнено издевательской заботой о «помешавшемся». Николай требовал «всевозможных попечений и медицинских пособий для Чаадаева» и предлагал впредь исключить для него «влияние сырого и холодного воздуха, могущего обострить болезнь». Это означало, что Чаадаев должен находиться под домашним арестом. Продолжая свои «заботы», Государь приказал оказывать Чаадаеву постоянную помощь. Теперь его должен был посещать искусный врач, которому вменялось в обязанность «о здоровье тронувшегося в рассудке каждомесячно доносить Его Величеству».
Это означало – позор... К нему действительно стал приходить доктор – лечить его от безумия. Это был старый московский врач, хорошо знавший Чаадаева. Однажды он сказал ему: «Эх, Петр Яковлевич, не будь у меня старой жены и детей, я бы сказал им, кто у нас сумасшедший». Но жена и дети у него были, и он им не сказал...
Так один из самых блестящих умов России был объявлен сошедшим с ума. Так свершился финальный акт комедии-предсказания «брата» Грибоедова (к тому времени уже покойного). Чаадаев-Чацкий доиграл свою роль до конца:
...Безумным вы меня прославили всем хором! Вы правы: из огня тот выйдет невредим, Кто с вами день пробыть успеет, Подышит воздухом одним, И в нем рассудок уцелеет.
«На Руси от ума одно горе...» Своей жизнью он доказал величие названия комедии – бессмертного российского афоризма...
На насмешливую реакцию правительства общество ответило разочарованием. Оно желало не европейского юмора (что делать, правительство у нас – воистину «единственный европеец»), но азиатской расправы.
«Меры строгости, применяемые к нам сейчас, далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц», – с усмешкой напишет Чаадаев в «Апологии сумасшедшего».
Тургенев сообщал Вяземскому: «Доктор ежедневно навещает его... Он никуда из дома не выходит. Боюсь, как бы в самом деле не помешался...»
Впрочем, доктора его навещали самые разные. «Один из них, пьяный штаб-лекарь, долго ругался надо мною самым наглым образом... Сказать человеку: „Ты с ума сошел“ немудрено, но как сказать ему: „Ты теперь в полном рассудке“?» – писал объявленный сумасшедшим великий мыслитель, которого лечил полуграмотный штаб-лекарь.
И добавил: «Моя смешная жизнь...»
В это время он начал новое сочинение.
«Чаадаев сам против себя пишет», – сообщал Тургенев не без удовлетворения князю Вяземскому... Даже близкие люди поверили, что это сочинение должно показать правительству раскаяние автора, полную и окончательную перемену взглядов.
Правда, носило оно довольно странное для покаяния название – «Апология сумасшедшего». И оборвано было на середине... Но чем ближе к обрыву, тем яснее замысел этого таинственного человека.
«Посмотрите от начала до конца наши летописи, – пишет Чаадаев, – вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявлений общественной воли...»
Но за этим крамольным пассажем следует прославление «мудрости русского народа»... за то самое «общественное рабство»! И становится совершенно непонятно, кается автор или... Или опять издевается – беспощадно, по-чаадаевски!
Не отсюда ли вытекает загадочная фраза Хомякова, написанная уже после смерти Чаадаева: «Он играл в ту игру, которая известна у нас под названием „жив курилка“.
Он все тот же – жив курилка! Горе от ума не изменило его!
«Апологию» он не закончил, точнее, сознательно прервал – понял опасность игры. Воистину, царский юмор имеет пределы – и замаячила Сибирь, встреча с грязью и рабством, желанная, конечно, для религиозного страдальца, но отвратительная для денди...
И он бросил писать. «Апология» обрывается, «и ничто не указывает на то, что она когда-нибудь была продолжена», – справедливо отметил первый издатель рукописи.
Размышляя об «Апологии», о вечной чаадаевской игре в прикрытие, начинаешь думать: а может, все последующие за первым «Философическим письмом» другие, благонамеренные, свидетельствовавшие якобы о перемене взглядов, были тоже всего лишь издевательским прикрытием первого письма? И одновременно – демонстрацией постоянного нашего страха и рабства...
«Наше рабство» – вот что всегда мучило этого человека.
Когда ему пришлось «страха ради иудейска» написать строчки, в которых он решительно отмежевался от столь любимого им Герцена, Жихарев спросил его с возмущением: «Как вы могли сделать такую низость?»
Петр Яковлевич вполне мог объяснить странно наивному Жихареву, что живущий на Западе Герцен из своего прекрасного далека попросту его «подставил». В своем очерке о развитии революционных идей в России он из всех живых тогда русских назвал только Чаадаева. А на дворе был 1851 год – очередной наш разгул темной реакции (прошло всего два года после приговора «петрашевцам»). И опять замаячила перед денди матушка Сибирь... «Это что – стоять за правду, ты за правду посиди», – писал наш сатирик.
Но Чаадаев привел Жихареву отнюдь не это, столь понятное для нас, оправдание. Он отвечал (по-французски): «А что делать? Мы живем в России...»
«Мы живем в России...» Вот и весь ответ! Низость из страха – так поступают живущие в России. Ибо – рабы...
«Само слово „раб“ отвратительно», – писал Чаадаев. Тысячелетнее наше рабство – всех, от крестьян до вельмож, рабство, рожденное нашими Государями и освященное даже церковью, – вот что пронизывает нашу историю...
«Почему русский народ впал в рабство после того, как он стал христианским, а именно – в царствование Годунова и Шуйского?.. Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть она скажет, почему она не подняла свой материнский голос против этого отвратительного злоупотребления?..»
Рабство – вот в чем основание и тайна зла, вот о чем был прежде всего его вечный крик в нашем Некрополисе... И, как эхо, отвечает ему хрестоматийное: «...немытая Россия, страна рабов, страна господ...» (а точнее – страна господ-рабов!). «Нация рабов, снизу доверху – все рабы!» – прокричит в отчаянии другой наш мыслитель...
«И как много предметов, и сколько горя заключено в одном слове „раб“... Вот заколдованный круг... в котором мы все бьемся, бессильные выйти из него... Вот что поражает наши воли и грязнит все наши доблести», – продолжает Чаадаев.
В бесконечной чересполосице его совсем разных мыслей – истинных и издевательских, взглядов подлинных и взглядов прикрытия – найдется материал для всех его почитателей. Он сможет быть своим и для западников, и для националистов, и для марксистов, и для верующих...
Он загадочен, как шекспировский Гамлет, которого могут играть все. И красавцы, и уроды, и молодые, и старики – все найдут оправдание в шекспировском тексте.
Только когда писать о нем будете – не забывайте саркастическую его улыбку...
Во время поношения он вел себя достойно – ни у кого ничего не попросил, ни к одному из прежних знакомцев за смягчением участи не обратился.
Общество вначале радостно травило его. Князь Долгоруков, этот «штабс-капитан Лебядкин», умнейший человек и совершеннейший мерзавец, будет писать пасквили о Чаадаеве...
Чаадаев читал их с холодной усмешкой и швырял в камин. Он ценил рассказ о Талейране, который заснул во время чтения памфлета о себе. «Моральная неприкосновенность» не позволяла ему тратить гнев на гонителей. Тому же он учил дорогих ему людей. Отсюда его фраза: «Если бы я был в Петербурге, дуэли Пушкина не было бы».