— Ну что ты привязался? Ну хрен знает, которая из двух девок ему больше нравится.
Глеб помолчал, напряженно вглядываясь в экран, а потом выпалил:
— Классная порнушка. Смешная. Дашь переписать?
Насчет «переписать» Калашников, разумеется, шутил. Но Валера, хоть и был пьян, все равно отметил про себя, что шутка совсем неудачная. Он выключил видик и принялся отсчитывать щелбаны на крепком лбу Калашникова.
Да, потом, на трезвую голову, Лунек пожалел, что показал кассету. Баринов о ней не знал. Компромата на советника президента хватало. Кое-какие свои карты Лунек ему раскрыл сразу, на некоторые намекал иногда, а эту, козырную, держал про запас, на черный день. Лунек знал по опыту: слишком сильно давить на человека нельзя. Пружина лопнет, карманный политик сломается, начнет метаться, беситься, делать глупости.
Валера спросил себя: мог ли Глеб Калашников сдуру, по старой злобе, все в том же пьяном мальчишеском азарте протрепаться Баринову про кассету?
Совсем недавно слетел с треском со своего ответственного поста министр юстиции России. По телевизору показали его голую задницу. Он так же, как Егор Баринов, любил развлекаться с девочками в сауне. И тоже не подозревал, что его снимают. Скандал с министром наверняка произвел на советника президента сильное впечатление. А если к тому же он узнал, что и его голая задница заснята и легкомысленный казинщик Глеб Калашников лично видел пленку, да еще треплется об этом?
Нет, вряд ли Баринов решился бы заказать Глеба только из-за трепа о кассете. А из-за самой кассеты? Калашников никогда не был идиотом. Не стал бы он просто так, по пьяни, из-за старой беспочвенной ревности выдавать Баринову информацию о главном, убийственном компромате. А если он решил осторожно, за спиной Лунька шантажнуть советника президента? Вытрясти что-то для себя? Пожалуй, на это у него могло хватить ума. Для убедительности мог и приврать, что кассета вовсе не у Лунька, а у него, у Глеба, в тайничке.
«Классная порнушка. Смешная. Дашь переписать?» — Валера отчетливо вспомнил эту фразу и подумал: а ведь мог Глеб сделать для себя копию. В тот вечер он уснул на диване в гостиной, храпел, как боров. Его так и оставили там до утра, рядом с телевизором и видиком. Кассет у Лунька — десять полок. Чистых полно, никто их не считает. Бери любую, перегоняй, что хочешь, вся необходимая аппаратура под рук А «смешную порнушку» с голой задницей господина Баринова никто не догадался сразу вытащить и убрать в сейф. Лунек увлекся щелбанами, да и вообще здорово перебрал. Так и осталась она на ночь в магнитофоне. Спрятали только утром, когда протрезвели.
Дежурившая ночью медсестра геронтологического отделения Института психиатрии имени Ганнушкина Корнеева Валентина Федоровна никак не могла справиться с одной больной. Старушка эта поступила сегодня утром, состояние ее нельзя было назвать тяжелым. Она не ходила под себя, не истерила, не ползала на четвереньках. Крепенькая бабушка, ухоженная, речь вполне связная.
В три часа ночи больная Гуськова вышла в коридор, подошла к столику дежурной, тронула ее за плечо и прошептала:
— Мою внучку арестовали, ее подозревают в убийстве. Мне надо поговорить со следователем.
— Утром завотделением придет, решит этот вопрос, — сказала сестра, — а сейчас пора спать. Поздно уже.
— Я не могу спать. Позвоните 02, скажите, чтобы соединили с Петровкой, по подозрению в убийстве. Скажите обязательно, что я ветеран труда, работник народного образования. Мне надо поговорить со следователем. Я знаю важную вещь. Моя внучка не виновата. Я вспомнила. А здесь я не могу оставаться. Я хочу домой.
— Домой-то все хотят. Ты, бабушка, сейчас спать ложись, вот, таблеточки выпей, а утром заведующий придет, позвонит куда следует.
— Нет, — не унималась бабулька, — я здесь спать не могу. Запах ужасный в палате, я хочу домой. Позвоните, пусть отпустят Олю, надо, чтобы она меня забрала.
Больная Гуськова не буянила, вела себя тихо, говорила вполне рассудительно. В медицинской карте значилось, что она страдает синильным слабоумием, но степень слабоумия бывает разной. Гуськова соображала совсем неплохо. Валентине Федоровне стало интересно послушать про убийство.
— Ну, чего случилось-то? Почему внучку арестовали? — спросила она, усаживая старушку на банкетку.
— Вот вы позвоните в милицию, и я расскажу. — Упрямая бабулька поджала губы и замолчала.
Корнеевой удалось отвести ее в палату и уложить. Но часа через два послышалось шарканье в коридоре. Больная Гуськова появилась, как призрак, на пороге ординаторской. Валентина Федоровна только задремала на диванчике, а тут — здравствуйте.
— Я требую, чтобы вы позвонили в милицию. На Петровку. Я всю жизнь проработала в системе народного образования, я ветеран труда, ко мне должны прислушаться. Здесь плохо с питанием, я не наедаюсь и не могу здесь спать, в палате храпят. Я не сумасшедшая, я ветеран труда. У меня дочь и зять военные, погибли в Афганистане, выполняя свой интернациональный долг. У меня единственная внучка. Она студентка университета и никого не убивала. Я хочу домой, — шептала бабушка, глядя на сестру жалобными, испуганными глазами.
Сестра поняла, что больная снотворное не выпила. Схитрила, выплюнула таблетки. Можно было, конечно, сделать укол, но она ведь не дастся. Валентина Федоровна знала по опыту: такие вот бабушки сначала притихают в больнице, но стоит применить силу — и пошло-поехало. Срываются, теряют человеческий облик. Нет, нельзя ей укол.
Корнеева в отличие от большинства своих коллег сохранила жалость к специфическому контингенту, особенно тихих бабушек жалела, рассудительных, как эта Гуськова. Ведь не кричит, наоборот, шепчет, понимает, что ночь, и старается других не разбудить. Но переживает сильно. А может, действительно вспомнила что-то важное? Лучше не глушить ее лекарствами, а то забудет. Ведь и правда, внучка — единственная ее родственница — арестована по подозрению в убийстве. Это не шутки, здесь каждая мелочь важна. А вдруг внучка не виновата? Ее засудят зря, у нас ведь это бывает. А бабушка пропадет в больнице.
— Так ты поделись со мной, расскажи, что случилось, — попросила она уже не так из любопытства, как из жалости, — в чем внучку-то твою подозревают? Как ее зовут?
— Оля. Ее подозревают в убийстве. Но вам я ничего рассказать не могу. Надо соблюдать тайну следствия. — Бабушка многозначительно засопела и сверкнула глазами. — Я, разумеется, понимаю, что поздно. Подожду до утра. Я не сумасшедшая. А моя внучка Оля никого не убивала. Она — дочь офицера. Двух офицеров. Ее мать была военным врачом. Вашим коллегой. Вы, как медицинский работник, должны меня понять.
— Понимаю, — кивнула сестра, — еще как донимаю. У меня старший сын тоже в Афганистане успел побывать. Немного совсем, уже перед самым концом. Слава Богу, жив-здоров. Он у меня, правда, не военный человек. Оператором на телевидении работает. Вот, бабушка, такие дела. А сейчас — спать. Утро вечера мудреней. Пойдем, миленькая моя, отведу тебя, уложу в постельку.
— Я требую, чтобы со мной встретился следователь! — обратилась больная Гуськова к заведующему отделением, когда он пришел в палату с утренним обходом.
— Да, обязательно, — кивнул молодой врач, — как вы себя чувствуете?
— Нормально. Я вспомнила одну очень важную вещь. Моя внучка не виновата, ее должны освободить. Я — ветеран труда, всю жизнь проработала в системе сродного образования. Моя дочь и мой зять — военные, офицеры, погибли в Афганистане, выполняя свой интернациональный долг. Моя дочь была медицинским работником, военным врачом, вашим коллегой, доктор. Вы обязаны отнестись к моей просьбе с должным вниманием. Я не сумасшедшая. Пусть срочно приедет кто-нибудь из милиции, я могу сообщить сведения, касающиеся следствия. Мою внучку должны освободить. Она приедет и заберет меня отсюда. Это очень срочно, доктор.
— Конечно, конечно, вы только не волнуйтесь… День заведующего геронтологическим отделением Гончара Михаила Леонидовича был заполнен до отказа делами, суетой. Некогда не то что поесть по-человечески — перекурить. Контингент особый, у каждой бабульки свои срочные требования, персонала не хватает, зарплату задерживают, проблемы со шприцами, с медикаментами, даже с ватой проблемы. Требуют все с него, с заведующего. Голова идет кругом. А он кандидатскую диссертацию второй год дописать не может, жена ждет ребенка, денег не хватает, и никаких перспектив. От сумасшедших старух с их требованиями и истериками можно незаметно умом тронуться. Известно ведь, многие психиатры от постоянного общения с больными сами в определенный момент начинают страдать неврозами. Нервы надо беречь, и всякие старушечьи бредни по возможности пропускать мимо ушей.
К концу рабочего дня усталый до предела, издерганный Михаил Леонидович заперся в своем кабинете, раскинулся в кресле, закурил, и тут же — как назло — телефон.
К концу рабочего дня усталый до предела, издерганный Михаил Леонидович заперся в своем кабинете, раскинулся в кресле, закурил, и тут же — как назло — телефон.
— Здравствуйте, вас беспокоят из Московской городской прокуратуры. Следователь Чернов. К вам в отделение поступила больная Гуськова Иветта Тихоновна.
— Да, есть такая, — механически ответил Гончар.
— Скажите, пожалуйста, как ее самочувствие?
— А вы, собственно… Вы в официальном порядке интересуетесь? Или родственник?
— Да, в общем, не в официальном. Я звоню по просьбе ее внучки.
— Ну, передайте внучке, что все нормально, — ответил Гончар опять же механически.
Он был настолько измотан, что мечтал об одном — хотя бы несколько минут посидеть в тишине, расслабиться, ни о чем не думать.
— Спасибо, — ответили в трубке.
«Гуськова… Та, которая в понедельник поступила. У нее ведь правда внучку арестовали по подозрению в убийстве, — вспомнил Михаил Леонидович, положив трубку. — Она что-то бормотала сегодня утром, просила связаться со следователем. Убийство — это очень серьезно. Наверное, стоило сказать следователю, что Гуськова требует встречи с ним. Хотя, с другой стороны, старуха может что угодно сочинить. Ей хочется домой, как всем им. Мне же потом брать на себя ответственность, заверять показания, оценивать ее вменяемость. Мне что, больше всех надо?»
* * *
Егор Николаевич Баринов начал лысеть поздно, но стремительно. Он дорожил своей жесткой седой шевелюрой, ему был к лицу короткий мужественный ежик, но к пятидесяти стала предательски просвечивать розовая плешь. Никакие чудодейственные средства не помогали. Нет средства от старости, она наползает вкрадчиво, незаметно. С каждым днем — чуть меньше волос, чуть больше морщин, чуть труднее подтягивать живот и держаться прямо.
В свои пятьдесят три Егор Николаевич был все еще молодым политиком, крепким, бодрым, достаточно привлекательным мужчиной. Но самому себе уже казался глубоким стариком. Не осталось иллюзий, желания были грубы и примитивны — деньги, власть, женщины. Он чувствовал себя старым хищником, у которого сточились когти и крошатся зубы. Есть опыт, инстинкты, аппетит. Но силы на исходе. Прежняя молодая здоровая ненасытность потихоньку оборачивалась слюнявым старческим сластолюбием.
Иногда он просыпался среди ночи в холодном поту, в смутной панике ворочался с боку на бок. Собственная жизнь проносилась перед глазами, как пейзаж в окне мчащегося поезда. Ни одна из деталей пейзажа не имела значения. Он никогда не застревал на деталях, не оглядывался назад, терпеть не мог рефлексию и нудное самокопание. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустяки, каяться, ныть, припоминая, перед кем и в чем виноват.
Жизнь коротка. С каждым годом все короче. Как там поется в старой советской песенке? — «Есть только миг, за него и держись…»
Егор Баринов держался мертвой хваткой за эти ускользающие, легкие яркие мгновения. Сейчас, когда перевалило за пятьдесят, он стал чувствовать с острой волчьей тоской, как мало их осталось. А впереди нет ничего, кроме смерти.
В последнее время страх смерти стал единственной правдой, единственной реальностью. Все прочее рассыпалось в прах. Пейзаж за окном поезда казался зыбкой картонной декорацией.
Ворочаясь с боку на бок, промучившись в беспричинной потной панике лучшую половину ночи, Егор Баринов задремал под утро и проснулся от пронзительного телефонного звонка.
— Спишь? — спросил знакомый насмешливый голос. — Встретиться надо. Через час жду тебя в офисе.
Егор Николаевич посмотрел на часы. Надо же, всего семь утра.
— Но… у меня дела. Давай вечером.
— Подождут твои дела. Я сказал — срочно.
В трубке раздались гудки отбоя. У Егора Николаевича от напряжения заныл затылок. Никаких дел в воскресенье с утра у него не было, он соврал, чтобы понять, насколько важен и опасен предстоящий разговор. Ответ собеседника не оставлял иллюзий. Разговор важен и опасен. Что-то произошло.
Он сделал несколько обычных гимнастических упражнений, с которых всегда начинал день, уселся на тренажер, вяло покрутил педали. Но затылок ныл нестерпимо.
Что-то произошло. Просто так, без повода Валера Лунек не стал бы звонить в такую рань и разговаривать тоном, не терпящим возражений. Лунек — вор в законе, но хамом никогда не был.
Кофе без кофеина показался совершенно безвкусным. Две таблетки американского аспирина сняли боль в затылке, но тяжесть осталась, как бы перевалила из головы в душу. Садясь за руль своего красивого «Мерседеса», Егор Николаевич приказал себе успокоиться и расслабиться.
То, что Лунек именовал «офисом», представляло собой трехэтажный особняк, выстроенный неподалеку от парка Сокольники в псевдорусском стиле. От тихого грязноватого переулка особняк был отгорожен глухим бетонным забором. Никакой вывески, две видеокамеры, будка охраны. Когда перед «Мерседесом» Егора Николаевича бесшумно разъехались стальные ворота, он мысленно пожелал себе ни пуха ни пера и тут же самого себя послал к черту.
Лунек встретил его небрежным кивком.
— Плохо выглядишь, Егор Николаич. Небось ночами не спишь? — спросил Валера со своей обычной ухмылочкой. — Молодым мяском балуешься?
Сам Лунек выглядел отлично. Подтянутый, свежий, гладко выбритый, он сидел в глубоком кожаном, кресле и потягивал апельсиновый сок прямо из пакета, через соломинку.
— Ну что ты, Валерик, какое молодое мяско? Годы не те, девушки меня давно не любят. — Баринов попытался с самого начала придать разговору этакий игриво-приятельский тон, но улыбка получалась натянутой, голос звучал сипло, глухо.
— Ладно, не прибедняйся, — сказал Лунек и уставился на Баринова своими холодными серо-желтыми глазами, — знаем мы, какие твои годы. И насчет девушек тоже знаем.
— А, так ты меня в такую рань пригласил, чтобы о девушках поговорить? — спросил Егор Николаевич и подмигнул для пущей раскованности.
Но сердце его при этом неприятно ухнуло.
— И о них тоже, — кивнул Лунек, — слушай, я тут, кстати, узнал смешную новость. У тебя, оказывается, была любовь с женой Глеба Калашникова? Наш пострел везде поспел.
«Ерунда какая-то, — раздраженно подумал Баринов, — выдергивать меня с утра, чтобы обсуждать мои романы восьмилетней давности? Бред! Интересно, куда он клонит?»
— О Господи, Валера, ты еще раскопай, с кем у меня была любовь на первом курсе института.
— Надо будет — раскопаю. — Серо-желтые, глаза впивались в лицо Егора Николаевича.
Баринов мужественно выдержал прямой жесткий взгляд вора в законе, но про себя отметил, что это, вероятно, значительно вредней любого рентгеновского облучения — когда вот так на тебя смотрят.
— Слушай, Валер, я не пойму, куда ты клонишь. Мы же с тобой не дети, чтобы в угадайку играть, — сказал он, удобно раскидываясь в мягком кресле. — Говори по делу. Не тяни.
— Ох, я смотрю, ты деловой стал, — прищурился Дунек, — прямо спасу нет, какой деловой. Киллеров нанимаешь без разрешения. Хреновый, кстати, киллер. Уже засветился перед ментовкой. Ты небось пожадничал, как всегда?
— Не понял, — выдохнул Баринов, стирая с лица расслабленную улыбку, — какой киллер?
— Ну здрассти-приехали. — Валера выразительно развел руками. — Глеб Калашников небось твоя работа? Ты не стесняйся, здесь все свои.
— Что, Калашникова убили? — спросил Баринов и почувствовал, как предательски задергался правый глаз.
— Ну вот, даже не потрудился узнать, выполнен ли заказ, — покачал головой Лунек, — совсем ты, брат, заработался на своем ответственном государственном посту.
— Подожди, ты что, серьезно думаешь, я заказал Калашникова?
— Ну а кто же?
— Зачем мне?
Баринов бросил курить пять лет назад, но сейчас рука машинально потянулась к пачке «Кэмела», валявшейся на журнальном столе.
— Это уже другой разговор, — удовлетворенно хмыкнул Лунек, — вот ты и расскажи зачем? А я послушаю.
— Я не заказывал. — Баринов щелкнул зажигалкой и жадно затянулся.
Сигарета была слишком крепкой. Голова закружилась, и затошнило. Он тут же загасил ее и попытался успокоить дрожащие руки.
— Был у тебя разговор с Калашниковым месяц назад? Отвечай — да или нет?
— Был… — Он просил тебя оформить для «Ассоциации свободного кино» статус культурной организации без права коммерческой деятельности?
— Валера, но я… — Да или нет?
— Да. Но я отказал ему в мягкой форме. Я ему объяснил по-хорошему, что не могу так рисковать. Там ведь нет никакого кино, сплошная коммерция. Культурой и не пахнет. Они хотят крутить свои дела и не платить налоги. Я не могу… Так и слететь недолго. Ты знаешь, как сейчас строго с налогами.
— Много говоришь, — поморщился Лунек, — ты, когда нервничаешь, всегда слишком много говоришь. Глеб обращался к тебе потом еще раз с этой просьбой? Да или нет?