Я стоял окаменевший.
От нее попахивало вином.
Наконец, она отстранилась, стала пристально вглядываться мне в глаза:
- Что с тобой? - спросила, еще радостно улыбаясь, но уже встревоженно.
Я молча смотрел на нее, не в силах двинуться, улыбнуться, даже дышал с трудом.
- Да ты что? - улыбка окончательно сползла с ее побледневшего лица.
- Ну, перестань, что с тобой? - она стала судорожно трясти меня за рукав.
- Ничего, ничего... - сумел выдавить я. - Что ты стоишь?.. Раздевайся, пожалуйста...
Она скинула пальто, теплый платок, сапожки, маленькая передняя была наполнена ее дыханием, ее теплом, запахом ее духов - все такое родное и в то же время такое далекое, непостижимое...
Мы прошли в комнату и сели рядом на диван.
Наступила долгая пауза. Я молчал, не смотрел на нее, только гладил ее руки.
И тут Наташа ткнулась мне в плечо головой и расплакалась.
- Ну, прости меня, я тебя очень прошу, прости... И пойми... Ты должен сейчас меня понять... Все оказалось не так просто, как я ожидала. Нет, не на суде. Там не было проблем. Он пришел вовремя, зря ты беспокоился. Мы сказали, что расстаемся, потому что кончилась любовь, бывает же так?.. И судьи увидели, что иначе у нас и быть не может, а когда вышли из суда, он говорит, давай зайдем в кафе на пять минут, расстанемся по-хорошему... Он так просил, так просил, мне его даже жалко стало...
А меня не жалко, подумал я.
- Ну, зашли мы в кафе, заказал он вина, мороженого, сначала просто сидели, разговаривали, а потом он стал вспоминать... Ведь мы же с детства дружили. Он влюбился в меня в третьем классе, приставал на переменках, за косу дергал. И так продолжалось все время, не отставал он от меня, покоя не давал. И все знали, что он меня любит. С седьмого класса мы были уже неразлучны. Все праздники, все вечеринки, в кино - только вместе. А в девятом классе на Новый год мы уехали к нему на дачу... Всем сказали, что идем встречать Новый год в другое место, и уехали... Одни... Холодно было очень... Он вспоминал все это в кафе, шутил, смеялся, а глаза грустные-грустные... И сказал, что лучше мужчины, чем он, я не найду и все равно вернусь к нему... И что он дурак самоуверенный, потому что думал, что я предана ему на всю жизнь... И что слишком мать свою слушал, не хотел ее обидеть, а меня потерял... Сказал, что теперь он от матери уйдет и ждать меня будет...
Наташа говорила что-то еще, а я поначалу, взревновав ее, злился на весь свет, а потом понял, что ей обязательно надо выговориться, ей необходимо было рассказать все это, не таиться, довериться мне, потому что из нее уходил мужчина, первый мужчина в ее жизни, она расставалась с ним, как с первой любовью. Он уходил, а она приходила ко мне.
Насовсем.
И принадлежала отныне только мне. И я становился тем, кто являлся во все века для женщины и защитником, и добытчиком, и рыцарем, и поэтом.
- Я люблю тебя, Наташа, - сказал я.
И она перестала плакать.
И опять улыбнулась.
Родная моя...
Судьба.
Глава двадцать пятая
--===Свое время===-
Глава двадцать пятая
Надо было жениться.
И как можно скорее.
Теперь наша судьба зависела не от нас - от других людей.
Другие люди? А кто они? А кто свои люди? Свои - те, которые по могут, а остальные - другие. Другие - это чужие, даже если они родственники, родные по крови. Так жизнь делит на своих и чужих.
Ян был свой. Настоящий свой. Он, как это часто бывало и прежде, надоумил меня:
- Без официальной общественности тут не обойтись, - решительно сказал он. - Положим, явишься ты в загс, начнешь просить, распишите меня сегодня, иначе я квартиру не получу - кто тебе поверит? А вдруг у тебя фиктивный брак? Брачок-с. Получишь ордер - и на развод. Нет, тут Горобец нужен. И Лика. Правда, Горобца уломать будет трудно, уходит ужом он от всяких просьб - не любит за других хлопотать без собственной выгоды. Его я беру на себя, у него должок один есть, выручил я его в трудную минуту, придется напомнить. А вот Лику попроси ты сам.
Загс.
Странное заведение. Свадьба, развод, рождение и смерть под одной крышей. И очень нужное и важное заведение. Без свидетельства ты неизвестнорожденный, ты жене не муж, без свидетельства даже не похоронят. А по сути своей - просто вписывают все эти важнейшие вехи в жизни человека в обыкновенную регистрационную книгу. Это и есть книга наших судеб. Никакой мистики. И, может быть, пишется эта книга одной и той же рукой. Рукой судьбы-регистраторши.
Мы с Наташей ждали у дверей загса. Я аж приплясывал от нетерпения и внутренне даже возликовал, когда увидел, что по улице приближаются к нам Лика и Виктор. Горобец, улыбаясь, что-то говорил, щурился, как кот на солнце, а солнце, действительно, сияло вовсю, и деликатно поддерживал под руку Лику, которая кивала ему и тоже мило улыбалась.
- Наташа, познакомься, пожалуйста... Малика Фазыловна... Виктор Федорович...
Лика со сдержанным, но добродушным женским любопытством рассмотрела Наташу, Горобец забегал то с одной стороны, то с другой, почему-то коротко посмеиваясь, все улыбались, и, очевидно, со стороны представлялось, будто мы, будучи добрыми приятелями, наконец-то нечаянно свиделись после долгой разлуки.
Вошли вовнутрь.
В коридоре отыскали нужную дверь. Эту комнату от рядового служебного помещения отличал подоконник, заставленный какими-то экзотическими кактусами. Сидящая за столом женщина с усталым нервным лицом пригласила нас присесть. Лика и Виктор остались у дверей.
- Желаете вступить в брак? - спросила женщина сухо и взглянула на Наташу.
Бесцветная какая-то, подумал я. Как кактус. Такая не поможет. Вот она наша судьба-регистраторша.
- Здесь бланки, заполните их аккуратно. Паспорта при вас?.. Да, вон за тем столиком, там будет удобнее...
Мы перешли с Наташей за свободный столик, а Лика и Виктор заняли наши места.
Горобец, льстиво улыбаясь, трогал то ручку, то чернильницу, то пресс-папье, то поправлял стопки бланков, бумажек на столе регистраторши, что-то замолол сдавленным шепотком, наклоняясь, как бы кланяясь или словно рассказывая нечто скабрезное.
Лицо у регистраторши совсем окаменело, потом вытянулось, глаза удивленно раскрылись, она покраснела и даже как-то похорошела от этого.
Тут вступила Лика. Она долго, терпеливо и доверительно тихо втолковывала что-то регистраторше. Горобец и тот притих, перестал за все хвататься, убрал руки и только, как зачарованный китайский болванчик, кивал головой в такт Ликиным словам.
Регистраторша окинула меня невидящим, полным изумленного ужаса взглядом.
Глухо, подумал я.
И вдруг все трое поднялись со своих мест и куда-то направились. Неожиданно по-восточному величавая Лика, проходя мимо, подмигнула мне.
Вернулись они не сразу.
Горобец светился, как начищенный самовар.
Неужели удалось?
- Заполнили? - спросила регистраторша. - Так... Сейчас проверим... Значит, вы оба ранее состояли в браке?.. Свидетельства о расторжении брака имеются?
- Есть... у меня, - сказал я. - А Наташе обещали через неделю.
- Вот через неделю и принесете, - думая о чем-то своем, сказала регистраторша. - Мне... Пока оформим документы, пока то да се... в общем, раньше десятого апреля никак не получается.
Она сверила свои расчеты с календарем.
- Да. Десятого. В десять приходите. Свидетели по вашему усмотрению, можете пригласить, а можете не приглашать.
- Вот и хорошо, - потер руки Горобец. - Мы как раз документы в райисполком везем двадцать первого, в понедельник.
- Ой, огромное вам спасибо, - вздохнула Наташа.
- Дочка у меня... тоже в санатории, - задумчиво сказала регистраторша.
И улыбнулась. Какое, оказывается, у нее молодое, красивое лицо. У нашей судьбы.
- Подождите, - осенило ее. Дайте-ка я в горзагс позвоню, вдруг у них побыстрее выйдет?
Вернулась мрачная, злая, расстроенная.
- Ничего не получается. Хотела, как лучше, а вышло по-другому. И даже запретили мне регистрировать вас десятого. Тринадцатого, не раньше. А это воскресенье... Все равно приходите. В десять. Я загс сама открою. Ничего...
Я не знал, как благодарить эту женщину. Вот он - свой человек для нас с Наташей.
Ее поступок похоже вдохновил даже Горобца.
- Ты не бойся, Валера. Мы, со своей стороны, тоже... - начал он, но так и осталось неизвестным, кто это мы и с какой стороны эти мы собираются что-то сделать для нас с Наташей.
И почему все-таки такое усталое лицо у регистраторши? Устала делать добро? Но делает же! Как и молодой судья, любитель хоккея, как и Малика, как и Горобец, в конце концов.
Значит, не все потеряно.
Значит, есть надежда. А надеждой жив человек.
Мы вышли вчетвером из загса.
Солнце в открытом небе смеялось теплой ватрушкой, сияло зеркально в стеклах зданий и, отражаясь от весенних луж, озаряло снизу лица прохожих розовым светом...
Счастье, вот оно счастье, вот его мгновение, которое так сильно, может быть, и не повторится больше никогда. Я был счастлив. Смеялась Наташа, улыбалась Лика, похохатывал Горобец.
Счастье, вот оно счастье, вот его мгновение, которое так сильно, может быть, и не повторится больше никогда. Я был счастлив. Смеялась Наташа, улыбалась Лика, похохатывал Горобец.
Счастье?.. Какими стихами рассказать о счастье, какими словами передать это сильное, до дрожи, ощущение постоянного предчувствия, что оно сбылось, что оно есть и будет и невозможно без тебя...
Все к тебе.
Идет. Летит. Стремится.
Листьями к солнцу,
к парусу ветром,
дождем к земле.
Все к тебе.
Все к тебе.
Идет. Летит. Стремится.
Руками детскими к маме,
улыбкой к радости в доме,
ожиданием встречи в тепле.
Все к тебе.
Все к тебе.
Идет. Летит. Стремится.
Любовью даже во сне,
надеждой на луч во мгле,
верой, что жить на Земле.
Все к тебе.
Все к тебе.
Идет. Летит. Стремится.
Листьями, ветром, дождем,
руками, улыбкой, ожиданием,
любовью, надеждой и верой.
Все к тебе.
Идет.
Летит.
Стремится.
Как птица во мне...
Наташа поехала на вокзал, а мы вернулись в издательство.
Как мне легко работалось в этот день, я даже быстро сочинил поздравление Паше Шулепову, которому стукнуло пятьдесят, который тоже ждал квартиру и собрал вечером сослуживцев. Я заметил, что в последнее время все чаще, по любому поводу, а иногда и без повода те сотрудники нашего издательства, которые ждали улучшения жилищных условий, приглашали к себе домой, возможно без тайного умысла, но все-таки с прицелом на тех, от кого зависела и их судьба. Действительно, вечером у Паши собрались и замдиректора издательства, ведающий строительством, и наш профсоюзный деятель Витя Горобец, и секретарь парторганизации Семен Васильевич Гладилин, и председатель жилкомиссии Инна Зверева.
Застолье получилось широкое. Паша не поскупился на угощение. С Пашей я никогда не был особенно близок, но знал, что он - открытая душа, словом, нормальный, обычный человек. Без фокусов. А тут - пятьдесят. И у меня день счастья, и потому, когда пришла моя очередь провозглашать здравицу, я сказал:
- Дорогой Паша! Сегодня у меня счастливый день, все исполнилось, что я хотел, и так, как я хотел, и я захотел невозможного: я решил подарить тебе время. Старик рехнулся, скажешь ты. К чему это? Ведь придут кто с чем: с адресом или хрустальной вазой, с книгой или другим дефицитом, а тут время? Представляете, скажешь ты, если бы каждый подарил бы мне самое дорогое - день своей жизни. Ты прожил бы сегодня день как Валерий Истомин, завтра - как Ян Паулс, послезавтра...
- Согласен, - вскинул руку Ян, - живи, Павел, завтра моей жизнью, мне завтра надо долги раздавать...
Все засмеялись.
- А послезавтра, как Виктор Горобец...
- Не завидую тебе, Паш, - засветился улыбкой Горобец, - послезавтра мне в цека нашего профсоюза ехать, целый день на совещании предместкомов по обмену опытом просижу...
- Вот видишь, Паша, - продолжил я. - Ты подумаешь и скажешь, нет, ребята, подарок слишком дорог. И, действительно, неизвестно, кто какой день мне подарит. Ты прав, Паша, каждый живет своей жизнью, у каждого свое время, но проводит он это время с другими. И чем больше таких хороших людей, как ты, тем больше на свете хорошего, и когда проводишь время своей жизни с хорошими людьми, то ты его проводишь хорошо. А время, Паша, я тебе все-таки подарю. Держи на память часы наручные марки "Полет".
Вечер продолжался. Постепенно гости поднялись из-за стола и сосредоточились группками - кто на кухне, кто на лестничной площадке, кто остался за столом. Я вышел на балкон. С высоты третьего этажа двор, засаженный тополями и липами, был как на ладони. Желтым, цвета топленого масла, светились окна соседних домов, над городом опустилась весенняя ночь, еще непрогретая, с талыми запахами. Кто-то переступил порог балкона, мягко обнял меня сзади, плотно прижался.
Высокая грудь, сильный торс, крепкие духи... Инна Зверева... Председатель жилкомиссии месткома, пышная блондинка, всегда добродушно кокетничает со мной, танцевали пару раз на общеиздательских вечерах, незамужняя.
Я попытался высвободиться.
- Не пущу, - еще плотнее прижалась к моей спине Инна. - Разве тебе не приятно?
Что ответить? Я замер.
- Ну, ладно, - ослабила она кольцо своих рук.
Я развернулся. Мы оказались лицом к лицу. Теперь я был прижат к перилам балкона. Она улыбалась влажными губами, от нее пахло вином.
- Тебя, говорят, поздравить можно? - лениво спросила она и шумно вздохнула. - Эх, ты... дурачок, дурачок... Счастья своего не увидел, проморгал... Помнишь, я тебе с поминок звонила, тетка у меня померла?.. Как же ты был мне тогда нужен... Не приехал ты, отказался, плел чего-то, держись, мол, Инка, не расстраивайся, морально, можно сказать, поддержал... А надо было физически, просто приехать - и все... И все было бы... Уж я тебя обласкала бы, отогрела бы, каждый пальчик твой поцеловала бы... Если женщина звонит сама, значит, ей нужно... Я тебя давно приметила, еще когда ты с Тамаркой своей мучился... Видно же было, что мужик неухожен, пропадает... Я ей, дуре, звонила, про любовь твою с Ветлугиной наговорила, вот и освободился ты от нее...
Так вот кто этот аноним! Я смотрел на Инну, в полутьме балкона светились ее глаза, словно сочились перламутровой помадой губы, свет из окна ореолом высвечивал золото ее волос, а там, за окном за длинным столом с цветами в вазах, фужерами, тарелками и бутылками сидели, смеялись, что-то оживленно говорили мои коллеги по работе и ее коллеги по работе, и они не знали, что она может позвонить домой любому из них, подозвать жену и нашептать на ухо грязную сплетню и разрушить семейный покой, от которого зависит и здоровье, и жизнь человека...
- Как развелся ты, вот я радовалась, вот готовилась, хоть бы взглянул на меня разок повнимательнее, понял бы, почему я тебе так улыбаюсь, лучшие свои платья на работу таскаю, нет... Ждала я тебя, ждала, да опять не вышло... Видно, надо вас, дурачков, приступом брать, как кутенка, пока его в миску с молоком не ткнешь, голодным останется... А зажили бы мы с тобой счастливо... Уж я выходила бы тебя, выправила бы, приодела... Квартиру бы двухкомнатную пробила бы... И сейчас может не поздно, а?.. Я все думала, счастья своего дождусь, успею, а времечко-то бежит, летит, это правильно ты сегодня говорил, что никто тебе времени не подарит, только твое оно у тебя и есть, другого не будет, а счастья все нет, нет его - счастья, понимаешь...
А ведь я был сегодня счастлив с утра. Недолго, однако.
Нет у нее счастья, говорит. Да разве можно построить свое счастье на наговоре, на сплетне, на подлости? Не вышло. И не выйдет. А я счастлив. И мне стало даже жалко эту высокую женщину с горячим телом, так и не дождавшуюся своего мужчины, своего бога.
- Холодно здесь. Пойдем, - сказал я.
- Ага, - покорно кивнула она головой. - Ты иди, я постою еще немного.
Я обошел Инну, добрался через сдвинутые стулья до своего места, налил рюмку водки и залпом выпил ее. Потом с удовольствием съел маринованный нежинский огурчик, мясной салат с зеленым горошком, кусок золотистой прожаренной курицы с желтым от шафрана и морковки рисом.
Ко мне подсел Паша Шулепов.
- Ешь, Валерка, больше, поправляйся. Как у тебя со здоровьем-то? Получше?
- В порядке, - кивнул головой я. - Ты лучше о себе расскажи, как ты себя ощущаешь в свои полные пятьдесят.
- А чего рассказывать? - широко улыбнулся Паша. - Нормально. Все то же, что и в сорок девять, только на год постарше, и все дела.
- А я даже и не знал, что тебе уже полтинник. Всегда тебя держал за молодого. Думал, что тебе слегка за сорок, с небольшим хвостиком, не больше.
- А мы, Шулеповы, всегда до старости к жизни интерес имеем, потому и выглядим молодо, - озорно улыбнулся Паша. - Мы же курские, куряне, деревня наша Хотьково называется. От корня "хотеть" производное.
Он лукаво хохотнул.
- Очень мы к этому делу приспособленные. Натура, можно сказать, такая. Нутром чувствую, где может обломиться лакомый кусочек. Вот Инну взять...
Паша кивнул в сторону балкона.
- Огонь-баба. Как печка. Что ты!..
Я поглядел на Пашу. Круглое лицо, курносенький, глазки пуговками. Колобок: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...
- И не стыдно тебе, Паша? Седина в голову, бес в ребро, так что ли? И как жена тебя терпит?
Паша погрустнел, вздохнул.
- То-то и оно, вот в чем загвоздка. Очень она у меня ревнивая. Зудит целый день, как пилорама, всех подозревает в связях со мной. Вот и сейчас на кухне Гладилина, партийного секретаря нашего, обрабатывает, на судьбу свою нелегкую жалуется. А ведь допрыгается, дуреха, учинит мне персональное дело, плакала квартира, я уже присмирел, насколько мог, в последнее время. На уговоры ее поддался, к врачам ходил.
- Как к врачам? Зачем? - не понял я. - Сам же говоришь, что у тебя все нормально.
- А так, - объяснил Шулепов. - Ей в голову мысль пришла, что избыток энергии у меня объясняется каким-то психическим отклонением. Вот и погнала она меня в психдиспансер.