Свое время - Виталий Владимиров 2 стр.


Отец, как всегда, точными вопросами собирал информацию, анализировал ситуацию, делал выводы и прогнозы.

- Как самочувствие, Валерий?

- Спасибо, хорошо.

- Что значит хорошо? Лучше, чем полгода назад, или хуже, чем когда ты был полностью здоров?

- Как у космонавта.

- Понятно. Что говорят эскулапы?

- Выпустили на волю. Очевидно, я в них не нуждаюсь. Снимки хорошие. Очаг распался.

- Как распался? - не поняла мать.

- Ну, было что-то вроде нарыва на легком. Теперь что-то вроде рубца.

- Куришь?

- Бросил.

- Не тянет?

- Иногда.

- С учета сняли?

- Еще год-другой подержат.

- Два года? - встревожилась мать.

- А лекарства ты должен какие-нибудь принимать?

- Нет.

- Вот это хорошо, - удовлетворенно сказал отец. - Значит, действительно, сдвиги есть. - Что с отпуском? - спросил я у отца.

- Как всегда, раньше октября не получается.

- Значит, лето в Москве просидите?

- Не первый раз. Незаменимый, - кивнула мать на отца. - Как лето, так он один за всех лямку тянет.

- Надо, - коротко отрезал отец.

- Ну, хорошо, хорошо. Ты тетю Клашу, соседку нашу по Потылихе, помнишь? - спросила мать у меня.

- Помню.

- Хотим сарайчик у нее на лето снять. Хотя бы на субботу, воскресенье выбираться. Совсем недалеко - электричкой полчаса да еще минут десять пехом. Речка, лес... Приезжайте, всегда будем рады.

Я покосился на Тамару. Она ответила безучастной, блаженной улыбкой. Могла бы моих стариков пригласить на свою дачу, вот где сарайчиков хватает.

Мать поняла мой взгляд по-своему.

- Скоро?

- В конце июня будет семь месяцев, вот и считайте, - тихо сказала Тамара.

Хорошо, что есть телевизор в доме. Можно сделать вид, что очень увлекся передачей, хотя на экране мелькали какие-то самодеятельные, бутафорски разряженные ансамбли песни и танца.

- Пойдем-ка, что я тебе скажу, - мать увела Тамару на кухню.

- Как твои творческие успехи? - осторожно спросил отец.

Он не одобрял моих занятий кино, боялся, видно, что я собьюсь с дороги, потеряю время, считал, что кино - это только увлечение, блажь, которая с годами обязательно пройдет, но сейчас с ней нельзя не считаться.

- Работал, - вяло ответил я. Разве ему расскажешь о живописце Болотникове, герое моего сценария? Не поймет. А если отец не поймет, то кто?

Отец как будто угадал мои мысли о художнике.

- Ты в "Известиях" недели три назад статью об абстракционизме не читал?

- Нет.

- Почитай. Советую.

- О чем она?

- Вредное это искусство - абстракционизм.

- Папа, как искусство может быть вредным? Цель его - облагораживать людей, иначе это не искусство.

- Правильно. Вот в "Известиях" и написано, что абстракционизм - не искусство, а вредная для народа живопись. Народу она непонятна, значит, не нужна.

- Непонятно - не основание, чтобы сказать, что что-то плохое и вредное. Пусть художник пишет, как ему бог на душу положил.

- Так, как они малюют, так и я смогу.

- Смоги. Попробуй.

- Вот Шишкин - настоящий художник!

- Фотография.

- Я бы себе в дом такую пачкотню ни за что не повесил бы.

Я оглядел стены комнаты: отрывной календарь с красной цифрой числа на сегодняшнем листке да керамический львенок на телевизоре - пусто, далековато до любителя и ценителя живописи. Когда отец в последний раз был на художественной выставке? Кого он знает из современных художников? Про Пикассо, наверное, слышал, а вот Поллак, Брак, Клее... Но о живописи, тем более модерне, рассуждает смело - в "Известиях" все сказано, куда идти, что хорошо, что вредно.

Я молчал.

Потом спросил. Наверное, с той же интонацией, с которой он интересовался моими творческими успехами:

- Как на работе?

- Опять назначили пропагандистом. Пятый год подряд, - с оттенком гордости сказал отец.

Я смотрел на него и думал - какой же ты у меня, батя, правильный, сил нет. Люблю я тебя, родной ты мой, но все-таки не трогал бы ты лучше того, чего не понимаешь. Знаю, некогда тебе было в своей жизни, нелегко тебе все давалось, время твое было такое. Голодали, сидели, воевали, строили. Ради чего? Ради будущего, ради меня. Вот я и пришел. И ты любишь меня, и ты боишься, чтобы я не наделал глупостей, не увлекся вредным для на рода абстракционизмом, за это еще и посадить могут, вот и даешь мне готовый рецепт, как жить: капитализм гниет, социализм стро ится, раз в газетах напечатано, значит, так и должно быть. И не иначе. Верь, не размышляя, не сомневаясь, легче будет жить, а ведь за легкую жизнь и боремся... Я вспомнил, что в Африке, в черной, страшной Африке, члены племени так верят своему сельскому колдуну, что если он прикажет умереть, то здоровый, крепкий воин ложится и умирает. Потому что верит очень. Не сомневается.

Мы вернулись домой.

Домой.

Так, словно и не было больницы, санатория, Наташи.

Пропало то время, кануло.

Я сидел на стуле, вперившись в экран телевизора, пока не кончились передачи.

Встал, выключил телевизор. Обернулся.

Тамара сидела на кровати и плакала. Беззвучно, тихо.

Просто катились и катились слезы из глаз.

Ушел на кухню.

Очень хотелось курить. Очень.

Постоял у открытой форточки.

Наплевать и забыть, как сказал Чапаев в кино. Мое дело - кино. Мое дело - делать кино. Говорить киноязыком о своем времени. Для этого поступить на Высшие режиссерские. Это - главное. Остальное будет как будет.

Я вернулся в комнату, разделся в темноте, залез под одеяло. Тамара отодвинулась, освобождая мне место. Я обнял ее. Она взяла мою руку и осторожно погладила ею свой живот.

Глава пятая

--===unsaved:///newpage2.htm===-

Глава пятая

Свершилось.

С высших режиссерских пришло официальное приглашение на собеседование. Это означало, что творческий конкурс я прошел, что мои сценарии чем-то приглянулись, чем-то привлекли внимание высокой комиссии. С работы ушел, сказав, что вызывают в военкомат.

Небольшой просмотровый зал: пять или шесть рядов кресел, шелково отсвечивающий прямоугольник экрана, уютный пульт с микрофоном для переводчика - в таких зальчиках, где главный хозяин - экран, проходят закрытые просмотры, здесь святая святых искусства кино. Между креслами и экраном - стол, прогнувшаяся в почтительном наклоне лампа. С той стороны стола он, с этой - я. В коридоре, в толпе таких же претендентов, мне назвали его фамилию.

Чулков.

Я видел его фильм "Весенние заботы". Серость. И он будет учить меня кинорежиссуре?

Чулков поднял голову, изучающе осмотрел меня. Как доктор больного.

Я рассмотрел его тоже. Почти совсем лысый, впалые щеки, тонкие губы, очки в массивной оправе. Такие очки придают значительность лицу.

- Расскажите о себе, - наконец попросил он.

- Родился... учился... женился...

- Какое удивительное совпадение, - усмехнулся Чулков, - и я родился, учился, женился. По образованию вы кто?

- Инженер.

- Так и работали бы инженером себе на здоровье.

Про здоровье лучше не поминать - еще узнает про туббольницу. Чахоточных в режиссеры не берут.

- Я работаю редактором в издательстве.

- В каком? - оживился Чулков.

- В отраслевом. По распределению.

- А... - неопределенно-разочарованно произнес Чулков.

Скорее всего интерес у него ко мне не пропал бы, будь я сотрудником "Искусства" или "Художественной литературы".

- И все-таки зачем вам в кино?

Дурацкий вопрос. Неужели неясно? Хочу рассказать про новогоднюю елку с военными игрушками, голод эвакуации, удар ножом в живот колобовского парня, похороны Сталина, оттепель, чистое небо, запуск первого спутника... про свое время. Только разве он поймет?

- Кино люблю с детства. Хочу поставить фильмы по сценариям, которые представил на творческий конкурс.

- Ага, - согласно кивнул головой Чулков. - Тогда все понятно.

Что ему понятно, уже раздраженно подумал я. Мне не нравился этот человек, не нравилась его картина "Весенние заботы" про колхозное село с ядреными девахами и сельскими чубатыми парубками, которые преодолевают трудности в вопросах весеннего сева и любви, распевая частушки. Когда сеять им, конечно же,подсказывает секретарь парткома, правда, предварительно посоветовавшись со стариком, народным умельцем и балагуром. Красивые полушалки, красивые полушубки, красивая полуправда.

- Возьмем для начала ваш сценарий "Немая", - Чулков действительно взял листы со стола, вгляделся в них. - О чем история? Девочку контузило во время войны, а заговорила она снова, когда влюбилась. Чисто медицински это возможно?

- Не знаю. Разве такой вымысел недопустим?.. Здесь же идея: любовь сильней войны.

- Любовь? Сильней? Войны? - скептически пожал узкими плечами Чулков. - Ну, хорошо, предположим, хотя где-то это уже было... Все было... Все эти мелодраматические терзания на фоне красивых морских пейзажей. Давайте-ка поставим вопрос по-другому. Ответьте мне: Кто она? Чем занимаются ее родители? Какая профессия у героя? Портной, космонавт, сталевар?..

- Понятия не имею, - пришла моя очередь пожимать плечами.

- Автор сценария, - назидательно сказал Чулков, то есть вы, обязаны знать про своих героев все. Иначе, в чем же у вас правда жизни?

В полушалке и в полушубке, подумал я.

- Получается абстракция, а это не пойдет, не пройдет. Любовь сильней войны. Чистый пацифизм. Море, пляжи, чайки, волны - все красивенько, но откуда эти люди? Что они, из чего-то не материального созданы? А скорее всего, так оно и есть. Они - не люди, гомункулюсы, плод вашего разгоряченного воображения. Не более того. Следуем дальше. "Живописец Болотников".

Он взял листки моего сценария, поднял на лоб очки, сразу потеряв значительность, и подслеповато углубился в чтение. Ясмотрел на пустой экран за его спиной. Белый, как бы ждущий взрыва, готовый для проекции полотен Болотникова. Вот уж про кого я знаю все. Еще бы - лежали в одной палате. Болотников не мог рисовать, как мечтал, мучился, страдал, заболел из-за этого. Как Ван-Гог расплатился рассудком за свою палитру...

- Опять война, - откинулся Чулков на спинку кресла, - почему война? Художник и Война, скажете. Опять абстракция. Или вот: почему у вас эсессовец с еврейским лицом, вы так и пишете - с семитскими глазами. Что вы хотели этим сказать? Что и среди арийцев были иудеи? Что евреи пролезли даже в отборные войска фюрера?

Опять он выворачивает все наизнанку.

- Нацист или шовинист остается фашистом в любом обличье.

- Вы антисемит?

Я удивленно вгляделся в его лицо. Чулков? Может у него по жилам бежит часть чужой крови, и вот она взывает сейчас к расправе надо мной?

- Нет, я не антисемит. У нас в издательстве работают и русские, и евреи, узбечка, латыш, украинцы... Особой разницы между ними не вижу. Евреев даже больше, чем других.

- Ну и как?

- Что как?

- Ну, вообще.

- Хорошие люди.

- Вы сионист?

Все-таки он - Чулков.

- Хватит об этом, - решил он. - Наконец, третий ваш опус. Опус номер три. "Белые горы". Кто эти люди? Куда они идут? Где это происходит, в конце концов?

- В Тяпляпландии, - буркнул я. - Бессмысленно отвечать на эти вопросы - там же все написано.

- Бунт на корабле, - неодобрительно скривился Чулков.

- Все написано и сказано. Как у Чехова. Ишь ты, извините, ишь вы. Вопросы будут задавать худсовет, директор студии, работники Министерства кинематографии. Поверьте мне.

Он умолк.

Потом улыбнулся. Зубы белые, как полотно экрана.

И тихо, по-дружески сказал:

- Все, что вы написали, придумали, вообразили - это прекрасно. Вернее, кажется прекрасным. Причем, на сто процентов - только вам. И вам придется, будучи человеком самой страшно унизительной и открытой любым нападкам профессии, будучи кинорежиссером, постоянно убеждать кучу людей, тупых, упрямых, иезуитски мыслящих, льстивых, коварных, бестолковых, обидчивых, усталых, равнодушных, что вы - гений. В конце концов, даже ваши коллеги по съемочной группе должны верить вам. Такие вам предстоят заботы...

- Весенние, - неуклюже сострил я.

Он очень цепко глянул на меня.

- Чтоб цыпляток по осени считать. Последний вопрос: какой период в создании кинокартины главный по вашему мнению?

- Монтаж.

- Абсолютно неверно. Идите. Впрочем, еще один вопрос. Стихи в сценариях чьи?

- Мои.

- Прочтите свое. Что хотите.

Я почему-то повел головой, словно скидывая тяжесть, и, четко отпечатывая слова, стал читать само собой пришедшее на память:

Мой мозг тяжел и сер.

Он многосвязным языком

облизывает вечность.

Он, как английский пэр,

смешной, шалун беспечный.

Он свят, как сатана.

Изыскан, как крестьянин.

Криклив, как немота.

И, как реальность, странен.

Мой мозг тяжел и сер.

Он многосвязным языком

облизывает вечность.

Он ограниченный без мер,

что хочет бесконечность.

Мой мозг тяжел и сер.

- А вот это интересно, - оживился Чулков. - Слушайте, вам надо в Литературный. Какого черта вам делать в кино? Для синематографа вам нехватает характера, упрямства, пробивной, как таран, силы. Вы должны были меня рассмешить, напугать, развлечь, разозлить, обольстить, в конце концов. Убедить, что вы дьявольски талантливы, но, как алмаз, нуждаетесь в огранке, в помощи. Как я делаю с директором студии. И если бы завтра мы с вами явились на худсовет со своими творческими заявками, вы проиграли бы. К постановке приняли бы "Весенние заботы", а не "Белые горы". Идите. Работайте. Пишите стихи. Успеха.

Я повернулся спиной к пустому экрану, к просмотровому залу и вышел.

А ведь он прав. Чулков.

Преподал мне наглядный урок. Уж очень я люблю себя, свои стихи, свои сценарии. И надеялся, что все будут потрясены ими. Ах, как необычно, как оригинально! Шиш с маслом не хотите?

Здесь все пишут стихи, сценарии, одарены каждый по-своему и каждому надо пробиваться, драться за свое место под солнцем. И быть соперником, и побеждать соперника.

Я не смог.

Кстати, надо собрать все свои стихи.

Глава шестая

--===Свое время===-

Глава шестая

Можно доехать в метро до станции, от которой рукой подать до издательства, а можно сойти на остановку раньше и спуститься по бульвару почти до набережной Москвы-реки. Я так и сделал - так много солнца было в тот день на улице: в безоблачном небе, в стеклах домов и проезжающих машин, в зеркальцах мелких луж ночного дождя.

По утрам все ощущения обостряются - отдают новизной пробуждения, хотя с годами эта новизна блекнет. В детстве я был уверен, встав от послеобеденного сна, что "вчера" было утром. Почему же так быстро пролетело детство, если в каждом дне было два?

Издательство наше размещалось в доме, построенном когда-то богатым человеком. Широкая лестница двумя плавными полукружиями вела наверх, на бельэтаж, где соединялась в площадку, с которой с одной стороны вход в двухсветный зал, как сказали быбывшие владельцы дома, а с другой стороны находились когда-то жилые комнаты, в одной из которых стояли теперь столы нашей редакции. Высокий зал был разгорожен тонкими переборками, как огород, и отведен под производственный, хозяйственный и другие функциональные отделы издательства. В конце зала, в отдельном помещении, стоял бильярдный стол, но не полный, а половинный - предмет нашего вечного соперничества с Яном Паулсом, моим коллегой по редакции, моим товарищем.

В нашей комнате во всю длину прикноплены обложки журнала - пропагандиста передового опыта и новых технологий. Площади стены хватает на тридцать шесть обложек - по двенадцать за год. Стена помогает оценить, каким было лицо нашего издания, лучше оно стало или хуже.

Я, как всегда, слегка опоздал - Малика Фазыловна, заведующая редакцией, и Ян уже о чем-то спорили, сидя каждый за своим столом. Я прислушался, чтобы в случае чего поддержать Яна.

- Ну, сколько я тебя просила, - отчитывала Яна Лика, - напиши типовое письмо, разошли его по светилам науки и корифеям промышленности, пусть выскажут свое мнение о нашем журнале.

- Лика, ты очень красивая женщина, - галантно сказал Ян и сделал паузу. Поправил пенсне. Откуда он его откопал?

Лика молча ждала.

- Ты не только очень красивая, ты очень умная, - продолжил Ян со вздохом. - И не только умная, ты опытная. Ты же работаешь здесь с основания журнала. Неужели тебе неясно, что настоящие светила и корифеи давно перемерли, а тем, кто сейчас занимает их места или мнят себя таковыми, до высокой лампочки такие мелкие проблемы, как тематика какого-то отраслевого издания.

- В конце концов, кто здесь начальник? - уже не на шутку завелась наша заведующая.

- Вот стило, вот папирус, - взмахнул авторучкой Ян, - сейчас изготовлю текст.

Через четверть часа он положил Лике на стол исписанный лист. Лика стала читать и сердито рассмеялась:

- Ну, не нахал? Нет, ты посмотри, Валерий... Это же надо такое отчебучить.

В правом верхнем углу листка каллиграфическим почерком было выведено: "Новодевичье кладбище, участок 62, секция 21, академику Ивану Ивановичу Иванову". Далее следовал текст типового письма.

- Раз уж у Яна такие связи с загробным миром, - серьезно сказал я, вам, Малика Фазыловна, следовало бы на ближайшем заседании редколлегии ходатайствовать о персональном окладе старшему редактору Паулсу. Откроем новую рубрику в журнале.

Консультация живых и рвущихся на пьедестал с теми, кто уже по пал в святцы, по проблемам технического прогресса.

- Фирма "Харон Паулс энд Стикс Корпорейшн", перевозка идей, умеренные цены, смазанные уключины, - холодно блеснул стеклышками пенсне Ян.

- А зачем смазанные уключины? - поинтересовалась Лика.

- Чтоб не скрипели, - хором пояснили мы.

- Ну вас к дьяволу, - сердито улыбаясь, фыркнула Лика.

- А действительно, пойдем подышим серой. Импортной, - Ян достал из стола пачку сигарет. - "Астор". Новинка на советском рынке.

Мы вышли с Яном на лестничную площадку. Я повертел в руках нарядную коробочку - в такой упаковке любая дрянь вызовет интерес. С портрета в овальной рамке на меня презрительно смотрел холеный старик в камзоле и при седых буклях парика.

Назад Дальше