— Ну, я рад! — сказал Аркадий, когда они вышли на улицу с оклеенными бронзовой бумагой коробками, в которые хозяин лавки упаковал футляры с их покупками. — А то представить не мог, что тебе подарить на память об этой поездке. Не водить же тебя по «Галери Лафайетт», как гарем саудовского шейха.
Мадина засмеялась. Антикварные драгоценности были хороши, но и делать покупки в сияющей «Галери Лафайетт» ей тоже понравилось. Наблюдая за парижской уличной толпой, она заметила, что француженки считают обязательным, чтобы в их одежде было представлено по меньшей мере три цвета. Это показалось ей правильным, и в соответствии с этим она подбирала теперь свой гардероб.
— Спасибо, — сказала Мадина и быстро поцеловала Аркадия в щеку. — Подарок чудесный.
— Значит, можем идти обедать? — обрадовался он.
— Да мы и раньше могли, — пожала плечами Мадина.
— Нет, раньше я чувствовал себя как-то неуютно. День казался незавершенным. Я, знаешь, люблю материальные следы событий, — объяснил он. — А вот так вот, чтобы бродишь-бродишь целый день по городу, а в результате одно только приятное настроение — этого я не понимаю.
— Пойдем обедать, — улыбнулась Мадина. — Мы это заслужили. Ты особенно.
Обедать они отправились в «Кафе Де Ла Пэ» на углу бульвара Капуцинов и площади Оперы. Вопреки названию, это было не кафе, а дорогой ресторан. Мадина не стала возражать, когда Аркадий сказал, что ему надоело обаяние маленьких дешевых кафешек и хочется наконец скромного обаяния даже не просто буржуазии, а очень богатой буржуазии. Собственно, именно к таковой он и принадлежал; Мадина даже удивлялась, что в Париже его не сопровождают телохранители, как они обычно сопровождали его в Москве.
А в маленькие кафе она приходила одна, всю неделю, которую они провели в Париже. И ей не хотелось сейчас, с Аркадием, входить в них снова.
Каждый день она сидела в таких кафе у контуаров, разглядывая завсегдатаев, и винные бутылки в баре, и корзинки с нарезанными багетами, и гравюры на стенах, и что-то еще, не поддающееся рациональному восприятию, неуловимое взглядом так же, как неуловимы и неостановимы были ее воспоминания… Очень непросто ей было сидеть в парижских кафе среди несуществующих воспоминаний! И переживать это свое состояние снова она теперь не хотела.
«Кафе Де Ла Пэ» напоминало музей. Собственно, этот ресторан, открытый еще в девятнадцатом веке, и был настоящим музеем настоящего французского ресторанного искусства — с огромными картинами на стенах и потолке, с золотой и бронзовой лепниной и особенной, темного дерева, старинной мебелью.
По просьбе Аркадия меню подали на английском, хотя, Мадина заметила это сразу, как только оказалась в Париже, французы были настроены по отношению ко всему остальному миру снобистски и считали, что он, весь этот мир, обязан знать французский язык, раз уж посещает их столицу.
— Французская кухня — это что-то не вполне мне понятное, — сказал Аркадий, проглядывая меню. — По-моему, это и не кухня, а в основном дизайн тарелок. Предлагаю попросить лучшее, что у них есть, и не ломать себе голову. Как ты относишься к такой идее?
— Положительно, — кивнула она.
По-английски Аркадий говорил с запинками, это даже Мадина расслышала, когда он делал заказ официанту, хотя сама она знала язык отвлеченно, толком не умея ни говорить, ни понимать сказанное.
«Вернемся в Москву, надо будет английским заняться, — думала она, рассеянно разглядывая картины на высоких потолках ресторанного зала. — А может быть, и французским тоже. На курсы пойти или к преподавателю».
Ее московская жизнь текла так неспешно, что в ней вполне нашлось бы место для любых занятий, даже и не таких полезных, как занятия языком. Сначала Аркадий даже беспокоился, что такая жизнь кажется Мадине скучной, но она легко убедила его в том, что это совсем не так.
Ей нравилась ее нынешняя жизнь, и она считала, что этого достаточно. Она не позволяла себе заглядывать за ту границу, за которой были возможны чувства накалом повыше, чем просто «нравится».
— Сейчас наедимся, и в театр не захочется, — сказал Аркадий. И поспешно добавил: — Нет-нет, пойдем, не волнуйся.
— Я не волнуюсь, — улыбнулась Мадина.
«Раз уж ты решил идти в театр, значит, пойдешь обязательно», — подумала она.
В продуманности, последовательности каждого шага был весь Аркадий. Возможно, это показалось бы скучным какой-нибудь другой женщине, и даже большинству женщин. Но Мадину это устраивало.
Дизайн тарелок, на которых подали обед, в самом деле был продуман тщательно: они были расписаны тоненькими узорами — горчичными, шафранными, шоколадными и карамельными — так, что блюда на них выглядели как картины.
Официант выглядел так, что от него трудно было отвести любопытный взгляд — пожилой, с платиновой сединой, в черном жилете и черном же галстуке-папийоне, а главное, исполненный учтивости, которая принимала в его поведении чудесно непринужденную форму. Его движения казались медленными, но на самом деле были скорыми и точными, и это придавало ему отчетливое чувство собственного достоинства.
За обедом Мадина с Аркадием выпили парижский напиток — смородиновую настойку с белым вином, после обеда он выпил арманьяк, а она — остро пахнущий травами ликер… Вечер они собирались провести в Опере, то есть им предстояло еще одно приятное впечатление… А пока они сидели за столом и разговаривали о впечатлениях, уже полученных за день.
— Что же ты такого необычного в этих украшениях разглядела? — вспомнил Аркадий. — Ты обещала рассказать.
Мадина не помнила, чтобы она обещала ему что-то подобное, но почему бы и не рассказать, если ему интересно?
— В них чувствуется дух, — сказала она. — Вот как здесь, в этом кафе. Извини за патетику, но это так.
— Ничего, — кивнул Аркадий. — Время сейчас такое циничное, что немного патетики не помешает. Только я не очень понимаю: что значит дух?
— Значит, тот, кто делал эти украшения, знал в жизни не только бытовые впечатления.
После этих Мадининых слов Аркадий неожиданно рассмеялся.
— Что ты? — удивилась она.
— Не обижайся, — спохватился он. — Просто мне нравятся твои формулировки. Ты умна, Мадо.
— Говорят, для женщины это недостаток, — пожала плечами Мадина.
— Не знаю, кто тебе такое говорил. А мне нравятся умные женщины.
Комплимент, высказанный во множественном числе, прозвучал двусмысленно. Но Мадина не обиделась. Суть сказанного была ей понятна, а на неловкость оттенков не стоило обращать внимания.
— Ты сыта? — спросил Аркадий, заметив, что она отставила пустую рюмку из-под ликера.
— Сыта, пьяна и готова идти, — кивнула Мадина.
— Время еще есть, — сказал он. — Можем пока прокатиться по Парижу.
Если они не гуляли пешком, то их возила по городу машина с шофером. Наверное, Аркадий нанял ее на время их жизни в Париже, а может, она находилась в его собственности всегда; Мадина не вникала в такие подробности его жизни. Она вообще не задавала ему лишних вопросов — не потому, что он не ответил бы на них, а потому, что ей не очень нужны были ответы.
Ей, например, достаточно было знать, что его бизнес — это большое строительство, а строительство чего, она не уточняла.
Что он не женат, Аркадий сообщил ей сам, а почему он при этом продолжает жить отдельно от нее, хотя выказывает ей всяческое свое расположение, — об этом Мадина его не расспрашивала. В конце концов, ее ведь и саму устраивала та жизнь, которую он ей предложил: близость на некоторой житейской дистанции.
После той, первой, ночи, когда они так странно и доверительно уснули на разных краях тахты и в одежде, Аркадий больше никогда не открывал дверь своим ключом и вообще не являлся к Мадине без предупреждения. И зачем бы ей понадобилось менять такой удобный порядок вещей?
Машина — блестящий черной эмалью «Мерседес» — ожидала у ресторана.
— Ты безумно хороша, Мадо, — шепнул Аркадий, когда они уселись на заднем сиденье. — У тебя глаза блестят так загадочно… Так, знаешь, как-то отрешенно… Как меня это заводит!
Он притянул ее к себе и поцеловал. Его шепот звучал горячо, а в поцелуе чувствовалось вожделение. Его страстность не была постоянной, но в те минуты, когда желание пробуждалось в нем, оно всегда бывало сильным.
— Может, немного погодим с театром? — спросил он тем же горячим шепотом.
— Не думаю, что ради нас задержат спектакль. — Мадина улыбнулась. — Но если хочешь, можем вообще не пойти.
— А когда ты улыбаешься, то просто сводишь меня с ума!.. Я даже жалею, что обычно ты серьезная. Хотя вообще-то мне это нравится в тебе. — Аркадий достал из кармана пиджака платок и вытер мгновенно вспотевший лоб. — Нет, едем в театр. В конце концов, у нас потом целая ночь впереди.
Билеты он заказал, конечно, на самые дорогие места. Не для того чтобы пустить кому-то пыль в глаза — Аркадий не страдал пустым тщеславием, — а просто: почему бы и нет? Он пользовался своим богатством с удовольствием и умел это делать.
«Интересно, кем он был в прежней жизни? — подумала Мадина. — Когда богатых еще не было?»
Но подумала она об этом лишь мельком: все ее внимание было приковано к сцене.
Никогда она не видела такого спектакля!
Он был красив. Он был не просто красив, а красив немыслимо, ошеломляюще.
Из пола сцены вдруг вырастали свечи — тысячи свечей. Наверное, они были электрические, но лампочки в них были сделаны так, что их трепетный свет невозможно было отличить от настоящего пламени. И между этими бесчисленными свечами плыла по сцене ладья. Она плыла не прямо, а по какой-то причудливой извилистой линии, и вся была тоже украшена свечами, но уже не маленькими, как на сцене, а большими. Она плыла, и свечи на полу словно бы расступались перед нею, волновались, колыхались.
Все это море огней завораживало так, что Мадина даже забыла на некоторое время о смысле того, что происходило на сцене, — только любовалась этой чистой, самодостаточной красотой.
Об Аркадии она тем более забыла и вспомнила только в ту минуту, когда он коснулся ее руки и, наклонившись к ее уху, негромко произнес:
— Фантастически красиво. Спасибо, что ты меня сюда вытащила.
Ладья скрылась за кулисами. Свечи одна за другой померкли.
— Я тоже рада, что мы сюда пошли, — сказала Мадина.
Она оценила его такт. «Ты меня вытащила!» Да она и не попала бы никогда в Гранд Опера, если бы… Понятно, что — «если бы».
Ужинать после театра не пошли — были сыты обедом. Отель, в котором они жили, находился рядом с Оперой; Мадина из-за этого и выбрала его, просмотрев каталог парижских отелей, который Аркадий принес ей перед поездкой. Ей захотелось жить в «золотом треугольнике Парижа» — до Тюильри или Лувра можно было дойти пешком. Но в отель все равно вернулись уже ночью: и спектакль закончился поздно, и еще долго гуляли по городу, останавливались у берегов Сены, смотрели на играющую яркими ночными бликами воду… Прошлись по широкому мосту Александра Третьего и по неширокому Пон Мари, полюбовались таинственно подсвеченным Лувром, Нотр-Дам и чередой прекрасных зданий вдоль реки…
Конечно, все это было обычным набором туристических красот. Но когда Мадина вошла после этой прогулки в номер, она чувствовала такое сильное возбуждение, как будто пережила какое-то очень яркое событие.
Номер, в котором они жили, выглядел точно так же, как сто лет назад; отреставрирован он был виртуозно. Ампирная мебель, камин, зеленая с золотом драпировка над кроватью, мрамор в ванной… Все это понравилось даже Аркадию, хотя он предлагал выбрать какой-нибудь отель посовременнее и подороже.
— Хорошо, что поехали в театр. — Не включая свет, Аркадий обнял ее прямо в прихожей. — И что потом прогулялись, тоже хорошо. Теперь ты готова…
Собственно, Мадина и всегда была готова ответить на его желание — она понимала, что так устроена ее с ним жизнь. Но он был прав: теперь она чувствовала не только его желание, но и собственное. Правда, оно было вот именно ее собственным желанием, потому что исходило у нее изнутри, а не возникло ему в ответ. Но вряд ли он понимал такие нюансы ее состояния. Да и не надо ему было их понимать.
— Подожди, я разденусь.
Не оборачиваясь — Аркадий обнимал ее сзади, — Мадина осторожно высвободилась из его объятий.
— Не надо, — возразил он. — Так лучше. В этом платье ты соблазнительнее, чем раздетая.
Что уж такого особенного в ее платье, Мадина не понимала. Обычное, шелковое, ее любимого черного цвета. Даже декольте не слишком глубокое. И длина не вызывающая — до колен. Правда, при длине миди впереди платья был разрез, открывающий ноги довольно высоко. Неужели Аркадия возбуждает такая мелочь?
Но, наверное, для него это было совсем не мелочью. Он присел на корточки — тяжеловесно, немного неуклюже, — развел руками разрезанный подол Мадининого платья и стал целовать ее ноги. Это были страстные, даже жадные поцелуи, их нетерпеливость добавила Мадине возбуждения. И когда Аркадий уже не просто развел подол ее платья, а завернул его вверх, припав губами к ее животу, она почувствовала, как пульсирующее тепло разливается по всему ее телу.
— Все-таки пойдем на кровать, — проговорила она, почти задыхаясь.
— Как хочешь, Мадо… — Он задыхался так сильно, что его слова едва можно было разобрать. — Как прикажешь…
Ей не требовалось ничего ему приказывать — они оба, каждый по отдельности, делали то, что было им приятно. Они лежали поперек кровати, такой широкой, что на ней можно было лежать как угодно, и наслаждались друг другом так, словно пили друг из друга какой-то волшебный нектар.
«Да, нектар, — медленно, сквозь свое сильное телесное наслаждение, успевала думать Мадина. — Что с того, если это и слишком красиво?.. Пусть будет красиво… Хорошо…»
Ей была приятна тяжесть его тела, и почти исчезнувший за день, но все же возбуждающе ощутимый запах его одеколона — ведь они оба не успели даже душ принять, — и то, как он дышит, то глубоко, то, наоборот, быстро и поверхностно… И то, что все у нее внутри словно бы горячей водою залито и только сердце не тронуто этим страстным теплом, а бьется в горячем теле легко и ровно, — это было ей приятно тоже.
В какой-то момент она почувствовала, что Аркадий сдерживает свое возбуждение, и поняла, что он делает это ради нее — наверное, думает, что ей необходимо время для того, чтобы дойти до самого большого удовольствия. Но ей нисколько не хотелось, чтобы он сдерживал себя ради нее, и она поторопила его легким, снизу вверх, движением, после которого, она знала, он уже не может сдерживаться и полностью отдается своему желанию.
Так получилось и на этот раз — что-то булькнуло у Аркадия в горле, он судорожно дернулся и замер. Потом он еще несколько секунд оставался в прежнем положении, потом лег рядом и, помолчав, спросил:
— Ты не успела?
В его голосе прозвучало беспокойство. Мадина сдержала улыбку. Она никогда не ожидала от близости с ним какого-то сверхъестественного наслаждения — ей было приятно все время, которое они проводили в кровати, она видела и чувствовала, что Аркадий тоже доволен, и считала, что этого достаточно. А какие-то неземные взлеты… Так ли уж они необходимы?
— Все было прекрасно, — ответила она и успокаивающе провела по груди Аркадия. — Кто первый в душ пойдет?
— Можешь ты, — предложил он. — Я приду в себя. — И добавил несколько смущенным тоном: — Все-таки возраст мой уже не располагает…
— А сколько тебе лет? — спросила Мадина.
Это вырвалось невольно — до сих пор она не считала возможным задавать ему такие вопросы.
Аркадий молчал, и она хотела уже извиниться, когда он наконец произнес:
— Порядком. Через два года юбилей. Пятьдесят стукнет.
Восторга в его голосе не слышалось. Мадине стало его жаль.
— Ты зря переживаешь, — сказала она. — Выглядишь ты моложе, а остальное и вовсе…
Она положила руку ему на живот, опустила пониже. Она сделала это не для того, чтобы снова поощрить его к сексу, а так, для настроения. Для его настроения, конечно.
Все-таки Аркадий не отличался чрезмерной сложностью душевного устройства — от чувственного Мадининого жеста он сразу повеселел.
— Еще? — спросил он, приподнимаясь на локтях. — Я с удовольствием!
— Я тоже! — засмеялась Мадина. — Но потом. По годам ты старше, но темпераментом меня опережаешь.
Она врала и сознавала, что врет. Ну и что? Ее саму темперамент Аркадия вполне устраивал, а ему явно приятнее была ее ложь, чем какая-то абстрактная правда.
Когда, поочередно вернувшись из душа, они улеглись наконец спать, Мадина попросила, чтобы он не задергивал шторы на окнах. Ночное свечение Парижа было совсем другим, чем зарево в небе Москвы. И ей хотелось, чтобы оно не исчезало из поля ее взгляда до тех пор, пока, сверкнув последним образом, не погрузится в сон ее сознание.
Сверкнув тем единственным, как ясный огонь, образом, который она гнала от себя наяву.
Глава 5
Оказалось, что иностранные языки даются ей легко; до сих пор у Мадины просто не было случая в этом убедиться. Выбор в пользу английского или французского разрешился просто: она стала изучать оба языка, пойдя для этого на курсы. Курсы были настоящие, а не торопливый интенсив, так что занятия происходили каждый день и занимали почти все ее время.
Аркадий эти ее занятия очень одобрял, добавляя, правда, что готовить себя в переводчицы ей нет никакой необходимости. А Мадина себя в переводчицы и не готовила — Аркадий давал ей деньги с той же непринужденностью, с какой пользовался любыми благами, которые они могли ему доставить, и она видела, что тратить деньги на нее доставляет ему искреннее удовольствие, а потому не разводила вокруг этого фальшивых антимоний — мол, не надо так много… ах, я обойдусь как-нибудь попросту…