— Пошли, — позвал он мальчишку.
Тот молча пошел рядом с ним к станционному строению.
Теперь, в начале весны, на улице уже не было холодно, но состоящее из единственной небольшой комнаты здание почему-то было набито людьми так, будто за окном стоял трескучий мороз и все они поспешили здесь укрыться. И накурено было — хоть топор вешай.
В сплошном дыму и тесноте маячили людские силуэты и витал запах перегара.
— Ну, где ваши чемоданы? — спросил Альгердас.
Ему никто не ответил. Оглядевшись, он увидел, что мальчишки рядом нет.
«Черт! — подумал он. — Понесла же меня нелегкая! Сколько времени зря потерял».
Зачем понадобился беловолосой девице этот дурацкий розыгрыш, Альгердас не понял, но вдаваться в размышления на эту тему не стал. Не все ли ему равно, в конце концов, зачем и почему совершает те или иные поступки безбашенная девчонка? От скуки, наверное, от чего же еще? Он быстро пошел к выходу из тесного помещения.
Но до двери дойти не успел. Дорогу ему преградили два парня.
— Ты куда? — спросил тот из них, который был помоложе и на котором были спортивные штаны.
Несмотря на эти пузырящиеся на коленях штаны, по всему его виду, да и по виду его спутника было понятно, что оба они не пассажиры поезда, а местные жители.
Не отвечая на его вопрос, Альгердас обогнул парня сбоку, чтобы пройти к выходу.
— Ты чё, не понял, чё ли? — произнес второй, уже не в спортивных, а в камуфляжных штанах. — Стой, тебе сказали!
Все дальнейшее произошло так молниеносно, что, казалось, не длилось, а случилось одномоментно, как молния. Альгердас успел сделать еще один шаг вперед, и сразу что-то вспыхнуло у него перед глазами, и сразу — померкло. И все это произошло не только очень быстро, но как-то очень буднично, обыденно.
И тьма, сменившая у него перед глазами, да и во всем его существе первую молниеносную вспышку, — эта тьма тоже не длилась. Она просто наступила, и все.
Глава 2
А потом тьма закончилась.
Точнее, сначала закончилась не тьма, а тишина. Альгердас различил во тьме голоса.
— Да не, живой. Глянь, глаза зашевелились.
— Дура ты, Нинка. Как глаза шевелиться могут?
— А вон как. Счас откроются. Еще на него побрызгай.
Сразу вслед за этими словами Альгердас почувствовал у себя на лице брызги. Они попали и на губы, и он судорожно их слизнул — вода была сладкая.
Альгердас открыл глаза. Он сделал это с трудом: от сладкой воды слиплись ресницы.
И сразу же боль пронзила его голову. Он застонал.
— Очухался? — произнес женский голос. — Ну и слава богу. Давай-ка садись. Покрути головой-то, покрути. Ничего? Шею не сломали?
Сознание возвращалось быстро, и его возвращение сопровождалось головной болью. Правда, она, кажется, не усиливалась, а, наоборот, ослабевала — из нее исчезала первоначальная острота.
И тьма рассеялась быстро — он снова видел перед собой сизый сигаретный дым. В этом дыму маячили над ним, сидящим на полу у стены, две крупные женские фигуры. Обе женщины смотрели на него с сочувствием. Одна из них держала в руке бутылку «Фанты».
— Чего ж ты с ними связался-то, а? — спросила она. — Это ж Селивановы братья, шпана известная. Скажи еще спасибо, ножом не пырнули.
— Ну откуда ему было знать, Нин? — возразила вторая. — Он же с поезда. Пристали, видно, Селивановы. А у мужиков же известно: слово за слово, вот и подрались.
— Я с ними не дрался, — с трудом проговорил Альгердас.
Он сам расслышал, как смешно прозвучали эти его слова — будто у несправедливо обиженного ребенка.
«На обиженных воду возят», — зло подумал он.
— Ну, вставай давай, — сказала Нина. — Можешь? А то полы холодные. Сейчас милиционер придет.
— Зачем? — тупо спросил Альгердас.
— Так поезд-то твой уехал. Они тут у нас пять минут стоят. Как догонять будешь? Небось без денег выскочил, безо всего. И следующий, как назло, через шесть часов только. Не повезло тебе!
Идиотизм ситуации постепенно доходил до Альгердаса во всем его объеме. Он оказался на какой-то богом забытой станции посреди забайкальских степей, одетый в то, в чем ходил в поезде, — в футболку, джинсы и резиновые тапки на босу ногу. Правда, выходя из вагона, успел набросить куртку, и это можно было считать огромной удачей, потому что в ее внутреннем кармане лежал бумажник, а в нем деньги, которые он перед дорогой снял в Пекине с кредитки, да и сама кредитка тоже.
Альгердас судорожно схватился за внутренний карман. Бумажник был на месте; у него немного отлегло от сердца.
Но вся эта ситуация! Просто бред, кошмарный сон какой-то!
У милиционера, явившегося через час, вид был хмурый и недовольный. Ему эта история ни кошмаром, ни бредом не казалась. А по виду уборщицы Нины и буфетчицы Вали понятно было, что такие истории здесь дело самое обычное.
— Надурила тебя девка эта, — объяснила Валя. — Кто ж она есть, интересно? Беловолосая, говоришь? Что-то я у нас такую не знаю. Сама приезжая, наверно. Гастролерша. Вещи твои своровала с вагона, пока Селивановы тебя отвлекали. Их бы порасспросить как следует, так отопрутся ведь. А кому с ими связываться охота? Витька, старший ихний, только-только с тюрьмы пришел, и ненадолго, я считаю. Ну, ничего теперь не поделаешь. Жди теперь. На следующий поезд тебя посадим.
Оказалось, что следующий поезд на Москву будет даже не через шесть, а через десять часов. Когда Альгердас представил, что придется провести это время вот здесь, в сизой от дыма хибаре, у него снова потемнело в глазах, хотя боль от удара вроде бы уже прошла.
«Может, на ночлег к кому-нибудь попроситься? — с тоской подумал он. — Десять часов! Тут кошка и та взвоет».
После отправления поезда Пекин — Москва станционное здание опустело. Видно, жители станции Беловодная приходили сюда именно к прибытию дальних поездов; такое у них было развлечение.
Альгердас вышел на улицу. Пока он общался с аферисткой и ее подельниками, а потом с сердобольными женщинами и с милиционером, прозрачные весенние сумерки сменились глухой, беспросветной тьмой. Ее рассеивал лишь тусклый свет фонарей на платформе. Альгердас пошел туда, под фонари: там стояли лавочки, росли подстриженные кусты, и от этого создавалось впечатление какой-никакой цивилизации.
Он сел на лавочку возле куста и стал смотреть на рельсы. В неярком фонарном свете они блестели остро и зло. Но они хотя бы вели куда-то! В другую жизнь они вели, в жизнь, наполненную каким-то смыслом. А какой смысл был в этой хибаре, прокуренной изнутри и облезлой снаружи, и в этих лавочках, покрашенных грязно-синей краской, и в этих криво подстриженных кустах?
Оглянувшись на кусты, Альгердас вдруг заметил рядом с ними маленькую фигурку. Она сидела на земле и была почти не видна в тени.
Альгердас пригляделся и тут же вскочил с лавочки. Это был тот самый мальчишка, которого беловолосая аферистка отправила с ним за чемоданами! Он-то наверняка знал, куда подевалась эта чертова девка вместе с украденными вещами. И добиться от него ответа было, конечно, проще, чем от уродов Селивановых.
— Ну-ка иди сюда, — потребовал Альгердас, подойдя к мальчишке.
На всякий случай он встал так, чтобы успеть схватить маленького разбойника, если тот попробует сбежать.
Но бежать мальчишка, кажется, никуда не собирался. Он даже не встал с земли, только поднял на Альгердаса глаза и хмуро взглянул на него из-под длинной белой челки.
— Пошли, — повторил Альгердас.
— Куда? — спросил тот.
Вопрос прозвучал с таким усталым безразличием, словно задал его не мальчишка, а уставший от жизни старик.
— Ну… На лавочку.
Альгердас даже растерялся: он ожидал чего угодно — грубости, вызова, агрессии, — но не этой безнадежной интонации.
— Зачем? — тем же тоном спросил мальчишка.
— Поговорим. Расскажешь, кто ты и что ты. А главное, что твоя сестра за штучка и куда она с моими вещами подевалась.
Мальчишка молча поднялся с земли и пошел к лавочке, не глядя на Альгердаса.
— Ну? — сказал он, усаживаясь на лавочку. — Чего тебе сказать?
— Куда твоя сестра подевалась, — повторил Альгердас. — И где мои вещи.
— Она мне не сестра, — пожал плечами мальчишка. Это снова был какой-то очень взрослый жест. — А мамка. А подевалась она в Москву. На твоем месте в твоем поезде уехала.
— Как?
Альгердас не понял, от чего пришел в большую оторопь: от того, что двадцатилетняя девчонка является матерью восьмилетнего мальчишки, или от того, что она спокойно катит сейчас в Москву, как будто ничего особенного не совершила.
— Как, как… Каком кверху, — усмехнулся мальчишка. — С проводницей сговорилась. Она давно в Москву хотела. Ну и придумала, чего сделать, чтоб уехать.
— Хорошо она придумала! — сердито воскликнул Альгердас. — Сообразительная девушка!
— А тебе-то что? — хмыкнул мальчишка. — Будешь ты в своей Москве, не бзди. Следующим поездом уедешь.
— Ты, я смотрю, философ, — сквозь зубы процедил Альгердас.
— Не, я не философ. Это Кант философ. А я нет.
Альгердас чуть с лавочки не свалился от такого ответа.
— Ты, может, и «Критику чистого разума» читал? — поинтересовался он, обретя дар речи.
— Ага, — как ни в чем не бывало кивнул мальчишка. — Только больше не читал ничего. У Канта, в смысле. У нас только «Критика чистого разума» в библиотеке была.
— А с Шопенгауэром знаком? — уже с куда меньшей иронией спросил Альгердас.
Хоть иронии у него поубавилось, но на утвердительный ответ он все же не рассчитывал.
Однако именно утвердительный ответ и услышал.
— Ну, — кивнул мальчишка. — «Мир как воля и представление» читал. Тоже библиотечная книжка. Как библиотеку закрыли, так мне их обе и отдали. Все равно их не брал никто.
— И кто же тебе больше понравился?
Это Альгердас спросил уже без малейшей иронии. Белоголовый нестриженый мальчишка, который говорит «не бзди», сидя на привокзальной скамейке, и читает Канта с Шопенгауэром… До иронии ли тут?
— Мне Шопенгауэр вообще не понравился, — ответил тот. — Мутный какой-то. Чего хочет, не поймешь.
— А Канта поймешь?
— Конечно. На небе звезды, а у тебя внутри — чтоб человеком быть. И не делай никому, чего не хочешь, чтоб тебе делали. Что ж тут непонятного?
По тому, как был изложен кантовский категорический императив, ясно было, что мальчишка освоил «Критику чистого разума» самостоятельно.
— Как тебя зовут? — спросил Альгердас.
— А тебе зачем? — насторожился тот.
— Мы же с тобой разговариваем. Надо друг другу представиться. Я Альгердас, — спохватился он. — А ты?
— Ну, Логантий, — нехотя ответил мальчишка.
— Кто-о?!
— Конь в пальто, — сердито буркнул он. — Что такого? Тебя и самого вон как зовут.
— Извини, — смутился Альгердас. — В самом деле, мало ли что родителям в голову придет.
Тут он вспомнил, что девица называла ребенка Лешкой. Полностью, значит, он Логантий. Что и говорить, в оригинальности его мамаше не откажешь! Во всех отношениях. Но как же она может быть его матерью? В пятом классе она его родила, что ли?
— Почему же она тебя с собой не взяла? — спросил он. — Мама твоя.
— А я ей в Москве без надобности, — усмехнулся Логантий.
— Почему ты так решил?
— Сама сказала.
Он объяснил это вроде бы спокойно, но его нарочитое спокойствие Альгердаса не обмануло.
— И… что? — осторожно спросил он.
— И ничего. Сказала, чтоб домой возвращался.
— Почему же ты не возвращаешься?
— Не хочу.
— Почему? — не отставал Альгердас.
Его настойчивость наконец рассердила Логантия.
— А тебе какое дело? — сердито бросил он. — Не хочу и не возвращаюсь.
Какое ему до всего этого дело, Альгердас и сам не объяснил бы. Но он почему-то уже не мог безразлично пожать плечами и отойти подальше от этого странного мальчишки.
— Дело мне такое, — сказал он, — что мамаша твоя меня ограбила. И, может, никуда она не уехала. Сидит себе уже преспокойно дома и вещи чужие сортирует. Мои то есть. А у меня там, между прочим, ноутбук, а в нем рисунки всякие, и мне они нужны.
— Рисунки? — сразу заинтересовался Логантий. — А много рисунков?
— Еще сколько! Целый год работал. И просто так рисунки, и фильм почти готовый. А ты говоришь — зачем!
— Не, не дома она, — снова сникнув, проговорил Логантий. — Уехала. Как хотела, так и сделала. Из окна мне махнула, из вагона — чтоб уходил…
И вдруг он отвернулся, и Альгердас увидел, как затряслись его плечи, мелко и судорожно. Несмотря на весенний холод, он был без куртки, в одном только свитере, и что плечи у него трясутся, было поэтому очень заметно.
Альгердас вскочил с лавочки и присел на корточки перед всхлипывающим мальчишкой.
— Что ты? — расстроенно спросил он, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Леш, ну что ты плачешь? Вернется твоя мама. Ей просто мир посмотреть захотелось. Этого же всем хочется. Мне вон тоже… Побудет в Москве и вернется!
Логантий поднял голову и взглянул на Альгердаса. Лицо его было залито слезами. И это было совершенно детское, именно по-детски несчастное лицо… Даже не верилось, что минуту назад этот растерянный, обиженный и брошенный ребенок рассуждал о кантовской философии.
— Ты правда думаешь? — всхлипывая, спросил он. — Правда думаешь, вернется?
— Конечно! Ну что ей в Москве делать? Тем более ты здесь.
— Я!.. — В его голосе снова послышались те самые, совершенно взрослые интонации. — До меня ей никакого дела нету. А что самой делать, она не больно-то задумывается. Делает, и все. Баба Марья говорит, мамка от роду отчаянная была.
— Баба Марья — это бабушка твоя?
— Не, не моя. Так просто бабка, одинокая. С соседнего дома. Ей сто лет.
— А ты один живешь? То есть… Теперь один будешь жить? Пока мама не вернется.
Логантий молчал.
— Леша! — расстроенно произнес Альгердас. — Ну ответь ты мне, а? Не могу же я тебя одного домой отправить.
— Почему это не можешь? — невесело усмехнулся тот. — Мамка смогла, а ты не можешь? Иди давай. — Он дернул подбородком в сторону вокзала. Щеки его сухо блеснули следами слез. — Билет себе оформляй или там что.
— Как-нибудь без тебя разберусь, что мне делать, — сердито сказал Альгердас. — Так кто у тебя дома?
— Ну отчим. Хоть и не расписывались, но мамка с ним год уже живет, — нехотя объяснил Логантий. — Он с зоны откинулся, ну и прибился к нам. Идти, говорит, ему некуда. Она от него и сбежала. — И горячо добавил: — Ты не думай, что от меня!
— Я не думаю… — медленно проговорил Альгердас. — Ты потому и не хочешь домой возвращаться, что там отчим?
— А ты бы захотел?
Все-таки, наверное, лет ему было совсем немного. Даже не потому, что выглядел он маленьким и хрупким, как веточка, а потому что ершистость его была еще не подростковая — не естественная, а лишь напускная. Он словно бы спохватывался, что должен быть вот таким вот ершистым с посторонним человеком, но все время сбивался на обычное свое состояние — детской, наивной доверчивости.
— Вот что, Логантий-Леша, — сказал Альгердас, — деваться мне пока все равно некуда. До поезда десять часов. Давай-ка я тебя домой отведу.
— Нет, — покачал головой Леша.
— Что, нет?
— Не отведешь. Я ж не тут живу, не на Беловодной.
— А где?
— В Балаковке.
— Это что за населенный пункт такой?
— Деревня обыкновенная.
— И далеко она отсюда?
— Далеко. Пятьдесят километров.
— Но автобус же, наверное, туда ходит, — сказал Альгердас. — Как-то же вы с матерью до станции добрались.
— Нас сюда бабы-Катеринин внук привез, — объяснил Лешка. — У него грузовик, он ей раз в месяц продукты завозит с Беловодной. Ну и захватил нас, когда обратно возвращался. А автобус в Балаковку не ходит. Не к кому там ходить. Деревня, считай, брошенная. В пяти домах только старики живут. Ну, мы с мамкой.
— А ты как должен был домой вернуться? Пешком? — хмыкнул Альгердас.
Как ни старался, он не мог сдержать злобы на мамашу, которая бросила ребенка одного фактически посреди степи.
— Не, не пешком. С автолавкой. Пятница завтра, к нам автолавка поедет — с ней.
— Так вернешься, значит?
Лешка не ответил. Ясно было, что к отчиму он возвращаться не хочет и что обсуждать это с посторонним человеком не хочет тоже.
— Давай знаешь как? — сказал Альгердас. — Вместе в твою Балаковку приедем, а на месте уже решим, что дальше делать. По обстановке. Все-таки две головы лучше, чем одна.
— А на поезд ты как же? Опоздаешь ведь.
Лешка произнес это недоверчивым тоном, но надежда пробивалась сквозь его недоверчивость слишком ощутимо. Конечно, ему не верилось, что незнакомый, к тому же обманутый его матерью человек станет принимать участие в его жизни. Еще два часа назад Альгердасу и самому в это не поверилось бы. Но как же он этого хотел! Лешка, а не Альгердас. Впрочем, и Альгердас тоже.
— Опоздаю, так следующим уеду. Час туда, час сюда — это уже все равно, — сказал он. — Во сколько твоя автолавка отправится?
Глава 3
Деревня Балаковка примиряла своим видом со здешней действительностью. Очень как-то правильно она была расположена — над вьющейся по равнине рекой, под невысокими скалистыми холмами. При взгляде на нее издалека было сразу понятно, что люди, когда-то выбиравшие для нее место, обладали очень точным чувством пространства.
— Красиво у вас, — сказал Альгердас, глядя на деревню.
Он и предложил Лешке выйти из автолавки пораньше, потому что ему хотелось получше разглядеть Балаковку с холма.