Именно это сейчас и происходило в доме. Подготовка к Новому году всегда была у Веневцовых праздником и даже священнодейством. Конечно, все это было Мадине знакомо — и пирожки с пятью разными начинками, и кружевные гирлянды из фольги, которые папа изготавливал собственноручно, и крюшон, который мама делала из замороженных летом ягод — клубники, малины, брусники, черники, голубики, смородины… Все это было ей знакомо, но все приобретало теперь особенный смысл оттого, что происходило в присутствии Альгердаса.
Они приехали в Бегичево тридцатого декабря и застали предновогодние хлопоты в самом разгаре. К тому же вперемежку с хлопотами по приему гостя, что было для родителей священнодейством не меньшим, если не большим, чем любой другой праздник. Видимо, вся эта суета вокруг него и утомила Альгердаса так, что теперь он спал и спал, несмотря на яркое солнце за окном.
Стоило Мадине о нем подумать, как Альгердас появился на пороге кухни. Вид у него был сонный и удивленный.
— Это что, двенадцать уже? — спросил он. — Или часы неправильно идут?
— Часы правильно идут, — улыбнулась Мадина. — И солнце тоже.
— Ничего себе! Доброе утро, Ольга Тимофеевна, — спохватился он. — Надо было меня разбудить.
— Зачем? — Мадина подошла к нему и поцеловала в щеку, в сонную полоску от подушки. — Здесь никуда не надо торопиться, разве ты еще не понял?
— Понял, — улыбнулся он.
— Умывайся, Алик, как раз пирожки горячие, — сказала мама. — И хорошо, что ты подольше поспал. Раньше они и не испеклись бы.
Мадина вышла вслед за Альгердасом в коридор и шепнула ему на ухо:
— Умывайся, завтракай, и пойдем гулять. А то ты от всего этого уже оторопел, наверное.
— И ничего не оторопел, — возразил Альгердас. — Хотя непривычно, конечно. Но погулять и правда не помешало бы. Хочется это ваше зачарованное царство разглядеть, — добавил он, кивнув на снежный сад за окном.
Зачарованным царством казался не только сад, но и весь поселок. Мороз был легкий, безветренный, и гулять можно было долго, с удовольствием. Все, что весной или дождливой осенью показалось бы в Бегичеве унылым, тусклым и глубоко провинциальным, теперь выглядело таким же праздничным, как елка в доме Веневцовых.
Ветки берез над железной дорогой застыли в инее. Они даже не вздрагивали, когда под ними мчался из Москвы в Петербург скорый поезд.
Стоя у шлагбаума на переезде, Альгердас проводил поезд взглядом.
— Как-то не по себе становится, — сказал он.
— Почему? — не поняла Мадина.
Солнце уже клонилось к закату, и иней на березах стал розовым. В этом румянящемся инее, во всем заснеженном просторе, пронизанном блестящими рельсами, не было ничего такого, от чего могло бы стать не по себе.
— Как представишь, что это может быть всей жизнью… Непонятно, да? — Альгердас покосился на Мадину. — Вот это все: станция эта, улица без машин, тропинки вместо тротуаров… Все-таки я дитя мегаполиса, — добавил он, словно извиняясь. — Для меня здесь слишком много природы. Хорошо, что ты в Москву решила переехать.
Мадина хотела сказать, что вовсе и не решала переезжать в Москву, что ей-то как раз нравилась здешняя жизнь и менять эту жизнь на какую-то другую она не собиралась… Но не стала всего этого говорить. Потому что все это было теперь неправдой. Москва оказалась для нее не городом, не мегаполисом, не образом жизни, а местом, где живет Альгердас. И по сравнению с этим все, чем еще была Москва для каких-нибудь других людей или даже объективно, по сути своей, — уже ничего для Мадины не значило.
— А там что? — спросил Альгердас. — Вон там, где сосны?
— Там парк, — ответила она. — На самом-то деле, конечно, не парк, а просто сквер, но у нас называют парком. Парк Победы.
Сосны, высаженные вокруг военного памятника вперемежку с кленами, были совсем молоденькие, а в свежем снегу и в зимних солнечных лучах казались еще моложе.
— Много народу погибло, — заметил Альгердас, когда они с Мадиной подошли по расчищенной аллее к большой гранитной плите, на которой были выбиты имена и цифры. — Вон фамилий сколько.
— Здесь в каждой деревне столько, даже больше, — сказала Мадина. — Мы от школы в поход ходили и все эти памятники для стенгазеты фотографировали. Я до сих пор все названия помню — в Ванине-Моторине, в Дубровке, в Глазках, в Медведице, в Хлебниках. И в Иструбенке еще, в Татеве, в Тархове… Это только там, куда из Бегичева пешком можно дойти.
— Так много? — удивленно спросил Альгердас.
— По лесам еще больше непохороненными лежит. Это же Ржевский выступ. Перед Москвой стратегический плацдарм. Сюда немцы как в начале войны вошли, так их не выбить было. В сорок втором году попытались — наших больше погибло, чем под Сталинградом. От дивизии одной, из московских ополченцев, вообще ни единого человека в живых не осталось. И все равно ничего тогда сделать не смогли.
— Страшно здесь было умирать, — сказал Альгердас.
— Умирать везде страшно.
— Не везде. Когда побеждаешь, то азарт может захватить, и обо всем забудешь, ничего не испугаешься. А когда сплошное поражение… Тоска тогда страшная на сердце, и умирать тоже страшно.
В его лице было что-то суровое, совсем непривычное.
— Откуда ты это знаешь? — спросила Мадина.
— Так. Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал.
Он улыбнулся, тряхнул головой. Снег, лежащий на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком. Суровость из его облика исчезла. Мадине вдруг показалось, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все. Откуда — непонятно, но знает.
— Пошли, Динка, — сказал Альгердас. — Замерзла ты.
Мадина не знала, замерзла она или нет. Ей было так хорошо рядом с ним, что все остальные ощущения оставались только физическими, а потому не имели значения.
Альгердас обнял ее, они вышли из парка и медленно пошли по тропинке, протоптанной вдоль проезжей дороги.
— Хочется куда-нибудь уехать, — сказал он.
— Надоело здесь, да? — встрепенулась Мадина. — Родители заботами замучили?
— Нет, что ты. Они у тебя такие деликатные, что мне за себя неудобно. А вообще-то мне здесь вполне комфортно. Не отсюда хочется уехать. Вообще — уехать.
— Куда? — спросила Мадина.
Сердце у нее вздрогнуло и забилось чаще. Он не сказал, что ему хочется поехать куда-нибудь вместе с нею — к морю отдохнуть, или в Италию — старину посмотреть, или куда еще люди обычно ездят, — и она не знала, что это значит.
— Куда-нибудь в неизвестное место. Путешествовать.
— Как у Жюля Верна?
Мадина улыбнулась, но улыбка у нее, кажется, получилась не слишком убедительная.
— Ну, не обязательно на необитаемый остров. Но не в Европу точно. Может, в Гималаи. Может, в Индию, во Вьетнам. Или в Южную Америку — в Перу, например. Мы часто так ездим.
— Мы — это кто? — осторожно спросила она.
— Новые люди, наверное, — улыбнулся Альгердас. — Во всяком случае, новые путешественники. Не туристы.
— Я думала, сейчас путешественником быть невозможно, — пожала плечами Мадина. — Только туристом. Путешественник должен ведь что-то открывать. Если не континент, то хоть мыс, пролив какой-нибудь. А сейчас все уже открыто.
— Открывать себя не менее интересно, чем мыс.
А вот он, в отличие от родителей, совсем не умел говорить такие вещи. Они оставались в его устах тем, чем и являлись, — банальностями. Но Мадину они не то что не задевали, даже слух ей не резали. Он мог говорить что угодно. Это было в нем неважно. А то, что было в нем важно, она чувствовала вне слов.
— Я сейчас в Китай поехал бы, — задумчиво проговорил Альгердас. — Да, наверное, туда. Загадочное место, хочется в нем разобраться. Вдумчиво, не спеша. Снять квартиру — там, говорят, дешево, — годик пожить… Только так ведь настоящую жизнь и узнаешь. Когда по улицам без цели бродишь, с людьми знакомишься.
— Целый год? — с замиранием сердца спросила Мадина.
— Думаешь, надоест? То есть, конечно, если просто так шляться, то может и надоесть. Но если работать, то в принципе точно так же живешь, как в Москве, только при этом каждый день что-то новое видишь, жизнь по-новому чувствуешь.
— Но кем же ты в Китае стал бы работать? — спросила она.
— Ну, Интернет-то и в Китае существует. Можно все то же самое делать, что и здесь, — дизайн чего-нибудь для кого-нибудь. И фильмы.
— Про морфогенезис частоты? — усмехнулась Мадина.
Наверное, горечь, которую она чувствовала просто физически, во рту, прозвучала и в ее голосе.
— Что с тобой? У тебя тень по лицу пробежала.
Альгердас остановился и встревоженно заглянул ей в глаза.
— Нет, ничего.
Ей хотелось спросить: «А я? Я поеду с тобой? Или ты один? Или… не один?»
Ей хотелось спросить: «А я? Я поеду с тобой? Или ты один? Или… не один?»
Но спросить его об этом она не могла. А он смотрел на нее с тревогой и, кажется, искренне не понимал, отчего у нее по лицу пробежала тень.
— Пойдем, — вздохнула Мадина. Она с детства была выдержанная и умела брать себя в руки. — Папа уже вернулся, наверное. Пора елку наряжать.
Елку у Веневцовых всегда наряжали перед самым праздником, буквально за несколько часов до боя курантов. Считалось, что ей ведь стоять еще целых две недели, до Старого Нового года, и не стоит поэтому вешать игрушки заранее, не то они могут надоесть.
Конфетти от папиных хлопушек рассыпались по всему дому. И в постель они как-то попали тоже, и несколько разноцветных блестящих кружочков прилипли к Альгердасову мокрому лбу. У Мадины не осталось сил даже на то, чтобы поднять руку и снять конфетти у него со лба. К тому же ей нравилось смотреть, как они таинственно поблескивают среди капелек пота.
«О чем он думает?» — думала она, глядя на его лицо.
Глаза у Альгердаса были закрыты. Улыбка была едва заметна на губах.
— О чем ты думаешь? — спросила Мадина.
— Так. Ни о чем определенном. Мне просто хорошо. Кажется, лечу куда-то, и такая свобода…
Не открывая глаз, он притянул ее к себе. Как только Мадина прикоснулась к его плечу, свобода, которая была в нем, сразу же охватила и ее. А за несколько минут до этого ее охватывала та же страсть, которая была в нем, и то же вожделение… Они сообщались друг с другом, как сосуды, и чувства стояли в них на одинаковом уровне.
Наверное, Альгердас тоже это понимал.
— Правда? — спросил он, когда голова Мадины легла на его плечо.
Она сразу поняла, о чем он спрашивает — как раз о том, чувствует ли она такую же свободу, какую чувствует он, — и ответила:
— Правда.
— Спасибо тебе.
Во рту у Мадины пересохло. Значит, и у Альгердаса пересохло тоже. Она опустила руку с кровати, взяла стоящий на полу стеклянный кувшин с крюшоном.
— Из кувшина пить будешь? — спросила она.
Стаканы они, уходя в спальню, захватить со стола забыли, и идти за ними сейчас совсем не хотелось.
— Ага.
Альгердас пил крюшон большими глотками, как воду.
— Вишней пахнет, — сказал он, вытирая губы. — Или малиной? Не разберу.
— И вишней, и малиной. И клубникой еще. И земляникой. Мама все ягоды смешала.
— Все-таки здесь правильная жизнь.
— Да.
— Тяжело тебе в Москве? — помолчав, спросил он.
— Нет. Почему ты вдруг решил? — удивленно спросила Мадина.
— Так. Подумал, каково мне было бы, если бы я после всего вот этого, — он повел рукой, задев при этом гирлянду, которой папа успел украсить спинку кровати в Мадининой комнате, — попал бы в наш бедлам.
Москва вовсе не казалась Мадине бедламом. Правда, она и не знала, чем кажется ей Москва. Что-то неопределимое, летящее, как снег в Альгердасовых глазах.
— Глупости, — сказала она. — Давай крюшон, у меня тоже во рту пересохло.
Мадина допила крюшон, в котором еще чувствовался легкий хмельной оттенок, поставила кувшин на пол… И тут же с визгом отдернула руку и, поджав ноги, вцепилась в спинку кровати.
Альгердас стремительно сел на постели.
— Что?! — воскликнул он. — Динка, что случилось?!
— Там… — Зубы у Мадины стучали. — Там мышь!
— Где?
— П-под кроватью… Я к ней прямо рукой прикоснулась!
— О господи!
Альгердас упал на подушку и расхохотался.
— Ну что ты смеешься? — жалобно проговорила Мадина.
— Просто мистика какая-то!
— Почему мистика? Самая настоящая мышь. Мохнатая…
— Как медведь, да? — улыбнулся он. — А мистика потому, что страх перед мышами невозможно объяснить. Ну что, если подумать, она человеку может сделать? Не съест ведь, даже укусит вряд ли. А боятся ее, как, в самом деле, медведя. Ложись, Динка. Спи и про мышь не думай.
— Ага, не думай! — тем же тоном произнесла Мадина. — Как я могу не думать, если она под кроватью сидит?
— Да она убежала давно. У нее там, наверное, норка, она в норку спряталась и сама тебя боится. Будь умнее, чем она.
— Не могу, — чуть не плача, сказала Мадина.
— Ну давай ее выгоним, — предложил Альгердас.
— Как же мы ее выгоним?
— Поймаем и выгоним.
Он встал и, взявшись за спинку кровати, отодвинул ее от стены вместе с Мадиной. Свет они еще не выключали, потому что им все время хотелось смотреть друг на друга, и угол, который раньше был закрыт кроватью, стал теперь хорошо виден. Мадина с опаской глянула в ту сторону и даже не вскрикнула, а лишь пискнула от ужаса.
Норка в углу действительно была, но мышь в нее почему-то не спряталась. Она сидела у стены и смотрела крошечными темными глазами. Кажется, это и не мышь была, а просто мышонок; может, потому он и вел себя так глупо.
— Ну что с ним будешь делать? — сказал Альгердас. — Смотри, какой!
Мадина зажмурилась и замотала головой. Наверное, в человеческом страхе перед мышами и правда было что-то мистическое. Во всяком случае, смотреть на мышонка она не могла.
Наконец она решилась приоткрыть глаза. И увидела, что Альгердас, присев на корточки, положил ладонь на пол прямо перед мышонком. Того, что произошло в следующую секунду, Мадина и представить себе не могла. Мышонок совершил какое-то быстрое, совершенно неуловимое движение, но оказался не в норке, а у Альгердаса на ладони! Он сидел, вертя мордочкой, и вид у него был такой, словно в таком его мышином поведении не было ничего странного, словно эта ладонь была для него самым надежным местом на свете.
— Видишь, а он не боится.
Альгердас осторожно сжал пальцы и выпрямился. Теперь не только его глаза, но и все голое тело светилось в рассеянном свете лампы. А глаза смеялись так, что свет, казалось, шел прямо из них.
Свободной рукой он взял со стоящего у кровати стула свою рубашку и закрутил ее вокруг бедер.
— Где у вас тут, кроме дома, тепло? — спросил он. — Не на мороз же его выбрасывать.
— В погребе… — ответила Мадина.
— Это где?
— В саду, возле теплицы. Ты куда? — подхватилась она, увидев, что Альгердас идет к двери, шлепая по полу босыми ногами.
— Отнесу его в погреб. — Улыбка мгновенно мелькнула в его глазах, когда он взглянул на перепуганное Мадинино лицо. — Все-таки ты мне дороже, чем он.
— Но это же на улицу надо выходить! Ты же замерзнешь! И ты же босиком!
— Не замерзну. Там в сенях валенки стоят, я надену.
И прежде чем Мадина успела его остановить, Альгердас вышел из комнаты.
Прильнув к окну, она увидела, как он идет по тропинке к погребу, чуть приволакивая по снегу ноги в больших валенках. Старый Шарик высунул голову из будки и проводил его взглядом. Альгердас был освещен только луной да неярким оконным светом. И в этом общем свете жилья и природы все его тело сияло как волшебный, наполненный особенной жизнью сосуд.
Плечи у него были неширокие, но расправлены они были широко, и от этого разлета, и от того, что походка у него оставалась легкой даже в великоватых валенках, — от всего этого веяло такой свободой и силой, от которой захватывало дух.
Мадина смотрела, как он идет, как удаляется от нее, но остается видим весь, каждым своим движением, каждым изгибом прекрасного тела, и сердце ее трепетало на самом острие жизни, в самой главной этой жизни точке.
Глава 10
С того дня, как Мадина стала жить с Альгердасом, время для нее исчезло.
Не остановилось, а вот именно исчезло — растворилось в сплошном потоке счастья. И в этом же потоке перестало иметь какое-либо значение все, что прежде казалось ей значимым или хотя бы насущным. Она с некоторым недоумением вспоминала, например, о том, как проводила целые дни за книгами. Теперь Мадина могла читать, только если Альгердас куда-нибудь уходил, да и в это время чтение не увлекало ее полностью. Она не погружалась в книжный мир, а просто читала — с той счастливой рассеянностью, которая позволяла ей думать о нем.
Конечно, они не только смотрели друг на друга, не только целовались или отдавались своей друг к другу тяге, очень сильной. Они разговаривали о самых разных вещах, и даже много разговаривали; их обоих это увлекало. Но все, что становилось предметом этих разговоров, приобретало для Мадины значение только в тот момент, когда соединялось с Альгердасом. И ее уже не удивляло, что он освещает жизнь вокруг себя, как лампа, и что имеют смысл только те предметы и явления, которые попадают в этот его световой круг.
Но все-таки ей следовало подумать о работе; это она понимала. Правда, недостатка в деньгах Мадина не ощущала. И Альгердас получал за свои дизайнерские работы достаточно, чтобы они могли жить не богато — в богатой жизни никто из них не чувствовал необходимости, — но безбедно, и у нее самой были отложены кое-какие деньги. То есть она ничего специально не откладывала, просто, живя в Бегичеве, не находила, на что тратить даже свою маленькую библиотекарскую зарплату. Так и образовались эти деньги, и Мадина забрала их в Москву, когда они приезжали с Альгердасом на Новый год.