Джек неуклюже поздоровался с Булвером — рука страшно болела. Раздражительность, свойственная выздоравливающим, лавиной затопила его — к тому же эти жалкие сумасшедшие далеко не такие сильные и проворные как Мясник Бэйтс. Да и императору Мексики этот «сэр Джалиль Брентон» не чета — скучно с ним.
— Мистер Бэйтс! — позвал Джек. — Друг мой Зек, братец Зек!
Громадная башка мгновенно обрисовалась в проеме двери, издав диковатый рык, и обвела всех возбужденным взглядом. На растянутых в улыбке губах пациента застыла белая полоска пены.
— Дорогой мистер Бэйтс, будьте любезны проводить этих джентльменов к выходу. Покажите им дорогу до миссис Каваноу, пусть та нальет им выпить чего-нибудь теплого.
— Джек, — произнес Стивен, появляясь на пороге с пакетом в руках. — Я купил нам шерстяные подштанники — подешевке, зима-то к концу, — и береты с клапанами, чтобы уши не мерзли. Эй, Джек, что стряслось?
— Вынужден сообщить тебе кое-какие дурные вести, — откликнулся тот. — Слышал, как вечером повсюду в городе играла музыка и ликовали люди?
— Еще бы не слышать! Я решил, что они в очередной раз отмечают захват «Явы» — точно такой же гвалт: три оркестра играют «Янки Дудл», а еще три «Герои Салема, восстаньте и просияйте».
— Они праздновали победу, это верно. Только другую победу, новую: их «Хорнет» потопил наш «Пикок». Атаковал его напротив реки Демерара и пустил ко дну за четырнадцать минут.
— Ох! — протянул Стивен, ощутив неожиданный укол в сердце. Он даже не подозревал, что так привязался к королевскому флоту.
— Можно конечно говорить, — продолжал Джек глухим, невыразительным голосом, — можно говорить, что «Хорнет» — ты ведь помнишь его, Стивен, тот небольшой шлюп, стоявший в Сан-Сальвадоре, — что у этого «Хорнета» бортовой залп весит двести девяносто семь фунтов, а у «Пикока» только сто девяносто два, но дело все равно скверное. Потопить за четырнадцать минут! Погиб сам молодой Билли Пик и тридцать семь человек из его команды, и это против троих американцев. Не удивительно, что они так бьют в барабаны. Кстати, все военное искусство заключается в том, чтобы направить на противника больше орудий, чем он на тебя, или стрелять точнее. Конечная цель — победа, это тебе не игра. Новости принес Булвер, он был так расстроен, что едва мог говорить. Показал мне эту газету.
Стивен пробежал глазами — это было письмо, написанное пятью уцелевшими офицерами «Пикока», адресованное капитану «Хорнета» Лоуренсу и напечатанное в бостонской газете:
«… мы перестали считать себя пленниками — все, чего требует дружба, было продемонстрировано вами и офицерами „Хорнета“ с целью избавить нас от лишений, которые мы неизбежно претерпели бы в результате безвозвратной гибели всех личных вещей и одежды во время стремительного погружения „Пикока“».
— Не сомневаюсь, что все это правда, — сказал Мэтьюрин. — И все же, в опубликованном виде письмо производит какое-то уничиженное впечатление.
Джек смотрел в окно. В гавани стоял американский военный корабль, торжественно украшенный; и лишь по милости Божьей Обри не мог разглядеть, как американский флаг развевается над британским. «Пикок» лежит на глубине пяти саженей в устье далекой реки, «Герьер» и «Ява» покоятся на дне Атлантики, «Македониан» в Нью-Йорке. Он размышлял о своих выпестованных идеях о природе войны. Думал о переменах, произошедших на флоте после Нельсона: засилье бюрократии, чрезмерная самоуверенность обладающих хорошими связями капитанов, треклятый подход «плюнуть и растереть». Целая череда мыслей роилась у него в мозгу, но он сейчас слишком устал, слишком расстроен.
— Да, тут со мной еще одна незадача случилась сегодня. Из американского морского департамента прибыли некие чиновники, побеседовать со мной. Они не представились, и я принял их за очередную партию сумасшедших. Особенно их главного — этакий голландского вида штатский с каменным взглядом. А уж когда он назвался Джалилем Брентоном, у меня и сомнений-то не осталось. Так что я принялся подшучивать над ними и разыгрывать дурачка в ответ на их вопросы. Тут приходит Булвер, и я выставляю их прочь, мне же надо было закончить письмо к Софи.
— Ты, надеюсь, передал Булверу мой конверт? — спросил Стивен. Он имел в виду свой дневник, упакованный и запечатанный, адресованный сэру Джозефу Блейну из Адмиралтейства и с сопроводительной запиской их коллеге в Галифаксе.
— Да, конечно. Разве мог я забыть? Я ведь на нем писал свое письмо, и когда я наблюдал через подзорную трубу за тем, как Булвер поднимается на корабль, конверт был у него под мышкой. Он и сказал мне, что это на самом деле Джалиль Брентон, чиновник, который занимается обменом пленных. Видимо, это имя распространено в здешних местах — наш Брентон родился, если не ошибаюсь, в Род-Айленде.
— И что за вопросы он задавал?
— Выяснял, стрелял ли «Леопард» по американскому торговому судну, заставляя его остановится. Бриг «Элис Б. Купер», так кажется. Мне кажется, мы тут не причем, но для надежности надо заглянуть в журнал. Потом потребовал пояснить некоторые бумаги, хранившиеся вместе с моим патентом. Там были мои отчеты и кое-какие личные письма, которые адмирал Друри попросил меня передать в Англию.
За окном сгущались сумерки, по временам из города долетали всплески ликования или треск шутихи.
— Помнишь Гарри Уитби, он в шестом году командовал «Леандром»? — произнес наконец Джек. — Ты его лечил от какой-то болячки.
Стивен кивнул.
— Так вот, будучи напротив мыса Сэнди-Хук, Гарри обстрелял одного американского «купца», чтобы проверить, нет ли у того на борту контрабанды. При этом был убит человек, или, может быть, сам умер. Короче, протянул ноги. Уитби клялся, что вины «Леандра» тут нет, потому как ядро упало в кабельтове от носа янки. Американцы же клялись в обратном, и стали рыть небо и землю, чтобы притянуть его к суду за убийство в их собственной стране. Похоже, наше правительство даже подумывало выдать Гарри, но потом ограничилось военным трибуналом. Его оправдали, разумеется, но ради умиротворения американцев не назначили на другой корабль, и так многие годы. Так он и болтался на берегу, пока каким-то образом не нашлось доказательство тому, что тот человек погиб не от ядра «Леандра». Мне вот сейчас пришло в голову, не собираются ли янки разыграть этот же трюк со мной? Только в моем случае им даже не придется ходатайствовать о выдаче, я уже тут.
— Подозреваешь их в такой злопамятной мстительности, братец? Едва ли это так. Что-то не припомню, чтобы ты вообще останавливал за прошлое плавание какое-нибудь американское судно.
— Да, пожалуй это все хандра — от зеленой тоски такие мысли в голову лезут! И все-таки, это объясняет задержку с разменом. Опять же, их прямо бесит простое упоминание о «Леопарде». Я связан с этим кораблем, и велико желание повесить на меня всех собак. Американские моряки, с которыми нас свела судьба — отличные парни, храбрые и благородные. Благородные до мозга костей. Мне даже в голову не придет заподозрить их в таких происках. Зато эти штатские, чиновники всякие…
— Господи, да они тут сумерничают, бедняги, — раздался голос Брайди Донохью. — Доктор, к вам леди. Позвольте лампу зажечь?
Через открытую дверь доносились отдаленные раскаты смеха: смеха журчащего, чрезвычайно веселого, неумолчного. Оба невольно улыбнулись.
— Это Луиза Уоган, — сказал Джек, откидываясь на спинку кресла. — Я ее смех из всех отличу. Но знаешь, Стивен, у меня сейчас нет настроения принимать гостей. Будь добрым малым, передай ей мои извинения и наилучшие пожелания, ладно?
Глава пятая
Луизу Уоган проводили в комнату ожидания — на этот раз посетитель доктора Мэтьюрина не бродил по коридорам, на принятый в «Асклепии» рискованный манер. Но дверь оставалась открытой, и «Асклепия» сама пожаловала к ней в гости: в гостиной, весело похохатывая, расположились император Мексики и пара миллионеров. Впрочем, помешательство вышеозначенных лиц носило вежливый характер, и когда миссис Уоган бросилась к Стивену с распростертыми объятиями и криком: «Доктор Мэтьюрин, как рада я видеть вас», — все трое на цыпочках заспешили к выходу, при этом каждый прижимал к губам палец.
— Ну, как вы? — продолжила Луиза. — Надо же, совсем не изменились.
Это стоило сказать и о ней: все та же миловидная молодая женщина: черные волосы, голубые глаза, подвижная как ребенок, прекрасный цвет лица. Она одела на себя тот самый мех морской выдры, который Стивен дал ей на Отчаянии, неподалеку от Южного полюса, и он необыкновенно шел ей.
— Как и вы, дорогая, — отозвался доктор. — За исключением того, что вы распустились словно цветок: воздух отчизны, надо полагать, и полноценное питание. Скажите, как перенесли вы плавание?
При последней их встрече Луиза находилась на средней стадии беременности, и Мэтьюрин переживал за ребенка.
— О, превосходно, спасибо! Дочка родилась во время жуткого урагана, когда нас мотало взад-вперед у мыса Горн — мужчины перепугались, и все до единого торчали на палубе, несмотря на жуткую погоду. Но Хирепат выказал себя молодцом. А потом все было прекрасно! Такой приятный переход на север до Рио, и ребенок родился крепким. У нее с первого дня были вьющиеся черные кудряшки!
— А как мистер Хирепат?
— Превосходно. Только он не отважился показаться вам на глаза, и я оставила его дома с Кэролайн. Но пойдемте, здесь невозможно поговорить. Вам ведь разрешают выходить?
Стивен кивнул.
— Тогда накиньте пальто — на улице жуть как холодно, и ветер кусачий.
— Пальто у меня нет. Нас скоро должны обменять, поэтому не было смысла покупать, да и от холода я не страдаю. Капитан Обри шлет через меня кучу поклонов — он не слишком хорошо себя чувствует, чтобы передать их лично.
— Ах, Обри… — протянула миссис Уоган, и по тону ее угадывалось, что навестить она пришла исключительно доктора Мэтьюрина.
Пришло Стивену в голову и то, что довольно строгие условия содержания Луизы на «Леопарде» не дали ей возможности узнать о тесной дружбе между капитаном и корабельным хирургом. Спохватившись, американка вежливо поинтересовалась здоровьем мистера Обри, и выразила надежду на его скорое выздоровление.
Они вышли в центральный холл, и швейцар опрометью кинулся распахивать перед ними дверь. Это был высоченный и массивный краснокожий, облаченный в европейское платье — единственное неулыбчивое лицо во всей «Асклепии». Индеец постоянно был мрачен, невозмутим как статуя и, судя по всему, нем. Стивен поблагодарил его вежливым «Уф!», но в ответ, как всегда, не удостоился ни звука, ни малейшего проявления мимики. Зато Мэтьюрину впервые бросился в глаза засов — приспособление относительно примитивное, но явно достаточное, чтобы удерживать чокнутых пациентов внутри заведения.
На Бостон обрушилась весна в самой простудной своей фазе, и пока Стивен с Луизой прогуливались по парку Коммон, ледяной ветер, налетевший со стороны Кембриджа, рвал нежные зеленые листочки, швыряя их в полузамерзшую слякоть. Почти все встречные американцы: краснокожие, черные или синевато-серые, хлюпали носами от жестокого насморка. Но Мэтьюрин и Уоган не замечали ничего — они полностью погрузились в воспоминания: их плавание, шарфы и чулки, которые она ему вязала; сражение, медленное погружение корабля и суровое убежище на острове Отчаяния — хотя бы тюленьи шкуры, топливо и пища; приход американского китобойца, на котором Уоган и Хирепат сбежали в Америку. Как там мистер Байрон? Бабингтон? Его милая собачка? Увы, съедена туземцами с островов Товарищества — правда, в качестве возмещения те предложили девушку. Что случилось с цыганкой, ее ребенком и Пег? Первая обрела в Ботани-Бей мужа, а вторая — целую кучу любовников. Еще бы, женщины там в большой цене. По мере разговора Стивен подметил, что миссис Уоган не выказывает в общении с ним ни малейшей сдержанности — обращается как к старому другу, с открытостью и доверительностью, памятными по «Леопарду». Нет, пожалуй, в еще большей степени, словно дружба их закалилась за минувшее время. Его это радовало, потому что Луиза искренне нравилась ему: он восхищался ее отвагой, наслаждался беззаботным лепетом, и вообще находил Уоган приятной компаньонкой. Но тем не менее, был изумлен. Как никак, она же агент разведки, пусть и не очень хороший, а он, если употребить флотское выражение, «начинил» ее ложной информацией особо смертоносного свойства. Насколько доктор мог понять, его хитрость уже стоила головы или карьеры многим шпионам. А тут на тебе: Луиза, вышагивает рядом, опираясь на его руку, и не выказывает ни малейшей обиды. Вскоре, основываясь отчасти на том, что Уоган обронила или о чем умолчала, отчасти на своих собственных догадках, Мэтьюрин пришел к выводу: она не считает его виновным. Кто он в ее глазах? Не более чем марионетка в руках злокозненного капитана Обри, этого сеющего ложь Макиавелли. А может Хирепат, эта садовая голова, даже не сообщил ей, что получил бумаги из рук Стивена?
— Не зевай! — вскричала она, оттаскивая Мэтьюрина из-под колес повозки. — Честное слово, дорогой, вам следует быть поосторожнее и держаться обочины!
Они вернулись к тому любопытному периоду жизни на Отчаянии, когда китобоец готовился отплыть. Луиза описывала приготовления к бегству с предельной откровенностью и радостным блеском воспоминаний в глазах.
— Я едва не призналась вам — была уверена, что вы, ирландец и друг свободы, то есть Америки, не выдадите. Разве не заподозрили вы правду, заметив мои моряцкие штаны? Знай вы все, помогли бы мне?
— Наверное, дорогая, — отозвался Стивен.
— Я просто уверена, что да, — заявила молодая женщина, стиснув его ладонь. — Я так и сказала Хирепату, но тот, о Господи, поднял такой шум: его честь, мол, и все такое. Знаете, он еще упомянул, что должен вам деньги. Я всегда знала как северяне обожествляют доллар, но чтобы раздувать скандал ради такой ничтожной суммы! На Юге, разумеется, все иначе. Чтобы унять его, мне пришлось вопить и ругаться как торговке рыбой!
При этом воспоминании ее разобрал смех — тот самый заразительный, абсолютно лишенный повода смех, который всегда так нравился Стивену. Вот и сейчас прохожие оборачивались и улыбались ей. Последовала заминка, в ходе которой она старалась подавить взрывы хохота.
— Но вы ведь никогда не говорили мне, что знакомы с Дианой Вильерс! — воскликнула вдруг миссис Уоган.
— Так вы никогда не спрашивали, — ответил Стивен. — А вы, насколько понимаю, тоже знаете эту леди?
— Ах, еще бы! Мы уже сто лет с ней подруги. Причем жуть какие близкие. Познакомились мы в Лондоне, и я сразу так ее полюбила! Ее хороший приятель Гарри Джонсон, я его прекрасно знаю, мы оба из Мэриленда. Они будут тут, в Бостоне, в среду. Вот бы познакомить вас с ним — он тоже любит птичек. Когда я добралась наконец до Штатов и рассказала им все, Диана как закричит: «Да это же мой Мэтьюрин!», — а Гарри Джонсон спрашивает: «Это тот самый Мэтьюрин, который опубликовал статью про олушей? Или не про олушей?».
Они проходили мимо гостиницы О’Рейли, и двое знакомых со Стивеном английских офицеров встретили его взглядами, полными нескрываемой зависти. Офицеры взяли под козырек, и миссис Уоган одарила их обворожительной улыбкой.
— Бедные ребята, — заметила она. — Как ужасно быть в плену. Надо попросить миссис Адамс послать им приглашение.
— Выходит, вы не любите не столько англичан, сколько их государственное устройство?
— Совершенно верно, — заявила Луиза. — Но и некоторых англичан я тоже терпеть не могу. А вот их правительство — положительно ненавижу. Как смею, предположить, и вы. Оно повесило Чарльза Поула, моего друга из министерства иностранных дел — я вам рассказывала о нем. Какой трусливый, позорный поступок — могли ведь просто расстрелять! Ну вот, пришли, — провозгласила она, лавируя по грязной улице к небольшому кирпичному домику, в сточной канаве у стен которого рылись тощие свиньи.
— Ну разве не убожество? — продолжала миссис Уоган. — Но это лучшее, что может пока себе позволить бедолага Хирепат.
«Бедолага» Хирепат ожидал их в скудно обставленной комнате, выглядевшей не сильно краше фасада дома, и полной дыма. Стивена он приветствовал с неудобоваримой смесью смущения и восторженности, и не решался протянуть руку, пока Мэтьюрин сам не схватил ее. Со времени последней их встречи на острове Отчаяния, американец словно постарел лет на сто, и по изнуренному лицу доктор предположил, что его друг вернулся к злоупотреблению опиумом. И все-таки перед ним стоял тот самый Хирепат, и пока Луиза готовилась кормить малышку, он обсуждал со Стивеном свой перевод Ли-По с энергией, вернувшей к жизни счастливые деньки в лазарете «Леопарда».
Младенец оказался вполне типичным представителем своей породы, возможно, вполне добрым в глубине души. Но девочка злилась, что ей никак не дают кушать, и пока родители обсуждали сей вопрос, без необходимости чрезмерно повышая голос, разоралась снова. Стивен смотрел на красное сердитое личико, на котором последовательно или в смешении появлялись выражения горя или ярости, и упрекал себя за мысль, что жалеет о ее появлении на свет. Заметил он и то, что Хирепат выказывает в обращении с дочкой большую сноровку, и маленькое создание тянется скорее к отцу, нежели к матери.
В конечном итоге, после приличествующих случаю комплиментов, высказывать которые пришлось почти криком, дитя унесли прочь.
— Мне чудовищно жаль, доктор Мэтьюрин, — сказал Хирепат, — что я вынужден был покинуть вас, не уплатив долг.
— Чепуха, — отмахнулся Стивен. — Я наложил руку на ваше имущество, и продал ваш мундир Байрону. Тот был совсем голый, а размер у него ваш. Я еще и выиграл на сделке.