Как обычно, думая об этом, слепец испытывал стыд. Стыд застарелый, словно тоска по утраченному зрению. Кто, как не ты, отказал славному мальчику в обучении? – у тебя тогда было имя, слава и надменность, а у него не было ничего, кроме страстного желания изучать геральдику! Ты отказал ему даже в просьбе стать твоим слугой, собакой, рабом, не требующим иной платы, кроме как изредка слушать твои рассуждения и быть допущенным к свиткам твоей знаменитой библиотеки! У тебя было все, а он хотел учиться. И вот сейчас ты полумертвой клячей тащишься по Шорному спуску, а он ведет тебя, счастливый вашим нищенством, потому что обрел желаемое.
Счастливый поводырь ведет несчастного слепца.
Ирония Провидения.
– …согласно телесным отличиям рода Лафарг, им присуща крепость рук, сравнимая с твердостью миланской стали, а также особенности строения локтя, где «лепестковый» сустав позволяет костям предплечья… передается по наследству, по женской линии. Зная это, его высочество Густав Быстрый упрочил качества рода, взяв в жены Амальду Лафарг и закрепив за потомками, вкупе с общей подвижностью Дома Хенинга…
– Продолжай.
– Да, учитель.
Иногда Слепому Герольду казалось: в то время, когда его сердце переполняет ненависть к доброму барону ле Шэн, этот мальчик Ламберт тихо молится, дабы Карлу-Зверю простились в аду все прегрешения. Прошлого не изменить. Сколько ни тянись в былое, сколько ни всматривайся зрячей памятью: до слез, до крови. Слепой Герольд вспомнил, как был приглашен в замок Шэн: еще старым бароном Гольфридом. Старый барон подозревал в своем первенце Карле, которого еще никто не звал Зверем, чужую кровь. Не желая опорочить имя баронессы (без того сильно опороченное ее неразборчивостью в выборе любовников), старый Гольфрид решил все же передать майорат младшему сыну – если подозрения обретут почву под ногами.
Он устал от жизни, барон Гольфрид: участь большинства, чей Обряд случился давно. Однако продолжал заботиться о судьбе Шэнских земель, не желая оставлять их бастарду.
Лучший герольд Хенингской коллегии прибыл в замок Шэн. Согласно требованию Гольфрида, осмотрел обоих баронетов. И на основании неоспоримых признаков заявил: старый барон прав. В баронете Карле течет чужая кровь. Наиболее вероятно, отцом Карла является кто-то из рода Зигрейн, о чем свидетельствует обильность и жесткость телесного волоса баронета, именуемая в геральдике «кольчужной», а также уникальная плотность телосложения, мало свойственная легким на ногу господам ле Шэн.
Майорат достался в наследство младшему.
А через два года Карл-Зверь поднял бунт. Объединив вокруг себя арьер-вассалов[19] баронства, желающих повысить статус, двинул арьербан на замок. Старый барон Гольфрид был злодейски убит во время осады, при взятии погиб его младший сын, и Карл-Зверь самовольно надел баронскую корону. Выполнив обещания по отношению к поддержавшим его дворянам, злопамятный Карл ле Шэн не забыл тайно послать к слишком глазастому герольду палача-наемника.
С приказом: не убивать.
Лучше бы убил…
То, что Жерар-Хаген Рейвишский, согласно приказу герцога Густава, вскоре собственноручно покарал мятежника, не могло вернуть зрения Слепому Герольду. Даже объявление Карлова бунта подлой феллонией 197 преступлением, позволяющим расторгнуть вассальную клятву, – утешило мало. Как выяснилось, деньги имеют свойство быстро заканчиваться. Особенно если ты теряешь возможность их зарабатывать. Следом с молотка пошла мебель, утварь… вскоре – дом. Хенингская коллегия отказала в пенсионе. Прошение Густаву Быстрому осталось без ответа. Прислуга разбежалась. Жена, чья бездетность раньше мало огорчала супруга, умерла от удара.
И вот: Шорный спуск, мешок за плечами, брусчатка ведет в никуда.
– Герб Дома Хенинга, со времен Альбрехта Кроткого включающий в себя знак Ответчика: рыбу в колесе… пылающее сердце, также скрещенные руки, как символ верности…
– В сочетании с пылающим сердцем скрещенье рук подчеркивает: не просто верность, но оммаж, то есть клятва в верности. Будь внимательнее, Ламберт.
– Да, учитель. Благодарю. Но лазурь, означающая величие…
– Тем более.
Славный мальчик. Очень хочется спросить: не плачет ли он по ночам от неутоленного тщеславия. Сотни герольдов, которые Ламберту в подметки не годятся, блистают на турнирах, упиваются милостью сильных мира сего, держат речи пред собратьями по благородной науке. А он водит убогого. Живет подаяньем. Спит в лачуге на окраине города.
Нет, Ламберт не плачет. К чему зря спрашивать. Он вообще не умеет плакать.
Временами Слепой Герольд завидовал характеру ученика.
– Пришли, учитель. Мы на Дне.
Слепец горько усмехнулся.
XXIX
Дверь бесшумно отворилась перед самым лицом. Запах дома. Жилого дома. Хозяева недавно обедали: луковый суп, запеканка с куриной требухой. Печень явно пережарили. Вино. Остывший глинтвейн с пряностями. Корицы больше, чем следует. Слепец до сих пор не научился безболезненно выныривать из своих размышлений. Словно палач-наемник всякий раз казнил глаза заново. Там, в недрах зрячей памяти, плескались цвета и краски, рельефы и формы. Лазурь, пурпур, изумруд. И вот ты слепнешь опять: звуки, ощущения… все.
Ночь.
– Рад приветствовать хозяев, – бросил он в темноту наугад.
– Заходите, – прочистив глотку, ответила темнота. – Большой Втык ждет.
Лестница под ногами, будто научившись у немой двери, скрипеть отказывалась. Колебания штор у щеки. Холодок перил. Легкий сквозняк: в спину.
– Осторожнее, учитель. Порожек.
Он все-таки споткнулся. Едва не упав навстречу гулкому:
– Наконец-то. Малый, распорядись: пусть накормят.
– Сперва работа, – возразил слепец.
Птица по-человечески вскрикнула у виска, обожгла плечо коготками. Сорвалась: вверх, налево. Воздух дрогнул (взмах руки? толстой руки?!); «Мавр! ц-ц-ц-ц, сюда!..». Коготки скрежетнули по твердому (подоконник? карниз буфета?!), и стало тихо. Только легкий шелест: ищется, наверное. Сунула клюв под крыло, шебуршит.
Над плечом дышал Ламберт.
Воздух комнаты, пропитанный запахом восковых огарков и сытой отрыжки, качнулся еще раз: сильнее. Шаги. Мягкие, шлепающие. Идет хозяин. В комнатных туфлях без задников. Слепой Герольд замечал: выныривая наружу, из уютного «я» в негостеприимное «здесь и сейчас», он и думать начинает по-другому. Коротко. Просто. Без затей. Слепец не мог представить лица братьев Втыков: Большого с Малым. Раньше не встречались. А теперь…
«Хотелось бы знать: сумею ли я когда-нибудь привыкнуть?»
– Где герб, который нам следует рассмотреть? – спросил он, подавившись словом «рассмотреть». – Ламберт, ты готов?
– Да, учитель.
Темнота долго смеялась.
– Герб? Вот тебе герб. Держи.
От большого неподвижного отделилось маленькое. Легкое. Подзатыльник? толчок в спину?! – маленькое раздвинуло воздух, оказавшись в объятиях у слепца. Он машинально потрепал взъерошенные волосы. Ребенок. Мальчик. Лет двенадцать, наверное. Тощий какой…
Ребенок пах дождем и куриной запеканкой.
– Вит, стой спокойно, – приказал Большой Втык. – Это наш человек. Он будет тебя трогать: не бойся. Ничего дурного. А я дам тебе потом золотой флорин.
Мальчик под руками задышал вдвое чаще. Видимо, золотой флорин казался ему несметным сокровищем.
– Что я должен сделать? – Слепец выпрямился. Дерзко выпятил подбородок. Не надо было спрашивать таким тоном. Лишнее это: дерзить. Сейчас обидятся, прогонят. Не накормят.
Он знал: людям неприятно смотреть на его лицо, перечеркнутое черной повязкой.
Особенно когда лицо становилось живым.
– Тебе заказан гербовый осмотр на признаки рода, – бросила темнота из угла. Другим голосом: бархатным, пыльным. Это Малый Втык. Это его голос. – С тщанием. Умение молчать оплачивается особо. Разумная забывчивость – сверх того. Понял?
Слепец не ответил. Конечно, понял. Оплачивается особо. Что тут не понять? Гербовый осмотр на признаки рода: не в замке, не в поместье. Не в шатре перед турниром. В доме братьев Втыков.
Тайный осмотр.
Все сошли с ума. Ты – раньше, они – сейчас.
Пальцы с ловкостью, дарованной годами опыта, пробежали по щуплому телу мальчишки. Желавший получить флорин, тот стоял смирно. Только сопел. Не любит, когда его трогают. Боится. Потерпи, малыш… дай руку… Что ж ты такой костлявый? Легкий хлопок: кожа в ответ чуть-чуть затвердела. «Латный» признак? – следует проверить тщательнее…
Вдруг ребенок просто замерз?
Или братья Втыки решили на сытое брюхо подшутить над бедным слепцом?
Резко согнутая в локте, рука мальчишки отчетливо хрустнула. Нет, скорее лязгнула. Слепой Герольд вздрогнул: он хорошо помнил этот звук. Согласно диссертату «Droit de recherche»:[20] сгибать быстро, без предупреждения, дабы тело… Он согнул руку очень сильно, прижав предплечье к плечу. Умело вывернул.
Не может быть. Не может.
Хорошо, что это ребенок.
Хорошо, что, вдохновленный флорином, малыш поддается: иначе бы не удержать.
– Смотри, Ламберт. Внимательно. «Лепестково-клинчатый» локоть. Успел?
– Успел, учитель.
В голосе Ламберта, обычно спокойном, кипел восторг. Ну конечно. Поводырь все запоминал со слов наставника, но своими глазами никогда не видел. А тут увидел. Господи! – увидел … добрый барон Карл-Зверь, будь ты проклят ныне, и присно, и во веки веков!
Аминь.
Слепой Герольд повторил действия. На этот раз мальчишка перестал трястись, расслабившись, ответные проявления были крайне сглажены, но умница Ламберт знал, на что нужно обратить внимание. Наверняка заметит самый малый признак.
– Я видел, учитель.
Слепец знал, что именно видел поводырь. Ложная ссадина на «острие» локтя, именуемая в геральдике «змеиным венчиком», раздвигается, и наружу высовывается жало: локтевой «клин». Неестественно узкий, граненый, словно стилет. Усиленный плотным прилеганием лучевой кости у «рукояти». Правда, любой стилет куда менее прочен. Правда, любая кость не имеет «мечевых долов» по всей длине. Правда…
Опытный лекарь готов душу продать, лишь бы исследовать.
Даром, что ли, лекари делают вид, будто презирают герольдов?
– «Латная» кожа, учитель.
Молодец. Ученик заметил и это. У Ламберта талант. Жаль, пропадет, сгниет в безвестности.
Жаль…
– Наблюдай дальше. – Слепец вдруг ощутил возбуждение. Давно забытое чувство. Он еще не стар. Он умеет. Он знает. – Выворотность суставов. Малыш, стой смирно. Мне тебя не удержать. Ламберт, вот… и вот. Успел? Он не обучен, но все равно должно быть заметно.
– Да, учитель. Особенно колени. И шея.
– Малыш, подпрыгни. Ну?!
– Учитель! Он прыгает «мантикорой»!
– Продолжаем. Скорость движений… малыш, ты хорошо бегаешь?.. Кто-нибудь, дайте мне чашку винного уксуса! И тряпицу…
– Зачем уксус? есть вино!.. – заикнулся Малый Втык. Пыль слетела с его голоса, обнажив странную, не свойственную Малому деликатность. Младший из братьев всегда слегка робел перед чужим искусством, чей смысл оказывался ему недоступен.
Но Слепому Герольду было не до минутного торжества.
Восхищенные, теплые, зрячие пальцы уверенно пробежались по плечам, по груди… Ага, вот ямочка между ключицами. Выше, к левому плечу, где впадина… На правом, естественно, ничего нет. Смоченная уксусом тряпица осторожно заскользила по коже, покрытой гусиными пупырышками. Если не знать, как, ничего не получится, кроме слабого покраснения. А если знать… нажим слабый, ритмичный… если все это не чудовищная ошибка… раз-два-три-пауза-раз-пауза… если Обряд проводился на протяжении хотя бы девяти поколений… смочить заново… если…
Сложный узор царапин, раздраженных уксусом и умелыми касаниями, выступил на плече. Слепец не мог их видеть, но сердце подсказывало: они там.
Есть.
– Ламберт! Скорее! Это ненадолго!..
– Да, учитель. Итак: корона, клейнод, намет, мантия…
…Когда, осчастливленный золотым, мальчишка смылся из комнаты, Слепой Герольд долго молчал.
Его не торопили.
– Что скажешь? – колыхнулась темнота двойным вопросом.
– Вы говорили: разумная забывчивость? – Слепец поднял густые брови. На миг показалось: там, под черной повязкой, прячутся глаза. Жесткие. Хитрые. Серо-стальные. – Я правильно услышал?
Взвесил. Измерил. Сосчитал.
Интересно: готов ли ты, безглазый нищий, рискнуть ради исполнения мечты своего поводыря?!
Не сейчас. Сейчас соврать – подписать себе смертный приговор. После.
– Ты о чем?
– О родовых признаках. Здесь, на Дне… сопливый оборвыш…
Птица довольно цокнула откуда-то сверху.
XXX
Вит так и не разобрался: на кой ляд понадобилось его щупать?! Впрочем, «за звон» пусть хоть каждый божий день в уксусе полощут! Он теперь богатей: вкупе с площадным заработком – это ж куча деньжищ получается! В придачу стало ясно: Глазунья тут не в атаманшах. Давно подозревал. Ну как полоумной девахе, пусть трижды ясновидице, над шайкой оторвиголов верховодить?! Толстун с верзилой, что за уксус платили, – они здесь в заправилах.
Мальчишка был в восторге от собственной проницательности.
Отпустили его лишь к пополудни. Зато накормили от пуза. Во дворе, у лестницы, околачивался Гейнц-дружок, однако, приметив Вита в калитке, живо отвернулся. Заковылял к штабелю бочек: по нужде, дескать, тороплюсь. Башка рыжего была криво замотана тряпицей. Шагая к столу, где пили пиво Юлих с Добряком Магнусом, Вит краем глаза приметил спешащего прочь Крысака. Та еще вражина, но чтоб удирать от него, Вита…
Левая рука Крысака покоилась на грязной повязке.
– Кто их отделал?
– Ты, – неприязненно отозвался Добряк Магнус.
У Вита аж в печенках слиплось.
– Я?! Кончай брехать, Магнус! По правде – кто?!
– Ты! – сплюнул сквозь зубы Добряк. Припал к кружке, заливая пивом широкую грудь. На миг оторвался. – Вон, у Юлиха спроси…
Юлих молча кивнул, подтверждая.
– Я? Когда?!
– В День Суда, придурок!.. Тебе ночью «Донное круженье» устроить хотели. Чин чинарем, шутейно. А ты вырываться стал, как бешеный…
Вит честно попытался вспомнить ночные события. Снилась какая-то муть, потом во дворе столбун накатил…
– У Ульриха два ребра сломано. Гейнц ухо мало не потерял, Крысак плечом мается. Щербатый Пауль теперь Беззубый! – перечислив Витовы подвиги, Магнус наконец усмехнулся. В басе громилы пробилось уважение. – Один Дублон целехонек: фартит гаденышу, как всегда! Ну ты и мясник, оказывается… Бацарь! Своих-то зачем?!
– Не бил я их!
– Брось врать! – снова озлился Магнус. – Ты зырь, зырь, как они от тебя шарахаются!
– Зырю… – Вит понуро шмыгнул носом. – Может, мне теперь тово… повиниться? Угощение выставить?
Рука сама нащупала увесистый кошель на поясе.
– Дело говоришь, – разлепил губы молчун Юлих. – Ну…
И опять онемел.
– Подь сюда! – кликнул Вит Крысака: вражина подслушивал из-за бочки. – Да не бойся! Возьми еще кого с собой и мотайте в харчевню. Вина спросите, баранины, капусты кислой… хлебца не забудь. Вот звон: держи…
Когда в сумерках вернулась совершенно измученная Матильда – ее вызвали к братьям Втыкам сразу после ухода Вита, – девку поначалу никто не заметил. Даже Юлих с Магнусом в первый момент проморгали. За столом текла ленивая, умиротворенная и не вполне трезвая беседа. Бацарь выставил «отступное», значит, верный честняк. Вина заглажена; «Донное круженье» прошло с блеском. Есть чего вспомнить!
– Ойфово ты мне вломил! – восхищался Гейнц. – Волчара ты лютый!
– А мне! – обижался Крысак, выставляя напоказ темно-лиловый кровоподтек под глазом.
На краю лавки ухмылялся давешний скоморох, изображавший на площади «рыцаря». В гости зашел. Звать Вита в фигляры. Обещал колпак с ушами: даром. Вит уже почти согласился, но вовремя вспомнил о Глазунье – вдруг воспротивится?! – и важно пообещал подумать. Дублон, мостясь сбоку, одобрительно цыкнул. «Секи, Бацарь! Втыки на тебя крышу ладят! – шепнул на ухо, улучив момент. – Глядишь, к серьезной миске приставят. А скоморошить, гнилой звон с зырял сбивать…»
Подмигнул со значением. Вит в ответ кивнул: ага.
Хотя чего там «ага», и сам не понял.
Короче, явление Глазуньи засек только кобель Жор: взвизгнул, попятился, норовя забиться под стол вместе с недогрызенной костью. Матильда не села – рухнула на лавку. Жадно схватила оловянный кубок с вином, осушила залпом. Замерла молча. Только губы дрожат: мелко-мелко. Синяки под глазами, волосы растрепаны, гугель набок сбился.
– Матильда! Что с тобой…
Возникший следом Крючок перехватил Вита. Увлек в сторонку, жарко зашептал:
– Не трожь! Пророчить ее звали: по-настоящему. Эх, выпили девку до донышка!.. Ты, главное, не лезь…
Словно в ответ, скрипнула калитка, пропуская во двор нового гостя.
– А он… Он здесь откуда?! Неужто святой отец тоже…
В полном обалдении Вит глядел, как фратер Августин, памятный мальчишке еще по Хенингской Окружной, медленно идет к столу.
– Сам ты – «тоже»! К Глазунье он. Раз в месяц непременно заходит. Третий год подряд. Она ему… как дочь, в общем.
«Дочь? – изумился Вит. – У монаха – дочь?..»
– Вовремя вы, святой отец! – Бывший писец заспешил навстречу квестарю. – Будто учуяли…
Однако фратер Августин смотрел мимо Глазуньи. А Крючком так и вовсе пренебрег. Строгий взгляд отца-квестаря был устремлен на Вита.
– Ну, благословен будь… – разлепились узкие губы. – Melius est praevenire quam praeveniri![21] Не ожидал, право слово…
– Здравы будьте, отче, – промямлил мальчишка, мечтая стать невидимкой.
– Хитер, блудный сын! Я, понимаешь, к пекарю Латрану: мол, как там младой странник? А он: странник? Знать не знаю, не ведаю! Грешно старшим лгать, сын мой, а облеченным духовным саном – вдвое грешнее…
Вит побагровел от стыда: