Отпустил.
С травы подымает.
Вит кряхтит-охает, а сам не замечает: хохочет в ответ. Да, помяли! да, изрядно! Но кости целы, а мясо нарастет. Подумаешь – синяки-ссадины! Зато и Якуну тоже досталось. Вон ручища левая плетью болтается. И плечи – горбами. Хотя дураку ясно: захоти человек-медведь – быть Виту мясной начинкой для кулебяки.
– Бу-у-у! У-у-ббу! бубуб!..
Всякому «бубуб» свое время. Вырастет парнишка, в силу войдет, тогда заново потолкуем. Пойдут от мишки клочки по закоулочкам. Правда, Костя?
Ухмыляется новгородец:
– Якун Васильич хвалит: молодец! Славно бился.
Вит совсем задрал нос от гордости. А зря. Потому что Костя не преминул добавить:
– А еще Якун Васильич говорит: рано тебе с ним тешиться. Ты сперва его меньшого брата одолей!
LVIII
Вечер юлил вокруг. Разминал затекшие плечи ладонями ветра. Ронял звезды, тихим мерцанием утешая взгляд. Глаза уставали от постоянной необходимости излучать веселье и уверенность. Скоро – Обряд. Завтра. Или послезавтра. Как славно было бы потом вернуться в Хенинг, домой, залечь на месяц, ничего не делая, ни о чем не думая… Пустые мечты. Придется наблюдать. Делать выводы. Вести записи. Подмечать малейшие изменения и отклонения. И надолго забыть о вожделенном отдыхе, ибо цель оправдывает средства.
Вечный адвокат – цель.
Следя, как катится очередная звезда, мейстер Филипп (…стук топора: горько пахнет смолой…) загадал желание. Пусть все пройдет хорошо. Пусть сбудутся надежды хенингского Душегуба. Да, не суеверен. Да, не верит в силу падающих звезд. Да, не верит в гораздо большее, нежели исполнение желаний в час звездопада. Но как хочется, как иногда хочется верить – до тошноты, до колокольного благовеста в затылке!
Верить, надеяться… не в себя, не на себя.
Не только: в себя и на себя.
– О чем думаешь, Филипп?
– О разном. В том числе и о тебе. Помнишь, святой отец: здесь мы стояли в самый первый день?
– Помню.
Фратер Августин подошел беззвучно. Встал за спиной, за левым плечом, где уж никак не полагалось стоять монаху. Обернуться? надеть подходящую улыбку? Где взять силы? Мейстер Филипп говорил правду: пять минут назад он и впрямь думал о цистерцианце. С бывшим фармациусом все складывалось иначе, чем с остальными. Поначалу Душегуб был уверен: монах рано или поздно закончит перевод, ни о чем не догадываясь, и знание придет к нему без помех, холодно и ясно, как к любому новому гильдейцу. Меньше всего ожидалось, что знание явится к монаху даже не на середине – в первой трети пути. Явится неполным, ущербным, обрывочным, но ярким и болезненным.
Выдержит?
Дойдет до конца?!
– Не надо беспокоиться за меня, Филипп. Я в состоянии сам о себе побеспокоиться.
Душегуб все же обернулся. Забыв про улыбки. Когда-то он сразу поверил, что раскаявшийся отравитель действительно выдержал муки за грехи семьи. Но если сомнения и затаились – сейчас они развеялись по ветру. Прахом, хлопьями пепла. От полубезумного монаха, бродящего по закоулкам богадельни и толкующего с призраками, не осталось и следа. Строгий и спокойный, фратер Августин смотрел в далекое небо. Гладко выбритые щеки. Складки у рта. Умный, слегка усталый взгляд: как у самого мейстера Филиппа.
Сумел остановиться на краю? Удержал бешеную упряжку?
– У тебя все происходило так же, Филипп?
– Поначалу – да. Гильдия внимательно следит за людьми вроде нас с тобой. Бунтарями. Реформаторами. Желающими изменить мир. Способными вырваться за пределы общепринятого. Совет Гильдии лишь в одном случае имеет решающее слово: приобщать новичка или нет. И тут влияние Гильдии используется целиком. Меня вынули из застенков инквизиции. Костю Новоторжанина спасли ценой жизни новгородского Душегуба. Запри тебя аббат в подземельях обители – мы бы вывели узника на свет. Из тюрем, казематов, темниц… В этом наши с тобой первые шаги похожи. Но после…
Люлька месяца качалась на волнах, уносясь вдаль по золотой тропе.
– Ах, Мануэль… Можно наедине я стану звать тебя прошлым, мирским именем? Когда я попал сюда, то остался в одиночестве. Мой учитель появлялся, снабжал едой и вновь исчезал. А я переводил текст рабби Йоэля на эллинский. И читал Платона. Я очень люблю Платона, друг мой… Думается, он был одним из нас в те времена, когда Гильдии не существовало. Знаешь, Мануэль…
– Знаю. Шестой век. Врач Бурзой, умница-лазутчик. Он был первым.
– Вот видишь. Бурзой по прозвищу Змеиный Царь… Ты уже знаешь это. А я узнал, лишь закончив перевод. Встал из-за стола, потянулся… зевнул и пошел спать. Я узнал ночью. Во сне. Но все и сразу.
– Да, Филипп. Ты – все и сразу. А я – обрывками. Но изо дня в день. Мне до сих пор темен смысл Обряда. Ваша конечная цель. Я не знаю, почему этот Бурзой, или его неприкаянная душа, зовет статую в базилике – дочерью. Я…
– Зовет? Дочерью?! Ты говорил с Бурзоем?!
Священный ужас отразился на лице Душегуба. Лицо мейстера Филиппа меньше всего предназначалось для ужаса, тем паче священного; лицу пришлось тяжко, но оно (…тяжелые капли дробят отражение в глади озера…) выдержало.
– Я говорил с Бурзоем, Филипп. Верней, это он говорил со мной. Ты удивлен? почему?!
– С тобой все иначе, Мануэль. Мы, гильдейцы, умирая телесно, остаемся здесь, в богадельне. Не душой, нет. Не сердцем. И уж тем паче не плотски. Чистым знанием. Уходят чувства, радость, боль, все то, что составляет личность… Остается голая, будто доступная девка, – память. Я, отдыхая здесь, способен получить любое знание, некогда известное Иннокентию II или Силе-новгородцу. Повторяю: чистое знание. Тянусь и беру. Словно книгу со стеллажа. Могу открыть с любой страницы, могу закрыть, не дочитав. Тебе же они являются не знанием, но людьми. С радостью, болью, смехом и стоном. Я думал: это невозможно. А ты мне отвечаешь: Бурзой Первый, Змеиный Царь. Говорил с тобой.
– А с тобой? Пусть – чистым знанием? Страницами книги-невидимки?!
– Никогда. Нет члена Гильдии, кто мог бы дотянуться до Бурзоя. Змеиный Царь покончил с собой вечером того дня, когда в базилике объявилась статуя ребенка. Принял яд, оставшись за гранью доступности. Мануэль… ты никогда не задумывался, что вы со Змеиным Царем похожи?
– Я и Бурзой? Монах-цистерцианец и давно умерший врач, последователь Зороастра?!
– А если иначе? Фармациус и врач. Лазутчик и отравитель. Доверенные лица владык. Тайные преступники. Люди, единым махом изменившие свою жизнь. Ты ушел из мира, Бурзой тоже ушел… в мир иной. Оба – добровольно. У обоих были дочери, которых вы косвенно погубили…
– Замолчи!
От моря тянуло легкой прохладой. А казалось: холодом льдов. Дыханием зимы.
– Я рад, что так вышло, Мануэль. Сейчас я делаю небывалое. Этот Обряд перевернет представления Гильдии. Позволит сократить путь. Ты все-таки заверши перевод «Наставленья жизни человеческой». Пожалуйста. Тогда тебе откроется все, целиком. И если ты сумеешь пробиться в самое начало, к Бурзою… Любой риск окажется оправданным. Мы мало что знаем о Змеином Царе. Я обещаю тебе, друг мой Мануэль…
– Не надо обещаний, Филипп. Я пройду уготованную мне дорогу до конца. Но не уверен, что мы с тобой говорим про одну и ту же дорогу. И вдвойне не уверен, что хочу осуществления твоих обещаний. Еще живя в миру, я часто наезжал в Гранаду, за снадобьями. Тамошние аптекари – лучшие. Я был знаком с гранадским Душегубом.
– С которым?
– С мавром аль-Касабой. Он читал мне свои стихи. Часто. А финал его последней поэмы я даже перевел с арабского. У аль-Касабы возникли неприятности из-за этой поэмы: шейхи Гранады сочли ее богохульной. Там тоже крылось много обещаний. Сейчас я понимаю, в чем трудность перевода поэтических текстов. Где залог успеха. Если хотя бы эхом услышать праязык, звучащий из-за вуали языков разделения… если найти слова, хотя бы частично отражающие эту тайную песнь…
– Ты помнишь стихи аль-Касабы?
– Помню.
Ветка можжевельника на изломе пахла горечью умиранья.
LIX
* * *– Помнишь, Мануэль, я спрашивал: не разучился ли ты плавить золото?
– Помнишь, Мануэль, я спрашивал: не разучился ли ты плавить золото?
– И я ответил: эти навыки умрут вместе со мной. Ты спросил, я ответил, и мне казалось: я понимаю тебя. Но сейчас… Ты пугаешь меня, Филипп. Возвращаешь к былым заблуждениям. Золото? плавить? Когда я уже окончательно уверился, что Магистерия не существует…
– Магистерия не существует. Зато существует золото. Существую я. Ты. И индульгенции в твоей суме. Пойдем…
LX
Спать в богадельне Вит ложился рано. Вот и сейчас после ужина отправился прямиком в келью. Зажег свечу. Спать при живом огне куда милее, а свечей здесь прорва, и все дармовые! Припомнил, ложась, забаву с Базильсоном-младшим… Памятуя исход драки с Якуном, букашка держалась настороже, так что дело изрядно затянулось. В конце концов Андре-медведь загнал Вита-букашку на высоченную сосну, а сам туда вскарабкаться не смог. Попытался стряхнуть, едва не вывернув сосну с корнем, – куда там! Букашка вцепилась в смолистое дерево всеми четырьмя зазубренными лапами. Приклеилась – не отдерешь. Народ смеялся, Базильсон-старший великодушно объявил «ничью»…
Стук в дверь кельи отвлек от приятных воспоминаний.
На пороге обнаружился мейстер Филипп. Серьезный, как никогда, без обычной улыбки. Или это пламя свечи делало его лицо более суровым, чем обычно? Резкие складки, черные тени…
За спиной Душегуба маячила фигура святого отца.
– Можно, Витольд?
– Да что вы, мейстер Филипп! Конечно…
Душегуб расположился на табурете, поближе к островку света вокруг свечи. Фратер Августин присел на ложе рядом с мальчишкой.
– Ну что, малыш? Как поживаешь?
– Лучше всех!
– Болячки не донимают?
– Не-а! Ни разу… Ох, я дурак! Мейстер Филипп, я вам… я за вас!..
Действительно, за играми-потехами забылось: уже, почитай, две недели ни разу не хватало! И Матильда… Глянешь на нее – прямо сердце радуется. Теперь ее за Лобаша отдавать – никак. Облезет Лобаш: на такой жениться! Перебьется. Лучше Вит сам на Матильде женится! Внезапная эта мысль обожгла изнутри сладостным жаром, но голос Душегуба (…рассветный перезвон колоколов в лазури…) вернул «жениха» на грешную землю.
– Погоди благодарить, Витольд. Рано. Если оставить дело как есть, болезнь со временем возобновится.
– Ага! – счел нужным ввернуть Вит. – Я понимаю!
– Ничего ты не понимаешь. Брось притворяться. Хотя скоро поймешь. Завтра мы проведем один… ритуал, который излечит вас обоих раз и навсегда.
«Выходит, он все-таки волшебник! Здорово!»
– Но перед этим тебе необходимо очиститься.
– Запросто! С утра сбегаю, искупаюсь – и буду чистым! Я вообще каждый день…
Молчавший до того монах глубоко вздохнул:
– Святая простота! Тебе не тело – душу очистить надо, сын мой. Хоть и грехи твои небось с маковое зернышко…
– Душу? А чем душу чистят?
– Исповедью. Я готов выслушать тебя. Но мейстер Филипп полагает, что исповеди недостаточно. Говорит: ты должен приобрести индульгенцию.
– Дульгецию? Я?!
Душа, нуждающаяся в очищении, ухнула в пятки. Она бы и дальше забилась, но дальше было некуда. Вит сразу припомнил, как фратер Августин вкручивал эту самую дульгецию дядьке Штефану. Но дядька Штефан – умный. Отказался. Не удалось монаху мельника на сковородку загнать.
Так нешто Вит дурнее?!
– Не, не надо мне дульгеции! – отчаянно замотал головой мальчишка. – Я лучше вам, святой отец… как на духу! Вы мне грехи отпустите, и ладно. А дульгецию себе оставьте. Зачем мне к чертям в пекло?! Не хочу я!
– Выслушай меня, малыш, – Душегуб говорил тихо, вкрадчиво (…бесстрастный свет луны сочится сквозь туман…); слова его вязали паутиной, крепко-накрепко. – Чтобы стать здоровым, сделаться настоящим Витольдом, тебе требуется испытание. Иначе навсегда останешься больным мальчиком. Ты уже большой, Витольд. Умеешь терпеть боль, страдания. Тебя ведь больно били сегодня?
Вит угрюмо набычился:
– Больно.
– Но ты же не плакал? не жаловался? Ты терпел. Даже улыбался потом.
– А что, без вашей дульгеции никак?
– Никак. Решайся! Мужчина ты или тряпка?! Вон святой отец выдержал – и ты выдержишь.
– Так у святого отца небось грехов-то – с комариный чих! Он же святой! Его черти на пуховых перинах медом кормили! – Вит вдруг нашел выход. – Да и денег у меня нету, дульгеции покупать!
– Ошибаешься. Фратер Августин не родился монахом. Его грехи против твоих много больше весили. А деньги найдутся, не тревожься. Я ведь твой опекун, Витольд. По закону. Вот и куплю у святого отца тебе индульгенцию.
Мейстер Филипп полез в кошель. Вынул свернутую в тонкую трубку грамоту. Развернул, показал цистерцианцу. Увидев подпись Жюстины, монах кивнул, уверясь в законности опекунства – подделывать подпись Душегуб не стал бы.
«Отвертишься у них, у хитрюг, – обреченно подумал Вит, следя за взрослыми. – Придется на сковородку… мамка карасей, помню, жарила!..»
– Ладно. Чего там! Однова живем… Давайте, святой отец, вашу дульгецию. Буду мучиться.
– Не торопись, сын мой. Успеешь еще. Ночь впереди долгая. Сначала исповедайся – глядишь, и мучиться особо не придется.
– Ага, не придется! А за мытаря убитого?!
– О чем ты, сын мой?
Мейстер Филипп поднялся с табурета.
– Кажется, я здесь лишний. У вас уже исповедь началась…
LXI
– …скажи, сын мой: вольно или невольно совершил ты сей грех?
Вообще-то исповедь следовало проводить иначе. Но слушает не исповедник, а Господь. Монах чувствовал: мальчику надо помочь. Иначе замкнется, станет казнить себя за то, в чем нет его вины, а о настоящих проступках и не вспомнит.
– Я… я не знаю…
– Желал ли ты смерти мытарю?
– Что вы, святой отец! Вырывался я… страшно мне было: они смеялись – бунтовщик! на кол!..
– Это невольный грех, сын мой. Он не столь тяжек. Раскаиваешься ли в содеянном?
– Ага, святой отец. Каюсь. Больше не буду.
Прозвучало фальшиво. Но монах сделал вид, что не заметил этого.
– Хорошо, сын мой. Рассказывай дальше.
– Я еще стражнику одному пальцы сломал. Тоже нечаянно… А раз мы с Пузатым Кристом дорогу веревкой перетянули. Это уже нарочно. Чтоб люди падали. Потом… яблоки у Адама Шлоссерга воровал. Часто. Плетень тетке Неле сломал. А еще…
Рассказывать, как хотел в разбойники податься? Ну его. Мало ли чего хотел! Не подался ведь… А что на Дне жил, вместе с ворами – так то они воры, а не Вит. Их пускай и жарят, когда срок придет.
– …это все, сын мой? Тебе не в чем больше каяться?
– Не-а, святой отец.
– Именем Господа нашего отпускаю тебе грехи твои, сын мой. Иди и не греши боле.
– Спасибо, святой отец! Так я теперь что, навроде младенчика?
– А сам как думаешь, младенчик?
Вит прислушался к себе. Зачем-то оглядел келью. По углам, где копилась тьма, прячась от свечного огонька, колыхались таинственные тени. Может, это и есть отпущенные на волю грехи? Тогда свечу точно гасить нельзя – еще вернутся, гады!..
– Вроде полегчало… Только не до конца.
– Вот для этого и нужна индульгенция. Дабы все, что осталось, в чем ты не сумел до конца раскаяться, своими страданьями искупить.
– На сковородке?
– Уверяю тебя, сын мой: нет там никаких сковородок. И чертей нет. Один ты там будешь.
– А кто ж меня тогда мучить станет?
– Ты сам.
– А… ну если сам, тогда ладно. Тогда я согласен.
– Ты действительно хочешь искупить грехи свои до конца?
Вит задумался. Это что же получается? Помучает он во сне сам себя, а проснется совсем без грехов? Праведником проснется? И можно сразу в рай? Ну, в рай ему, конечно, рано, но праведником стать – тоже неплохо. Да и мейстер Филипп говорит: без этого болячки вернутся.
– Хочу, святой отец.
– Хорошо, сын мой. Вот тебе индульгенция.
Из походной сумы монаха явился туго скрученный свиток, перевязанный шелковым шнурком. Качнулся ярко-красный сургуч печати.
– О плате не беспокойся. Ты слышал: твой законный опекун берет расходы на себя. Ложись спать; индульгенцию положи под подушку. А засыпая, думай о грехах и искупленье. Если муки покажутся тебе чрезмерными – только пожелай проснуться, и очнешься здесь, в келье. Тогда можешь передохнуть и попытаться еще раз. Стерпишь до конца – утром под подушкой найдешь горсть пепла. Значит, отныне чист ты пред Всевышним.
Вит очень серьезно кивнул. С опаской, готовый в любой миг отдернуть руку обратно, потянулся к индульгенции.
Словно гадюку взять собирался.
LXII
Эту ночь фратер Августин спал плохо. Нет, его не мучили кошмары: малыш, одолеваемый адскими муками. Очищенье – благодать Господня. Служитель церкви, продавая индульгенции, несет в мир добро, только добро и ничего, кроме добра. Также цистерцианец не кричал на удивительном языке, лишь похожем на человеческий, как это случалось с другими переводчиками. Просто долго ворочался, снедаемый дурными предчувствиями. Жгучая смесь ожидания, беспокойства, волнения – и беспричинный, неясный страх, бродящий в темных закоулках рассудка…