Жуков Александр Метаморфоза
Александр ЖУКОВ
МЕТАМОРФОЗА
Геннадий Васильевич встал поутру с неприятным ощущением: руки ныли, ноги ломило, шея онемела так, словно всю ночь провела в тисках железных рук. Такого ее обладатель не мог припомнить с тех самых пор, как однажды, заболев, два дня провел в полубреду, и когда болезнь разомкнула, наконец, жаркие объятия, каждое движение давалось с трудом и причиняло боль, словно жар высушил смазку в суставах и они вращались теперь со скрежетом, будто заржавевшие шестеренки. Геннадий Васильевич обреченно подумал: "Возраст напомнил о себе", - и поспешил на работу, поскольку она, словно искусная врачиха, помогала забыться, исцеляла; уже в трамвае он почувствовал, как сузились плечи, будто две сильные руки сдавили их с обеих сторон, а голова вытянулась, стала похожа на тыкву, а потом - на тот диковинный огурец, напоминающий милицейскую дубинку, огурец, которыми летом, словно дровами, завалены прилавки магазинов. Геннадий Васильевич посмотрел направо, налево - стоявшие вокруг пассажиры, похоже, никаких странностей в его облике не заметили, и опять погрузился в непривычные ощущения:
грудь сжалась, дыхание перехватило, на некоторое время
он будто выпал из жизни, потерял сознание,
но не упал, поскольку пассажиров в трамвае было больше,
чем сельдей в бочке, и никакие отклонения от нормы в сознании одной сельди
порядка в бочке не нарушили. Эти мгновения оставили в памяти
Геннадия Васильевича фантастическую картину: он туго спеленутый,
словно младенец, висит на веревочке, привязанный к суку
дерева: все сильнее, сильнее...
Он услышал сухой хлопок, похожий на выстрел стартового пистолета это веревка не выдержала и оборвалась. От испуга Геннадий Васильевич пришел в себя, осмотрелся: на лицах пассажиров не было ни удивления, ни испуга, ни той беспричинной радости, с которой изображают на плакатах людей, едущих на работу поутру.
"Может, в поликлинику завернуть?" - подумал Геннадий Васильевич. Но что он скажет врачу? На секунду потерял сознание в душном трамвае? Такого не случается только с теми, кто ездит на "персоналке". Сказать, что висел на веревочке вниз головой, похожий то ли на младенца, то ли на кокон, - обхохочут, пустят _анекдотец_. Врачи закрытых поликлиник любят позлословить.
"Но ведь я был коконом, а голова у меня до сих пор огурцом. Но за то, что голова огурцом, бюллетень пока не выдают", - Геннадий Васильевич опасливо прикинул: участковый врач, конечно, выслушает его с сонным вниманием и тут же отпишет к психиатру, а тот, с приятелем Геннадия Васильевича подобное случилось, отыщет признаки склероза или старческого маразма и посоветует подобру-поздорову отправиться на пенсию. И подойдет Геннадий Васильевич к той роковой черте, которая делит жизнь пополам, - на ту, что была и уже в прошлом, и на призрачное будущее, похожее на обещанный Хрущевым коммунизм. Для многоопытных работников других рецептов у врачей нет. Геннадий Васильевич не обижался бы на них, делай они это от чистого сердца, а то ведь втихую "осуществляют политику омоложения кадров" - вот она истинная причина врачебной сердобольности. Хотя пяток лет назад советовали они другое: покуда, мол, работаешь, потуда и живешь. Тогда, чтобы намекнуть любому начальнику: пора, мол, на пенсию!.. - боже упаси! - это же _политическое_дело_! Бывший начальник Геннадия Васильевича носил очки-бинокли и даже со слуховым аппаратом не слышал телефонного звонка, сидел в своем кресле благодаря хитроумным подлокотникам и особой конструкции спинки - нажал кнопку, она откинулась назад и спи себе на здоровье. Без доклада секретарши никто в кабинет не войдет. Она же каждое утро встречала его в вестибюле, поскольку начальник по естественной старческой рассеянности мог зайти в другой отдел и занять чужое кресло... Да, многое хранилось в немолодой памяти Геннадия Васильевича.
Едва створки двери разошлись, открывая перламутровое пространство, заполненное хрупким утренним светом, Геннадий Васильевич вытолкнулся из жаркого трамвайного салона, похожего, по остроумному замечанию одного из конторских умников, на желудок кита, подошел к витрине магазина и как бы ненароком посмотрел на свое бледное отражение в толстом стекле. Никаких разительных изменений не обнаружил, но ощущение, что он вытянулся, сузился, ссохся - словом, чертовщина, и больше ничего! - осталось. Он качнулся вправо, влево и удивился еще больше: позвоночника как бы не существует и больше ничто не стесняет движений. Словно хотел завязать шнурок, он наклонился вперед и кончиками пальцев легко достал до носков ботинок. Еще час назад Геннадий Васильевич опасался: вот-вот наступит такая минута, когда в пояснице что-нибудь заклинит, и тогда шнурки, словно малому ребенку, которого первый год водят в детский сад, станет завязывать жена. Теперь же Геннадий Васильевич мог согнуться колесом и, словно цирковой акробат, прокатиться по улице.
"Хм, вторая молодость?" - пугливо подумал он. Его всегда пугали перемены, происходили они в атмосфере, или в аппарате власти, или в ценах на картошку. Кстати, цены на картошку в последние годы дружно росли, и любимое выражение Геннадия Васильевича: "Все последующее хуже предыдущего" - приобрело зловещий оттенок.
"Вторая молодость?" - Геннадий Васильевич где-то читал: такое случается, но почему именно с ним и так неожиданно, без всякой очереди? Нет ли тут такого подвоха?
"К чему бы это?" - Геннадий Васильевич приостановился, заметил на скамейке под кустами акации старушку в белом, сохранившемся еще, наверное, с дооктябрьских времен, капоре. Он частенько видел ее из окна трамвая, но не подозревал, что старушка столь древняя; рядом со скамейкой, важно переваливаясь с ноги на ногу, вышагивала жирная белая курица, верная подруга старушки. Геннадий Васильевич подумал: почему бы не посоветоваться с человеком, прожившим на земле целый век? Уж кто-кто, а она-то, столетняя умница, наверное, знает и понимает больше врачей и гадалок, вот ведь и курицу держит, а не какую-нибудь болонку или сиамского кота, даже в этом выгодно отличается от современных обывателей.
Геннадий Васильевич сначала поставил на скамеечку тонкий кожаный портфель с золотыми замками, потом присел и мягко, деликатно, заискивая, как он обычно обращался к высокому начальству, сказал:
- Позвольте вас побеспокоить вопросом личного свойства? Со мной случилось, если можно так сказать, нечто невероятное, имеющее, так сказать, телесное подтверждение.
Старушка подняла глаза, живо напомнившие Геннадию Васильевичу окна в избе матери, смоленской крестьянки. Они были так же подслеповаты и по-детски доверчивы.
- Еду я в трамвае и вдруг чувствую, голова моя стала вытягиваться, - вдохновился Геннадий Васильевич и руками показал, как это происходило.
Старушка слегка кивнула.
"Понимает!" - Геннадий Васильевич залпом рассказал о том, как сжались плечи, а позвоночник обрел волшебную гибкость.
Старушка опять кивнула, пошамкала беззубым ртом и с хрипом, как у старых часов с кукушкой, отстучала стихами:
- Я бог, я царь, я червь... - закрыла глаза и погрузилась то ли в сон, то ли в воспоминания родного прошлого века
Курица остановилась напротив Геннадия Васильевича, посмотрела на него так, словно собиралась клюнуть. Геннадия Васильевича в детстве настойчиво преследовал соседский индюк, он испытал давний холодок панического страха и инстинктивно закрылся портфелем.
- Я бог, я царь, я червь, я человек, - словно заклинание, произнес Геннадий Васильевич, скользнув задом по скамейке и торопливо зашагал к тротуару; спиной почувствовал, что курица проводила его сожалеющим взглядом.
"Я бог, я царь, я червь, я человек", - повторил Геннадий Васильевич откуда-то знакомые строчки, потом вспомнил: весной их часа два долдонил на балконе соседский сынишка. "Державин. Школьная программа. Хотя цитата неточная, но зато смысл ее точен", - Геннадий Васильевич порадовался неслабой памяти, в ячейках ее, как теперь выяснилось, хранились и мысли, когда-то вызванные этой строкой. В хорошем расположении духа он, иронично прищурившись, говорил: "Я кто? Я Канцелярский Червь!" Именно червь, а не червяк. Державинская строка неожиданно приоткрыла ему тогда всю философскую глубину чиновничьей жизни.
Да, для одних чиновник - червь, а для других - царь и бог, поскольку силой его гибкого ума и виртуозного таланта толкуются и объясняются законы, получают ход, или тормозятся бумаги; пусть всякие там писатели, журналисты над ним посмеиваются, он стерпит, привык ходить под началом, но если уж придет к нему этакий проситель, так перья распустит, что на велосипеде не объедешь;
он солист в гигантских оркестрах-управлениях, министерствах, подвластных мановению палочки начальника или министра, а те держат ухо востро - чуть сфальшивил - получай расчет;
безработицы у нас нет, но на чиновные места всегда очередь из достойных кандидатов;
невелика сошка - чиновник, но спецбуфет для него имеется, поликлиника - тоже, пионерский лагерь для его детей с заводским не сравнишь;
он на очереди смотрит, конечно, не через стекло "персоналки", а из окна общественного транспорта;
лиши его этих преимуществ, будет ли он дорожить своим местом? На чем станет держаться высокая чиновничья дисциплина, которая мало чем отличается от армейской?
"Не зря говорят - "армия чиновников", - гордился своим положением Геннадий Васильевич. Но сегодня дорогой он думал о другом. Фантастическое видение в трамвае, странная, начавшаяся с ним метаморфоза дали его мыслям новое направление. Геннадий Васильевич думал о снах, о том, что никто не удосужился их изучить: какие сны часто снятся, скажем, шоферам, министрам, партийным работникам разных калибров, врачам?.. Тут, наверное, нашлись бы какие-то тонкие закономерности. Читал Геннадий Васильевич переводную книгу для служебного пользования. Ее давал приятель из министерства здравоохранения; в ней врачи утверждали, что по снам можно точно поставить диагноз. Еще народ подметил:
сырое мясо снится к болезни,
вода - к пустым разговорам,
теща - к ссоре.
"Сколько же всего на свете поучительного!" - Геннадий Васильевич степенно поднялся по каменным плитам, достал удостоверение; он третий десяток работает в этом учреждении; вахтер, отставной майор внутренних войск, второй десяток; знают они друг друга не только в лицо, иногда насчет огорода или рыбалки посудачат, но когда Геннадий Васильевич идет на службу, вахтер смотрит на него так, будто видит впервые и, лишь заглянув в удостоверение, потеплеет лицом и еле заметно кивнет: "Проходи!" Случись что, никто не посмеет намекнуть отставному майору, что кому-то послабление давал. Хотя что тут может произойти? В подвале - архив, пантеон жалоб, прошений, проектов. На этажах - отделы со стандартными канцелярскими столами, воровать нечего. Но вахтер нужен, иначе посетители валом повалят. От них Геннадий Васильевич надежно защищен отставным майором и давно считает себя бойцом невидимого фронта. Он знает: поговорка "один в поле не воин" фальшива. Не от излишней гордости такие мысли! Если бы собрать всех, чьи жалобы, просьбы, предложения Канцелярский Червь отбил за многие годы службы, получилось бы не Мамаево войско, но все же довольно внушительная армия, вполне достаточная для того, чтобы из миролюбивых соображений оккупировать соседнее государство средней руки размером с Афганистан.
Геннадий Васильевич кивнул сослуживцам, придирчиво осмотрел поверхность старого стола - нет ли на ней соринки; поле боя должно быть чистым. Он боготворил аккуратность и порядок и никогда не делал пометок на перекидном календаре, ибо считал такое первым признаком плебейства. "Сначала на стенах пишут, потом на календарях, - говаривал он, - для записей существуют блокноты, как для того, чтобы утирать нос - платок, а не рукав". Геннадий Васильевич мельком посмотрел письма-жалобы, письма-просьбы, письма-предложения,
по невидимым каналам они уплыли к дверям
управления, натыкались
на плотину канцелярии, и через ее шлюзы, уже помеченные
хитроумным шифром, растекались по отделам, и стопками выстраивались
в очередь на просторных столах начальников,
откуда разлетались
по рядовым канцелярским столам.
Геннадий Васильевич сверху положил жалобы, потом просьбы, а в самый низ - предложения. Последние - самые легкие, на них заранее готов вежливый отказ: очень приятно, мол, что вы обратились к нам, нас тоже беспокоят поставленные вами вопросы и т.д. Эти письма Геннадий Васильевич, старожил отдела, Канцелярский Червь, даже не читал; так же он поступал и с просьбами - отказывал наотмашь, правда, здесь требовалось вставлять "за неимением возможности", "из-за отсутствия лимитов", "в связи со сложным положением".
"Первый раз надо отказывать всегда, - поучал Геннадий Васильевич новичков, - если просьба незначительна или не слишком припекло, проситель успокоится. А если припекло или строптивый очень, жалобу сочинит, вот с жалобой надо работать".
Правда, и жалобы Канцелярский Червь делил на три категории:
"дуриковые" - в них жаловались наобум,
в них больше эмоций, а факты в тени;
"жлобские" - полные обвинений, оскорблений,
как правило, повторные;
"головоломки" - в них все излагалось обстоятельно,
со ссылкой на законы и постановления.
С двумя первыми Геннадий Васильевич не церемонился, это новичков повергали в смятение хлесткие обвинения в волоките, угрозы судом; старый Канцелярский Червь посмеивался, отписывая: "Мы внимательно ознакомились с вашей жалобой..." Пожалуетесь на отказ выше? Прекрасно! Там тоже чиновники сидят, на них тоже жалуются. В объяснительной записке Канцелярский Червь подкинет цитатки из писем с оскорблениями, с ругательствами. Ему же еще и посочувствуют соратники: на просителя по закону надо бы в суд подать за оскорбления, а он с ним нянчится, а о том, что тот по закону просит, и разговору не пойдет.
"Головоломки" - с ними главная работа, от нее Канцелярский Червь к сорока потерял половину волос, а к пятидесяти полностью облысел. Иногда такие жалобы придут, что даже начальник отдела за голову схватится: каждое слово - правда, и каждая просьба или претензия со ссылкой на параграф закона. Геннадий Васильевич любил щелкать такие "орешки". Щелкать их - высшая квалификация. Проситель на закон ссылается, а он ему: "На основании сложившейся практики мы вынуждены отказать" "А что это такое?" - наивно удивляются чиновники-новички. "Невозможность обеспечения всех Законом! - шутливо поясняет Канцелярский Червь. - Копченых колбас не хватает на всех, книг не хватает, значит, прав и законов тоже".
Но встречаются такие просители, которых, как опытных наездников, даже точным ударом не вышибешь из седла, они в открытом кулачном бою любого к стенке припрут. Как тут быть? Канцелярский Червь, достойный наследник своего клана, и здесь не станет переживать лишнего. Если проситель победно наступает, то жалобу надо "растащить" - разделить на несколько частей, на каждую ответят разные службы и так все запутают, что у жалобщика голова кругом пойдет, жаловаться на всех сразу? Но кому? Они из разных ведомств. Он выберет две-три жертвы, а те его жалобу снова "растащат".
"Ишь, какой ретивый, да мы его на конвертах разорим!" похохатывал Геннадий Васильевич, потирая сухие руки, к которым бумаги прямо-таки примагничивались, - умел он двумя пальцами пронести бумажку от Хозяина, начальника отдела, с такой изящной брезгливостью, словно напакостившего котенка, что все понимали: очередной проситель сделал ляп, чем разочаровал Канцелярского Червя, обожавшего острые письменные дуэли.
Да, он был заядлый дуэлянт! Имел достойных учителей, их фамилии вписаны золотом в Книгу Почета отдела. "В их времена работать было проще, - рассказывал Канцелярский Червь новичкам. - Проситель надоел, ты его на политику легонько свернешь и, глядишь, поскользнулся и под статью угодил. Учителям было проще!" Геннадий Васильевич, то ли вспоминая лица своих сослуживцев, то ли придавая больший вес словам, замолкал, - новички восхищенно смотрели ему в рот: вот он - последний из могикан, герой невидимого фронта, новички от безобидной повторной жалобы трепещут, как осиновый лист на ветру, а Канцелярский Червь почти полвека просидел на этом месте. Под настроение, за обеденным чаем, он рассказывал такие острые истории, что сослуживцы, тоже бывалые люди, удивленно прищелкивали языками, каждый виток жалобы походил на серию детективного фильма, умный жалобщик уже, казалось бы, клал на обе лопатки обессилевшего Геннадия Васильевича, но он изобретал такой ход, такую отписку, что жалобщик получал по носу и, посрамленный, откатывался на прежние позиции. А если учесть, что Канцелярский Червь вел борьбу не с одним хитроумным просителем, а с двадцатью-тридцатью сразу, то в глазах новичков он вырастал в Канцелярского Илью Муромца; за его спиной начальству жилось тихо и бесхлопотно. Канцелярский Червь мог придти к обеду, прогулять два часа в соседнем парке или развернуть газету и читать ее на глазах у начальства - никто слова не скажет, а вот новичок засмотрится в окно и тут же получит замечание.
Геннадий Васильевич мельком посмотрел на стопки писем, зевнул, прикинув, что буфет еще закрыт, а в парке кофе варят столь скверно, что лучше о нем не вспоминать. А ему хотелось чем-то порадовать себя, потешить. Конторская жизнь скупа на развлечения. Шаркнула дверь, вышел Сам с бумагой в руках; его золоченая оправа тревожно сверкала, он через весь отдел прошел к столу Канцелярского Червя и положил бумагу на сукно.
Затихли шумы и шорохи - бумагу принес Сам, а это не каждую неделю случается.
- Бывший прокурор написал, - вполголоса пояснил Сам Геннадию Васильевичу, хотя мог бы и не тратить слова. Канцелярский Червь по крючковатому почерку безошибочно угадывал юристов. Сам стоял рядом и не уходил, он был еще молод и боялся бумаг, как боятся воды не умеющие плавать.