"Разумеется, нет. Он интересовался, будут ли иметь продолжение переговоры с..."
"Ах, да, да! Можете передать ему... Впрочем, муж сам ему позвонит".
"Коллега не говорит... э..."
"Ах, да! Конечно. Ну, как-нибудь обойдемся. Муж позвонит вам. Скажите... Ведь это, наверное, очень трудно - жить в стране и не говорить на языке ее народа?"
"Большинство наших так и живет".
"Как я им сочувствую! Но ведь, когда живешь в чужой стране, необходимо научиться".
"Вы правы".
"Я имею в виду необходимость адаптации".
"Так точно".
"Вы отвечаете, словно в армии".
"Так точно".
Разговор грозил иссякнуть. Легко вздохнув, скосив глаза направо, налево, она спросила:
"Как вы относитесь к музыке?"
"К музыке?"
"Да. Я хочу сказать - любите ли вы музыку?"
"Смотря какую".
"Я хочу сказать, настоящую музыку".
"Настоящую люблю".
"У меня предложение..." - проговорила она и остановилась. Кельнер приблизился со своими дарами.
"Ого!" - сказал я.
Она поблагодарила официанта кивком, он зашагал прочь походкой манекена. Я чувствовал себя в мире кукол. Одна из них сидела напротив меня - с фарфоровой кожей, слегка скуластая, с узким подбородком, в пышной прическе семнадцатого столетия. Под широким струящимся платьем целлулоидное тело, должно быть, обтянутое розовой материей.
"Здесь неплохо готовят, надеюсь, вам понравится.- Она была уверена, что я не только не был, но и не мог быть никогда в этом заведении. Она подняла бокал.- Prost... э-э?.."
Я назвал свое имя.
"А как зовут меня, вы, надеюсь, не забыли. Представьте себе, я догадываюсь, о чем вы думаете!"
"О чем же?"
"Вы думаете: кругом искусственные люди, все у них рассчитано, подсчитано, и живут они рассудком, а не по велению сердца... Ведь так? Русские очень высокомерны. Я хочу сказать... Вероятно, западная психология..."
Она умолкла, закуривая сигарету, подала знак официанту принести кофе. Выпустила дым к потолку.
"У меня на сегодня абонемент. Мой муж, знаете ли, равнодушен к музыке".
Я мог бы возразить, что и я, пожалуй, равнодушен к музыке, если музыка равнодушна ко мне. Если же нет...
Мне не пришлось долго ждать в фойе, баронесса явилась, оживленная, издающая еле ощутимый аромат духов, и некоторое время погодя мы оказались в высоком сумрачном зале, где, впрочем, изредка приходилось мне бывать. Огромная тусклая люстра под потолком обливала мистическим сиянием ряды публики, колонны вдоль стен и гобелены с подвигами Геракла. Свет померк. Пианист появился, встреченный аплодисментами. Пианист играл "Адажио си-минор", удивительную вещь, от которой невыносимо тяжко становится на душе и оставшуюся без названия: может быть, начало какого-то более крупного произведения, которое Моцарт так и не написал, увидев, что уже все сказано, что дальше могут быть только молчание, терпение и покорность судьбе. И в самом деле, зал безмолвствовал, когда музыкант, уронив руки на колени, опустил голову; потом раздались неуверенные хлопки.
Что-то происходило со мной, к стыду моему, что-то заставившее меня разомкнуть уста; я совсем не был расположен вести светскую беседу и охотно распрощался бы с баронессой, поблагодарив за доставленное удовольствие; вместо этого ни с того ни с сего сказал, что музыка всегда напоминает мне Россию. "Только музыка?" - спросила она. Да, музыка - и ничего больше. Сеялся мелкий дождь, она сунула мне ключи от машины, я принес зонтик, и мы побрели в Придворный сад. Сидели там, подстелив что-то, на скамье в открытой ротонде с колоннами, и город церквей и сумрачных башен, в призрачных огнях, влажной паутиной обволакивал нас. Город, сотканный, как некогда было сказано, из вещества того же, что и сон.
Она спросила: откуда это?
"Шекспир. "Буря"".
"Мне кажется, у него сказано иначе..."
"Какая разница!"
"Вы в это верите?"
"Во что?"
"Вы верите в сны?"
"Госпожа баронесса..." - начал я.
Она поправила меня: "Света-Мария".
"Пусть будет так... Давайте внесем ясность. Я благодарен вам. Вы проявили ко мне необыкновенное внимание. Но мне кажется, вы принимаете меня не за того, кто я на самом деле..."
"Кто же вы на самом деле? - спросила она, закуривая; я отказался от сигареты.- Вы молчите".
"Мне трудно ответить".
"Хорошо,- сказала она,- я попробую ответить за вас. Если я не права, вы меня поправите. Я действительно приняла вас не совсем за того, кем вы, по-видимому, являетесь. Из чего, однако, не следует, что я разочарована..."
"Спасибо".
"Я приняла вас даже за двух разных людей. Когда вы пожаловали к нам... с вашим коллегой... я подумала: этого не может быть. Это другой человек. Но это были вы. Я не знаю вашей среды..."
"Пожалуй, в этом все дело".
"Но мне совершенно безразлично, кто вас окружает. Я знаю только одно".
"Что же именно?"
"Что мне придется принимать вас таким, каков вы есть! - сказала она, смеясь.- И вы не должны отказываться... не смею сказать, от моей дружбы, но от моей помощи..."
Я встал.
"О, я не покушаюсь на вашу гордость! Удивительные вы люди! Разве вас не унижает сидение на паперти?.."
"Света-Мария",- проговорил я.
"Да,- она откликнулась неожиданно глубоким, грудным голосом.- Вы хотите мне что-то сказать?"
"Нам пора прощаться".
"Но до машины вы меня хотя бы доведете?"
XIV
Я нарочно остановил такси на соседней улице, чтобы не привлекать внимания; меня могли узнать, ведь она никуда не переезжала, это была просто одна из ложных версий. Возможно - слухов, распространяемых все той же конторой. Дом был рядом. И ничего не изменилось, разве только фасады старых зданий стали еще обшарпанней, обрушились водосточные трубы, подъезды с настежь распахнутыми, залатанными фанерой дверьми зияли тьмой. Тускло отсвечивали пыльные окна. Впереди, в расщелине переулка, тлел ржавый закат. Мало что изменилось, и в то же время все стало чужим. Двойное чувство владело мной - я узнавал и не узнавал город. Редкие прохожие растворились в сумерках, пробежала собака, я шел, вглядываясь в номера домов, но и номера стерлись; я уже подумывал повернуть оглобли, свернул в соседний переулок - дом был в десяти шагах от меня, я кружил, не замечая его. Пес стоял неподалеку, перебирал лапами от нетерпения, я поманил его, он бросился в сторону, остановился, виляя хвостом, точно ждал, что я позову его снова, позову по-русски: зверь не понимал чужого языка. Я вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице.
"Здание, как вижу, не ремонтировалось с тех пор",- сказал я, войдя в квартиру.
Она была больна, лежала в постели. Она поднялась мне навстречу.
"Простудишься, надень халат. Где у нас?.. Я сам".
Стоя на шаткой табуретке, я достал с антресолей два чемодана, сдул пыль и проверил замки. Я спросил у Кати, что она хочет забрать с собой, вынул стопку белья из шкафа, снял с плечиков и уложил ее платья, а где то, где другое, зубная щетка, спрашивал я, где твоя зубная щетка? Тут только я заметил, что говорю с ней, задаю вопросы, а она не откликается. Она сидела на краю кровати, поджав пальцы босых ног, сунув руки между колен, ее ключицы резко выделялись в разрезе рубашки, глаза блестели в темных глазницах. Ты совсем больна, пробормотал я, но ничего, мы тебя там подлечим.
Наконец, я услышал ее голос. Глухой голос, как прежде.
"Я не понимаю",- сказала она.
Я возразил: чего же тут не понимать? Приедем, надо будет основательно заняться здоровьем.
В ответ она покачала головой, оттого ли, что не верила в свое выздоровление, или оттого, что не понимала меня.
(Конечно! Сам того не замечая, я говорил на чужом языке.)
"Катя,- сказал я,- какой я идиот!"
Мне показалось, что в дверь постучали. Я взглянул вопросительно на жену, она пожала плечами и кивнула головой.
"Кто это?" - спросил я, и она снова кивнула.
"Это - они?" - прошептал я в ужасе.
Открыть дверь и броситься, пока они не опомнились, прочь по коридору.
Она покачала головой, словно хотела сказать, что "они" теперь не у дел, я не верил ей. На кухне был черный ход. Но внизу во дворе кто-то наверняка уже поджидал, нужно уходить на чердак. Перебраться на крышу соседнего дома. Слезть по пожарной лестнице... Все эти мысли, как ток, ударили мне в голову и ушли по спинному мозгу в пол. Я застыл, все еще под воздействием электрического удара. Раскрытый чемодан с одеждой лежал у моих ног.
Голос Кати прошелестел: "Сейчас увидишь". Дверь отворилась, вошел некто, и я тотчас успокоился.
Вошел оборванный бородатый мужик в изжеванной непогодой фетровой шляпе, в сапогах, просящих каши, с сумой через плечо, не здороваясь, спросил, кто это.
"Мой муж",- был ответ.
"Какой такой муж?" Человек, ворча, начал стаскивать через голову свой мешок.
Я рылся в карманах, чтобы дать ему мелочь.
"На кой мне твои подачки, у меня своих денег хватает". Он сунул руки в карманы своего рубища и вынул полные пригоршни монет, там было и две-три скомканных бумажки. Мешок лежал на полу, человек наклонился и стал выкладывать на стол рядом с деньгами куски хлеба, остатки еды, завернутые в газету, достал со дна полуоткрытую жестянку с бычками в томатном соусе. Под конец явилась поллитровка.
"Садись, ужинать будем..."
"А как же?.." - спросил я, кивая на чемоданы.
"Успеется". Он открыл зубами бутылку, налил себе и мне по полстакана, плеснул на донышко Кате.
"Значит, говоришь, за ней приехал. А ты у нее спросил, хочет ли она? Со мной согласовал? Ладно, давай... Со свиданьицем".
Он подвинул ко мне консервную банку, Катя принесла три тарелки, я их сразу узнал, я даже помнил, когда мы их купили, теперь они были темные и выщербленные.
Я сказал:
"Ей бы надо одеться, здесь холодно. Хотя бы халат накинуть".
"Ничего. Так она мне больше нравится. Мне вот даже жарко.- Сожитель скинул свое одеяние, остался в майке, обнажив могучие татуированные плечи, на груди поверх майки висел большой целовальный крест.- Так, говоришь, приехал? Ну, раз приехал, оставайся. Как-нибудь устроимся... в тесноте, да не в обиде".
Но я вовсе не собираюсь ночевать, возразил я или, может быть, подумал.
"Все своим чередом. Одну ночь ты, другую я".
Я спросил: это как понимать?
"А вот так и понимай. Ты пей, ешь... Чего тут не понимать: сперва ты ее харишь, потом я. Уступаю тебе очередь. Цени мое благородство. Гостю почет и уважение. Верно я говорю, Катька?"
"Послушайте,- сказал я,- у нас мало времени. Спасибо за угощение, было интересно с вами познакомиться. Нам пора. Такси ждет за углом".
Катя молча вышла из-за стола и улеглась в постель.
"Ну чего ты,- сказал новый хозяин,- чего тебе здесь не нравится? Я, что ль, не нравлюсь? Харчами моими брезгуешь?"
"Не в этом дело..."
Кто-то скребся в дверь. Человек встал и открыл. Вбежала собака, вероятно, та же, которую я видел на улице, и стала кружить по комнате.
"На место!" - зарычал хозяин.
Он поставил тарелку с едой на пол.
"Не в этом дело",- проговорил я.
"А в чем же тогда? Я тебе вот что скажу.- Он уселся за стол.- Ежели с одной стороны посмотреть, то..."
Пес скулил в углу.
"Молчать! Ежели какая-нибудь там философия, то, конечно. А вот если так, по-простому, как жизнь велит... Жизнь, она свои законы диктует".
"Я вас не понимаю".
"А ты вообще-то что-нибудь понимаешь?"
Скулеж перешел в протяжный вой. Мы поднялись. Пес сидел, задрав морду, возле кровати.
"Катя,- спросил я,- тебе холодно?"
Она молчала.
"Укрыть тебя еще одним одеялом?"
Ответа не было, я увидел, что она умерла.
XV
Странные и нелепые происшествия, которые совершались у меня на глазах, не стоили бы упоминания, если бы следом не потянулись другие, если бы с ними не входили в мою жизнь важные перемены.
Нищета - спутник философии, это знали еще древние. Отнюдь не надеясь кого-либо убедить, хочу заметить, что моя вторая профессия оставляла мне время для размышлений. Я чувствовал необходимость подвести некоторые итоги. В те дни я понял, что целая эпоха моей жизни подходит к концу. Ничего не осталось от молодости, "зрелость" начала вянуть; я стоял у порога старости.
Не то чтобы я собирался устроить смотр своих достижений, какие там достижения. Если у меня и были какие-то задатки, я не сумел их реализовать. Я ничего не добился в жизни, ничем особенным себя не проявил. Умри я сегодня ночью, завтра ни одна душа обо мне не вспомнит. Просто я понял, что достиг поры, когда можно сделать кое-какие выводы, извлечь кое-какие уроки из прожитого, и более того, выводы, в сущности, уже готовы, нужно лишь по возможности четко сформулировать их для себя. Вслушаться в голос, который их втолковывает. Я не отделяю себя от своего "времени" (что за дурацкое слово). Очевидно, что я представляю собой в самом чистом виде то, что называется дитя времени. Именно поэтому я принял единственно разумное решение выломаться из времени, как выламывают решетку тюремного окна.
Какое это, в сущности, гнусное время.
Скажут: почему же только гнусное? Почему не великое? Время грандиозных открытий, неслыханных достижений. Например: когда и где еще были изобретены зубные щетки такой изумительной формы, хитроумнейшей конструкции, для всех челюстей и на все случаи жизни? Скажут: да ведь никогда не было в истории счастливых времен, и всегда современники считали свой век самым бедственным. Почитайте, что пишет Тацит, почитайте хроники великого переселения народов или черной смерти XIV века, или Тридцатилетней войны; в конце концов загляните в историю Иова.
Я подумал: есть ли градусник эпохи, объективный критерий бед? Тогда бы увидели, как убывает вода клепсидре, как сыплется струйка в песочных часах столетий, как сверкающий столбик ртути в термометре то опустится, то подскочит еще выше, пока наконец не упрется в верхний конец шкалы - наш гектически-лихорадящий век. Никогда я не мог понять людей, которые гордятся тем, что были свидетелями и участниками великого времени; этому времени можно только ужаснуться, его надо стыдиться.
Мы свидетели войн, разрушений и жертв, которые не умещаются в уме. Почему, ради чего? Конкретных целей, убедительных поводов сколько угодно; фундаментальная причина - абсурд. Все было построено на рациональных основаниях. Все оснащено достижениями науки и техники, продумано, расчислено, распланировано, бюрократизировано. Но за чудовищной организацией скрывалось безумие. Безупречная логика подробнейших проектов и абсурд целого. Техническое совершенство процесса - во имя чего?
Кто-то объяснил: дух истории утоляет горечь сознания, что все в этом мире идет прахом. Пускай нам кажется, что мы были этим прахом, человеческой пылью, спрессованной в сыпучее содержимое песочных часов. История ставит все на место. История воздает правым и виноватым. История все объясняет, примиряет, оправдывает. История - Бог нашего времени.
Господи, какая чушь.
Да, мы сподобились, мы в самом деле посетили мир в его минуты роковые; мы видели историю, не ту, о которой написано, но ту, которая была, воочию, как солдат видит перед собой медленно вращающиеся гусеницы танка. Куда деваться от чудовища, нависшего над нами, над каждым человеком? Вот великий вопрос. То, что будет историей нашей эпохи, не будет историей людей, это будет история трупов, это будет история человеческих существ, у которых вырвали душу вместе с внутренностями. Как спастись, думал я, куда деться?
XVI
Два слова по личному вопросу. Мое отношение к Марии Федоровне... Боюсь, мне не удастся сказать что-нибудь вразумительное по сему поводу: в моей жизни, мало-помалу приобретавшей какой-то призрачный характер, она была еще одним призраком - вот и все. Видимо, я разучился по-настоящему привязываться к людям. Что же тогда мешало мне порвать с ней? Возможно, я просто жалел ее. Жалость вообще движет людьми гораздо чаще, чем думают. Или это была самая обыкновенная, вульгарная мужская причина, заставлявшая меня заглядывать в общежитие: похоть, звоночек, который время от времени позвякивает в мозгу? Наконец, то и другое могли быть двумя сторонами одного и того же, сострадание к женщине подогревало желание. Я не мастер анализировать взаимоотношения полов.
Тут, впрочем, было еще одно, весьма скользкое обстоятельство. Меня не смущал способ, которым моя подруга - придется ее так называть - зарабатывала на жизнь. Загвоздка была как раз в другом - в том, что я пользовался ее благодеяниями бесплатно. Для Маши это было знаком того, что она меня отличала, доказательством любви, если уж на то пошло. А для меня... гм. Для меня это означало, что я оказался в дурацком положении невольного конкурента. В чем и пришлось убедиться в самое короткое время.
Я вошел в холл; перед лифтом стоял человек.
"Не работает".
Я повернул к лестнице, он преградил мне дорогу. В чем дело, спросил я.
Он спросил, к кому я иду. Я пожал плечами.
"Можешь не объяснять,- сказал он,- я и так знаю".
Оказалось, что это комендант. Мы вошли в каморку, где стоял письменный стол. Бумаги, телефон, на стене портрет - все как полагается. Портрет изображал восточного потентата в погонах.
"Председатель революционного совета. Великий человек",- сказал комендант.
Я поинтересовался, какое это государство.
"Ирак. Не слыхал, что ли?.. Ирак - оплот свободы и независимости Востока против американского империализма. Друг нашей страны".
Какой страны, осторожно спросил я.
"Нашей! - отрезал комендант.- Есть еще вопросы?"
Медленно отворилась дверь, показался широкий зад уборщицы, которая несла поднос со стаканами, сахарницей и тарелкой. Несколько времени мы пили чай, комендант, спохватившись, протянул через стол волосатую ручищу, представился:
"Алексей. Можно просто Лёша... А как тебя звать, я знаю. И чем ты занимаешься, знаю... Я ваш журнальчик почитываю,- сказал он,- вы там тоже небось на американские денежки... того..."
Комендант допил чай, обсосал лимонную дольку.
"Не хочу, конечно, тебя обижать, но вообще-то говоря,- он покачал головой,- нехорошим делом занимаетесь".
Почему, спросил я.
"А потому. Предаете национальные интересы России. Ты Ильина читал?"
"Иван Александрович, профессор?"
"Он самый. Великий человек. Вот вы там все долдоните: фашизм, тоталитаризм... А что говорит Ильин? Ильин говорит: фашизм исходит из здорового национального чувства... России нужна сильная власть. Запад нас не знает, не любит, радуется нашим бедам... Пей чай".