Весь Хайнлайн. Вне всяких сомнений (сборник) - Роберт Хайнлайн 37 стр.

«Кесарево?! Док… мой ребенок погиб?!»

«О нет. С ним все прекрасно».

«Фу. Мальчик, девочка?»

«Девочка, здоровая крепкая девочка. Пять фунтов и три унции». Тут я маленько расслабилась: родить ребенка — это, скажу тебе, кое-что значит. Ну, думаю, как-нибудь устроюсь: перееду, назовусь «миссис», а малышка пусть думает, что папочка помер. Моя дочь в приюте не окажется! Но хирург еще не все сказал, оказывается. «Скажите, — говорит, — э-э… — Гляжу, замялся и по имени меня не назвал. — Скажите, у вас никогда не было проблем с железами внутренней секреции? Ничего странного?» «А? — спрашиваю. — Ничего конечно. Куда это вы клоните?» Он помялся, помялся… «Ладно, — говорит, — вывалю на вас все разом, а потом сделаю укольчик; поспите — придете в себя. Это вам понадобится». «В чем дело?» «Приходилось вам слышать о шотландском враче, который до тридцати пяти лет был женщиной, а потом его прооперировали, и он стал мужчиной — с юридической и медицинской точки зрения? Он даже женился, и все было в порядке». «А при чем здесь я?» «Вот я же и говорю— вы теперь мужчина». Я попыталась сесть в постели. «ЧТО?!!» «Ну только не волнуйтесь. В общем, вскрыл я полость, смотрю — просто черт ногу сломит. Велел позвать главного, а сам пока извлек ребенка; потом устроили прямо у стола консилиум, все обсудили и принялись за дело. Несколько часов возились, старались спасти что можно. У вас оказалось два полных набора половых органов, оба недоразвиты, хотя женские созрели достаточно, чтобы вы забеременели. Но это их доконало, больше они бы вам не пригодились — вот мы их и убрали и сделали так, что теперь вы сможете развиться в настоящего мужчину. — Тут он меня осторожненько так похлопывает по плечу, утешает: — Не беспокойтесь. Вы молоды, скелет перестроится, за железами вашими мы посмотрим, гормончиков подкинем — и сделаем из вас парня на заглядение». А я заревела. «А как же, — плачу, — моя девочка?» «Ну, кормить ее вы все равно не можете — у вас молока и для котенка не хватит. На вашем месте я бы не стал даже смотреть на нее, чтобы не мучиться, а отдал бы на удочерение…» «НЕТ!..» Он плечами пожал. «Нет так нет, дело ваше. Вы мать… то есть родитель. Но пока не думайте об этом — сперва вас на ноги поставим…» Назавтра выносят мне девочку, показывают, и каждый день так: я к ней хотела привыкнуть. До того я детей никогда не видела и не представляла, как они жутко выглядят. Моя дочка походила на оранжевую мартышку. Но я твердо решила… решил, что не брошу ее, а воспитаю и все такое. Только четыре недели спустя это уже ничего не значило.

— То есть?

— Ее украли.

— Украли?

Мать-Одиночка чуть не сбил со стойки бутылку, на которую мы поспорили.

— Похитили! Украли прямо из больничных яслей! — он тяжело дышал. — Как это называется — отнять у человека последнее, ради чего он живет?!

— Скверное дело, — согласился я. — На, выпей еще. Так что, и никаких следов?

— Ничего, что могло бы помочь полиции. Пришел человек, назвался ее дядей, нянька отвернулась на минутку, а он схватил ребенка и был таков.

— Она его лицо запомнила?

— Человек как человек, лицо как лицо — запросто спутаешь с тобой или со мной. — Он нахмурился. — Я-то думаю, это был сам папаша, который меня бросил. Нянька, правда, клянется, что он гораздо старше, но он, наверно, загримировался. Кто еще стал бы красть моего ребенка? Бездетные матери, бывает, устраивают такие штуки. Но чтобы мужчина?..

— А с тобой что было?

— Со мной… Ничего. Еще одиннадцать месяцев в этой больничной дыре, три операции. Через четыре месяца у меня начала расти борода; перед выпиской я уже брился ежедневно и больше не сомневался, что я — мужчина. — Он криво ухмыльнулся. — Я даже начал пялиться на груди медсестер…

— Ну, — заметил я, — по-моему, все обошлось. Ты нормальный мужик, хорошо зарабатываешь, особых проблем вроде у тебя нет. А у женщин, знаешь, жизнь непростая.

Он сердито уставился на меня.

— Ты-то много об этом знаешь!

— А что?

— Слыхал такое выражение — «погибшая женщина»?

— М-мм… да, но уже много лет назад. Сейчас это ничего не значит.

— Так вот, этот мерзавец меня действительно погубил. Я был самой погибшей из всех женщин: ведь я и женщиной-то быть перестал… а мужчиной быть не умел.

— Наверно, действительно нужна привычка.

— Ты и представить не можешь. Я не говорю о привычке к новой одежде или о том, чтобы отвыкнуть заходить в женский туалет; всему этому я научился еще в больнице. А вот как жить! Чем зарабатывать? Какую работу я мог найти? Черт, я ведь даже машину водить не умел! У меня не было профессии, а к неквалифицированному физическому труду я был негоден — слишком много шрамов и соединительной ткани, я бы не выдержал. Я ненавидел его и за то, что из-за него я не попал в Корпус… но как я его ненавидел, я понял только когда попробовал записаться в Военно-Космические силы. Один взгляд на мой живот — и все: «к военной службе негоден». Медик из комиссии потратил на меня полчаса из чистого любопытства — он где-то читал отчет о моем случае. Так вот, я изменил имя и переехал в Нью-Йорк. Сначала работал младшим поваром — жарил картошку; потом купил пишущую машинку и попробовал зарабатывать машинописью и стенографией — один смех! За четыре месяца я перепечатал четыре письма и одну рукопись. Рукопись предназначалась для «Жизни, как она есть». Чистой воды перевод бумаги — но ведь напечатали же ее! Это и навело меня на мысль; я купил целую пачку журналов, где публикуются все эти «исповеди», и проштудировал ее.

Он скривился.

— Ну вот, теперь тебе ясно, откуда у меня подлинно женский взгляд на жизнь матери-одиночки… хотя единственный вариант истории, который я не написал, — это подлинный. Так как, бутылка моя?

Я подвинул бутылку к нему. Его рассказ выбил из колеи и меня, но работа есть работа.

— Сынок, — промолвил я, — ты все еще хочешь встретить того типа?

Его глаза загорелись хищным огнем.

— Тихо-тихо, — придержал я его. — Ты ведь его не убьешь, а?

Он нехорошо усмехнулся:

— Проверь.

— Главное — спокойно. Видишь ли, я знаю об этой истории больше, чем ты думаешь. Я могу тебе помочь. Я знаю, где его искать.

Он дернулся через стойку.

— Где он?!

— Сначала отпусти мою рубашку, — мягко сказал я, — не то ненароком вылетишь на улицу, а полицейским скажем, что это просто обморок, — Я показал ему дубинку.

Он отпустил меня.

— Извини. Но все-таки где он? — он пристально взглянул на меня. — И откуда тебе столько известно?

— Всему свое время. Существуют записи — в архивах больницы, приюта, и все такое. Матрону в вашем приюте звали миссис Феверидж, так? Когда ты был девочкой, тебя звали Джейн — так? И ты мне ничего этого не говорил — так?

Это его озадачило и слегка напугало.

— Что все это значит? Ты хочешь сделать мне какую-нибудь гадость?

— Ни в коем случае. Я искренне хочу тебе добра. И этого типа могу выдать тебе прямо на руки. Поступай с ним как знаешь — и я гарантирую, что тебе все сойдет с рук. Не думаю, правда, что ты его убьешь. Тебе надо быть психом, чтобы убить его, а ты не псих. Не совсем псих, во всяком случае.

Он отмахнулся.

— Ближе к делу. Где он?

Я плеснул ему немного виски; он уже изрядно набрался, но злость его поддерживала в бодром состоянии.

— Не спеши так. Давай договоримся: я — тебе, ты — мне.

— Э-э… что?

— Ты не любишь свою работу. Ну а что ты скажешь, если я предложу постоянную высокооплачиваемую работу с неограниченными накладными и представительскими расходами, причем ты будешь, в общем, сам себе хозяин и не станешь чувствовать недостатка в разнообразии и приключениях?

Он вытаращился на меня.

— Скажу: «Убери своего чертова оленя с моей крыши, дед, Рождество еще далеко!» Брось, Папаша — не бывает такой работы.

— Ладно, договоримся так: я тебе его нахожу, ты с ним разбираешься, а затем пробуешь мою работу. Если я соврал и она не такая, как я описал, — что ж, держать не стану.

У него уже немного начал заплетаться язык — подействовала последняя порция.

— Когда т’ его д’ставишь? — спросил он.

— Если ты согласен на мое предложение — прямо сейчас!

Он протянул руку.

— Согласен!

Я кивнул помощнику, чтобы тот пока присматривал за баром, отметил время (23.00) и уже нагнулся, чтобы пролезть под стойкой, но тут музыкальный ящик грянул: «Я сам себе был дедом!..» Я сам заказал зарядить проигрыватель только старой американской музыкой, поскольку не в состоянии был переваривать то, что считалось «музыкой» в 1970 году. Но я понятия не имел, что там есть и эта пластинка.

— Выключи это! И верни клиенту деньги! — рявкнул я и добавил: — Я на склад, на минуту.

И мы с Матерью-Одиночкой пошли на склад. Он у меня находится в конце коридора, напротив туалетов, за железной дверью, ключ от которой есть только у меня и у моего дневного менеджера; а со склада еще одна дверь ведет в комнату, ключ от которой есть только у меня. Туда мы и вошли.

— Выключи это! И верни клиенту деньги! — рявкнул я и добавил: — Я на склад, на минуту.

И мы с Матерью-Одиночкой пошли на склад. Он у меня находится в конце коридора, напротив туалетов, за железной дверью, ключ от которой есть только у меня и у моего дневного менеджера; а со склада еще одна дверь ведет в комнату, ключ от которой есть только у меня. Туда мы и вошли.

Он пьяно оглядел стены без окон.

— И-и где он?

— Секундочку.

Я открыл чемоданчик — единственный предмет в комнате; а в чемоданчике помещался портативный преобразователь координат ТК США, выпуск 1992 года, модель 2. Любо-дорого посмотреть: никаких движущихся частей, вес при полном заряде 23 кг, оформлен под обыкновенный «дипломат». Я настроил его заранее, самым точным образом, и оставалось только раскрыть металлическую сеть, которая ограничивает область действия преобразующего поля. Что я и сделал.

— Что это? — озадаченно спросил он.

— Машина времени, — объяснил я, набрасывая сеть на нас.

— Эй! — крикнул он, отступая на шаг.

Тут нужен расчет: сеть надо бросить так, чтобы объект при инстинктивном движении наступил на нее; остается задернуть сеть, внутри которой находитесь вы оба, — не то можно запросто оставить в покидаемом времени подметки, а то и кусок ноги или, наоборот, прихватить с собой кусок пола. Но этим вся хитрость в обращении с преобразователем и заканчивается. Некоторые агенты просто заманивают объект в сеть; я предпочитаю сказать правду и, воспользовавшись затем мигом удивления, нажать выключатель.

Что я и сделал.

— Эй! — повторил он. — Сними с меня эту дрянь сейчас же!

— Извини, — покладисто сказал я, снял сеть, сложил ее, убрал в чемоданчик и закрыл его. — Но ты же сказал, что хочешь его встретить.

— Но… ты сказал, что это машина времени!

Я указал на окно.

— Это похоже на ноябрь? Или вообще на Нью-Йорк?

Пока он таращился на молодые почки и весеннюю погоду,

я вновь открыл чемоданчик, вынул пачку стодолларовых билетов и проверил, чтобы номера и подписи соответствовали деньгам, имевшим хождение в 1963 году. Темпоральное Бюро не волнует, сколько ты тратишь (ему-то это ничего не стоит), но излишних анахронизмов оно не любит. Слишком много ошибок — и трибунал сошлет тебя на год в какое-нибудь особенно мерзкое время, скажем, в 1974-й, с ограниченными пайками и принудительным трудом. Ну да я таких ошибок не делаю. Деньги были в порядке. Он обернулся и спросил:

— Что это было?

— Он здесь. Иди и найди его. Это тебе на расходы, — я сунул ему деньги и добавил: — Разберешься с ним, потом я тебя заберу.

Стодолларовые купюры гипнотически действуют на человека, который не привык их видеть. Он, не веря своим глазам, крутил пачку в руках, а я выставил его в коридор и запер дверь. Следующий прыжок был совсем легким — только во времени, причем недалеко.

Под дверью белела бумажка, извещавшая, что срок аренды помещения истекает на следующей неделе; в остальном комната выглядела так же, как и мгновение назад. Деревья за окном были еще голыми, лежал снег; я задержался только чтобы проверить свои деньги и надеть пиджак, шляпу и плащ, которые я оставил в комнате, когда снимал ее. Затем я взял напрокат машину и поехал в больницу. Двадцати минут болтовни хватило, чтобы надоесть дежурной сестре в яслях так, что она отошла и я смог без помех унести ребенка. С ним я поехал обратно, в Апекс-Билдинг. На этот раз с настройкой пришлось повозиться чуть дольше — в 1945 году это здание еще не построили. Но у меня все было рассчитано заранее.

Я с ребенком и преобразователем прибыл в загородный мотель. Я заранее снял здесь комнату, зарегистрировавшись как «Грегори Джонсон, Уоррен, Огайо», так что мы оказались в комнате с задернутыми шторами, запертыми окнами и дверями на засове; все отодвинуто, чтобы очистить место на случай возможного отклонения. Оказавшийся не на месте стул запросто может наградить вас здоровенным синяком — то есть, конечно, не сам стул, а вызванный им люфт преобразующего поля. Разумеется, все прошло благополучно. Джейн крепко спала, я вынес ее на улицу и пристроил в коробке из бакалейного магазина на сиденье заранее взятой машины. Затем отвез ее к приюту, положил перед дверью, отъехал на два квартала, до «станции обслуживания» (в которой, напомню, тогда продавались нефтепродукты вроде бензина, масел и прочего), позвонил в приют, вернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как коробку с Джейн вносят внутрь, но не остановился, а доехал до мотеля, бросил там машину, вернулся в номер и прыгнул вперед, в Апекс-Билдинг, в 1963 год.

Я прибыл почти точно — а точность попадания зависит от дальности прыжка, кроме возвращения в исходную точку. Если я верно рассчитал, Джейн как раз в этот момент в парке душистой весенней ночью обнаруживает, что она все же не такая «добронравная», как думала раньше.

Я взял такси, доехал до дома, где жили те скряги, велел водителю ждать за углом, а сам спрятался в тени напротив дома.

Скоро показалась моя парочка — не спеша, в обнимочку шли по улице. Он довел ее до самых дверей, на крыльце подарил ей долгий прощальный поцелуй — куда дольше, чем я представлял. Потом она вошла в дом, он сошел с крыльца и зашагал прочь. Я догнал его, взял под руку.

— Все, сынок, — тихо сказал я. — Я за тобой.

— Ты! — он чуть не задохнулся.

— Я. Ну вот, теперь ты знаешь, кто он, — а если подумаешь, сообразишь и кто такой ты… а если подумаешь как следует, поймешь и кто у нее родится… а заодно — и кто я такой.

Он не ответил, слишком уж был потрясен. И правда, кого не потрясет открытие того, что ты, оказывается, не устоял перед искушением соблазнить сам себя?..

Я отвел его в Апекс-Билдинг, и мы снова прыгнули.

Я разбудил дежурного сержанта, предъявил свой пропуск, велел сержанту дать новичку успокоительное и уложить спать, а утром направить для поступления на службу. Сержант смотрел на нас кисло, но звание есть звание вне зависимости от эпохи; он выполнил приказ — без сомнения, думая при этом, что в следующий раз полковником может оказаться он, а сержантом — я. Что ж, в нашем Корпусе и такое бывает.

— Как его зовут? — осведомился он.

Я написал. Он вздернул брови.

— Даже так? Хм-м…

— Делайте свое дело, сержант. — Я повернулся к своему спутнику. — Ну, сынок, твои беды позади. Ты поступаешь на лучшую работу, какую только может получить человек, и ты многого в ней добьешься. Я это знаю.

— Но…

— Никаких «но». Ложись, а утром соглашайся на эту работу. Она тебе придется по душе.

— Это точно! — кивнул сержант. — Вот посмотри на меня: родился в тысяча девятьсот семнадцатом, а все еще жив-здоров, молод и наслаждаюсь жизнью.

А я вернулся в зал переброски и поставил наводку на нужный момент.

Я вышел со склада с бутылкой апельсинового ликера «Драмбуи», чтобы она объяснила цель моего минутного отсутствия. Мой помощник спорил с клиентом, который завел «Я сам себе был дедом».

— Да пусть его играет, — сказал я. — Доиграет — выключишь эту штуку.

Я зверски устал.

Дело нелегкое и не всегда приятное, а завербовать человека в последнее время стало весьма нелегко, особенно после Ошибки 1972 года. Можно ли придумать лучший источник кадров, чем люди, у которых все в их времени складывается неудачно? Предлагаешь им хорошо оплачиваемую и очень интересную (пусть и небезопасную порой) работу, да еще и во имя хорошего дела… Сейчас всякий знает, почему не удалась Неудачная война 1963 года: просто не взорвалась бомба, сброшенная на Нью-Йорк, да и многое другое пошло не так, как планировалось, — и все благодаря таким, как я.

А вот с Ошибкой 1972 года вышло не так; то была наша вина, и с этим уже ничего не поделать; парадокса нет, изменить ничего невозможно. Событие, или объект, или человек либо есть, либо его нет, ныне и присно и во веки веков, аминь. Но Ошибка не повторится — приказ от 1992 года гарантирует это, в любом году оставаясь Приказом Номер Один.

Я закрыл заведение на пять минут раньше обычного, а в кассе оставил письмо, в котором сообщал своему дневному менеджеру, что принимаю его предложение о продаже, — пусть зайдет к моему юристу, так как сам я уезжаю на длительный отдых. Может быть, Бюро снимет деньги, которые он заплатит, может, нет — но оно требует, чтобы агенты оставляли свои дела в порядке.