А уж барыню ходило ходором – больно проворен у Аришки, да глубок язычок. Всю дырищу стерзала в окружности, а как стала секель облюбовывать, да миловать, так тут барыня и потекла. Не вынесла – забилась вовсю – ходарма кровать-карусель. С жару-то приссыкнула слегка, да Аришка уж не стала себе привередничать – глыкнула. Больно барыня уж горяча, всё загорячила вокруг. У Сергуньки поднялся стояк, он его было прятать в кулак, а как свидел, как матушка дала струю, так не выдержал сам и пустил малафью ей на правую грудь. Так потом Аришка-то слизывала, а все смеялись «Ну, молодец! Ну, наддал!».
А наутро – беда. Барыня дело само – жопой вверх. И Сергунька с утра – не подымешь теперь. А Аришке на речку иттить – всё бельё полоскать, что вчера ещё бырыня ей наказывала. А спинушка разогнуться не может-та. Уж вчерась была-тка хорошо, как Сергунька прижал, так забыла не то спину, руки-ноги попрападали враз! А теперь? Ну ништо. Постепенно Аришка обыклась и чем дальше, тем легше пошло. А Сергунька сказал за обед: «Больно лаком был ночью подарочек, маменька! По́том-сеном пах! Уж спасибо и вам! Я жисть в деревне люблю и вас тоже очень. Я счас, пожалуй, Настёну попробую уж тогда!».
И рукою залез под подол до Настёны подававшей на стол, а другой рукой выпростал хуй и Настёне так раз показал его синюю вздутую голову… Настёна лишь охнула от бесстыдства Серёгина, а барыня ржёт «Давай-кот, давай! Проковыряй ей гнездо! Мало иё Макарушка дрючит-та!».
Так Серёга Настёну-то тут на столе и оприходовал прямо при маменьке вновь. Рака загнул, поднял платью на голову, да ещё заставил булки держать-расставлять. У Настёны дыра-то просторная, не то у Аришки. Долго потчевал и возил сисками по столу – знала чтоб. А потом вынул хуй, да на жопу и вылил-та всё. Барыня ажнось зашлась, то при виде-то.
А в другую случилось уж раз. Не утерпемши даже до вечера приказала барыня Аринку из огорода звать до сибе, как увидела как там девка раком корячится над буряком – что пропалывает. «Ну-к, Ринка, давай-кат – лижи! Ну, лижи!». Прям под платье пустила к себе второпях – так зуделася. Потны ляжки сжимала вовсю, крепко девку тянула мордой всей под живот. Под конец разрядилась и охнула, припустив напоследок струю Ринке в рот. «Солона? То-то, радуйса!».
А потом как уже полегшало ей чуть, сочинила науку учить – как пизда образуется.
– Ринка, лезь на мине! В ссыку тыкайся. Посмотри как там что и чего. Волосья? А я у тибе погляжу пока.
Уж Аришка-то барынину пизду знает как облупленную, а наука наукой – учи. Влезла голой на мягкий живот, уклалась лицом ей в кусты и рассматривает. Барыня любит когда к ней интерес, аж знобится вся. Ей Аришка то губы помнёт, то за розочку тянет, то за волоса, а то секель вовсю залупит, да приложит язык – горячо! Барыня в жопу Аришке палец свой толстый засунула и повела, что Аришка аж приподымается. То Аришка знает уж – знак. Растопырила барыне булки-то и туда – языком. Волосья обильные чёрные пробрала своей горячей расчёскою и в дыру. Сколько может, а барыня ляжки во все стороны разом двигает – дуже нравитса. Уж Аришка ей булки на две половины совсем на разрыв и в дыре болтает кончиком языка. Барыня-то и не вынесла. Сама прильнула до Аришки пизды и влизалася. Целует взасос дутый Аришкин бутон, да жадно по иё розову клювику языком нашершавливаит. Аришка руку под перину – барыне самотык уже чувствуется нужен. Осторожно наставила и давай потихоху охаживать в две руки. Барыня ну кряхтеть, да попёрдывать – больно здоров самотык Фома ей, умелец народный, сробыв. А Аришка тикёт ей по губам – сладок девкин сок. И как барыня уж намастрячилась лужу сделать чтоб под собой, так Аришка сама и не выдержала. Так уж барыня приласкала и не отпускала со рта, что напрудила в рот прямо барыне. «Мерзавка!», барыня ей строго потом, а сама по жопе Аришку похлопывает и в подмыху целут, ужасть девка как лакома.
Так и жили-та. Барыня, она была выдумщица. Как любила Аришкою тешится, так любила и с ей пошутить. То пошлёт купаться иё на речку одну, мыла даст, мочало, полотеницу – чтобы чиста пришла, а не вонь-пот саломою! А сама пошлёт Ванюшку, пастушонка-та, до деревни, до мужиков и тот сообщит кому нескольким. Мужики до белого добра народ ласковый, вмиг придут! Налюбуются вдоволь, как девка купается – пизду трёт, мылом мылится, волоса себе чешет потом, а сиськи тугие, да вострые, торчат в разны стороны, да подёргиваются словно дразнят или наманивают. Тут у мужиков-то слюна и побежит. Мужики выйдут, распоясаются, Аринку за жопу за белую и в лес – ебсти иё чистую. Больше, конечно, пизду натрудят, но если кто баловник, так и целовать заставит в красный груздь. А Ванюшка ещё пастушок и при всех-то Аринку и мнёт и грудь ей трогает, а как все разойдутся, так вставит и он напослед. У него хочь поменьше-то, чем у мужиков – хуй-писка детская, да зато приноровился подлец в жопу Ришке совать, в тугую круглую дырочку. И там ей колошит, пока струк его не опростается. Кто его тому и научил, разве что мужики, когда самого в другой ряд с Аришкой бывало что пользовали. И Аришка усталой умоется уж, приоденется и домой пробирается никакая совсем – вся наёбана. А барыня вечером потом всё смеётся, да улыбается, да у Аришки через не хочу всё срамные подробности спрашивает.
Иль Аришку с квасом пошлёт в монастырь. Хорошо как в Илец, там-от женский хоть. А когда до Страмешков, а там ить мужской. Не один так затащит другой – учить чтоб писание. Она писание читает и глаза до долу, а сама рукой дрочит ему что выпростал по тихому из под рясы-то. И понимает, что грех и нельзя, да жалеет их, живут одичалые. Потому и потрогать даёт, кто попросит иё и за что. Вот он с хуя-то капли забрызгают, а барыня потом ухмыляется: «А яйца ошшупала? Небось словно бадейка полны!».
А хоть и Илец, женский-то. Так там игуменья. Аришке проходу не даёт. То заманит на чай, то на бублики, то на изюм. А там ноги пошире под рясою разведёт и Аришке лизать. После чаю с изюмом-то сладко им. Или даст двум послушницам тешиться, да Аришку-то изводить. Те нацелуют, вскружат иё, раззадорят щекоткой ей птицу, да и выпустят. А Аришке идти – хоть самой бросайся дорогою на первый случившийся хуй, вся зудит. Хорошо, если барыня увидит по приходу, да Макара позовёт с Ришкой справится, а то так через нутрь всё и стынется. А барыне смех. «Что, пизда, потекла? Об забору потрись – дуже чешитса?»
Да Аришка не дуже сердилась-то. Не привычна была чтоб не дай бог строптивиться и покладиста. И с Макаром спала и с женой егоинной. С обоими нравилось. Только Настёна-кухарка была жестока дуже уж для неё на язык: стала как-то Аришке лизать про меж ног в общей бане-то, да и не справилась – больно негибка на это дело оказалась, да куда уж там…
«Барыня»
У Кузьмы подъячего хуй тонок, да строг: так стоит целу ночку без устали, что и поневоле удумаешь – не осердился ли, чай? Только барыне эти-то фортели ни к чему, стой хоть сутки себе наизлёт, а дело знай – наказали напрыскать в пизду, так давай, отличайся ко времени. А Кузьма и подвёл.
Влез на тот раз в рожон к девке барыни Пелагее Савелишевой, да там будто и встрял. То ли крепко понравилось в её мягком, да мокром гнезде гоношить, то ли просто удумался – мало дело, ворон считать! Уже час на конюшне ебёт, девка в крик, жопой вертит, исходится, аж устала вся. Крик-то больше даже вовсе и не крик уже, а так, будто кудахтанье смех какое потешное. Дворня прыскает ходит в кулак: позабылась от чувств Пелагея-то, барыня дома, спит ведь в само обеденный сон, а красавица так обезумела, что вишь как раскудахталась почитай под окном. А барыню в жаркий полдень возьми побуди, так она ведь сама отъебёт кого хошь, а не то что там…
Пожалела Аришка Кузьму с оневестившейся у него на хую Пелагеей. Вошла на конюшню, да под острый запах коней оттянула Кузьме под жопой муде. А что – дело верное: как внечай поразбудят ведь барыню, так отсыплют Кузьме батогов, да и Пелагее вины не сносить, всё занятие их полюбовное на страх поизведётся лишь. А Кузьма ведь Аришке не раз и гостинцев из городу и по жопе погладит, да и в хоре поёт хорошо. Вот Аришка и сжалилась. Да так ласково вышло у ней, что заржал подъячий Кузьма, как в узду жеребец. Девка взвилась под ним, напружинилась, вся спиной задрожала, зачавкала мокрой пиздой от его глубины, да охнула почитай чуть не в вой. А Кузьма уже ей наливал полный жбан по края с пенным выплеском – теки речка теперь в берега!
Как у девки закапало с кучерявых волос, так протянулась Пелагея, вся выпрямилась, да лихим своим телом аж в хруст – так вот лакомо ей приключилось поди в этот-то раз с Кузьмой. Оглянулась от счастья зажмуренная на дверей свет в косяк, что жаром июльским бил, да и обмерла: на пороге конюшне стоит барыня. Ласковая-ласковая должно быть, потому как в руках плеть-охвостка, а воронённые брови в такую дугу – можно стрелы вить. Пелагея так и села жопой в подстилку соломовую, на которой её Кузьма отодрал. А Кузьма стоит глупо над ней перед барыней выставленный: вот, мол, какое случается, весь хорош, человеческое вот достоинство, только мокрое, да свернулось в сверчок и висит…
– Ебёна-Матрёна! – барыня с порога глас драть не стала, а ещё не очень чтоб громко заметила: «Вот они где – пироги!»
– Матушка, меня Пелагеей зовут, а не Матрёшкою… – чуть ли рачки не поползла с перепугу до барыни девка новая.
– Да уж знаю! – откликнулась барыня, – Ну готовьте зараз к обедне сраки все три! Ужо вам я сейчас отчитаю псалом…
Это было Кузьме на заметку указано, как на огрешённый им сан.
– Позволь, матушка! – взгоношился Кузьма. – А Аришка-то тута где среди нас двоих будет замешана? Чай она не еблась равно нам! Так, зашла, может чисто по случаю какому ей надобному. Мы же и не видали иё!
– Не видали? – у барыни взгляд суров и стрела между глаз не расходится. – А чего ж она жмётся тогда за тобой, как до стебля листок? А ну, Ришка, сама отвечай – что, лепилась к ним, любодеям намоченным?
Арина глаза и до пол, вся молчит.
– Ну разок лишь за яйца взялась, да потрогалась! – вновь вступился Кузьма, да сам же не выдержал: «Правда, ох как и лихо эт у ийё…»
На что барыня уж и не вынесла более и три рака образовала из них всех одним своим зычно-огромким возгласом: «За яйца?! Ах вы мудовъебеи измочаленные! Становись похабцы на очередь, не то враз на Макара пошлю – с вами справиться!»
А с Макаром знакомство вести на конюшне через батог не охотник никто никогда, оттого как Макар на хозяйстве своём среди упряжей, как в родных стенах силу духа и тела обретал непомерянную и руки тяжесть, да силушку не мог удержать – порол так порол.
А когда через час-какой все втроём с порозовевшими щеками пониже спины стояли средь горницы, то и выдавала им барыня по строгости каждому. Больше всех, конечно, Кузьме повезло, как барыни крестнику.
– Отпоёшь! – дала коротко барыня указанье подъячему – больно слушать любила уж «кузькин звон» над воскресным хоралом. – Да смотри, только дашь петуха – на себя пеняй! Тогда батюшке всё расскажу о тебе, пиздолюб! Иди с богом…
Кузьма и пошёл. И остамшись лишь две. На весь свет виноватые.
Аришка не так тряслась – уже видела, попускает-то барыню полуденный гнев, вот до морсу уже добралась. А у барыни клюквенный морс – дело первое в зной. Чище хмеля снимает тоску. А вот Пелагея второй лишь день у барыни в дворне, незнакома ни с кем и ни с чем пока, кроме разве что хуя Кузьмы ей уж наставленного. Так Пелаша вся ажно поджималась пиздой «Ой, что будет-та!..»
– Ну и что с вами мне, раскрасавицы? – барыня раздумчива с морсу, слизывает яркие капельки с чуть заметных усов, – Коль ебаться такие вы спорые… Поебаться в чистое полюшко отослать? Там, поди, и мужиков на вас станется, да и всполете так мне гряду, что небось заглядение? Ришка, а?
Арина тревожно чуть заперебирала пятками. Мужиков, может статься и не так страшно ей, а вот «гряда» барыни ей знакома была хорошо – там ведь можно в гряду ту и лечь, как придётся без продыху от зари до зари…
– Что, видать по всём, не соскучилась по прополке-то? А то враз! – барыня за сиську здоровую себя почесала блаженно, – Или может вас всё же к Макару отдать в услужение? Чай ебливых таких кобыл у него само то – недочёт. Ришка, будешь кобылою?
Аришка снова глаза по полу, отвечает как заведено, а у самой голос присел и не слышно пошти: «Буду, матушка…»
– Ладно уж! – барыня сжалилась, поднялась неспешно, подошла близко жарко совсем, да Аришку за торс.
Аришка вверх глаза и румянец по щёкам навскорь. Прижала крепко барыня её до себе, наложила большой рот свой на пунцовые губы Аришке и в поцелуе зашлась. «Ох!», понравилось, «Леший с вами, дурёхи мои! Бери, Ришка, эту ебёну транду-вертизадницу и пойдёте за лыком в лес. Нанесёте мне лыка красивого на рукоделия. Да не с опушки, а самого, что первый сорт – из-под Кемаровки. Это вам дня на три пошататься по кочкам, подумать зараз, как ли стоит с хуем тереться-знакомиться почём зря!»
Пелагея стояла поди чуть обомлев: в лес-то ей не привыкать, да поцелуй барынин увидала впервые такой, что всё в ней перепуталось – как же так? Только зря обомлела – заметила это барыня и развеяла тут же её вопрос: перекачнулась к ней, сильно вжала в себя и давай языком по губам у оглупевшей до одури девки водить. Сильно чмокнула, да отпустила за жопу тогда. Пелагея, как пьяный на празднике – не поймёт, это свадьба, чи поминки?! Глаза растопырила, как у козы на листок, так барыня, нету сил, рассмеялась:
– Убирай, Ришка, эту дуру скорей, не могу! Ой вернётесь, уж чую – влюблюсь, дело милое! Прочь с глаз моих, подлые!!!
***Так и оказались в лесу. Для Аришки тот лес красота, да и всё. Так бы ночью у пня и спала, потому росла на степу, дерева только три сразу видела. Хорошо хоть Пелагея обычна по полянам, да буреломам расхаживать оказалась. До лесины Кемаровки добрый день пути, так под первый же вечер сообразила Пелаша и костра разложить, и место присмотреть на ночлег, и веток накидать под себя. Уснули уж.
Только стала на небо взбираться луна крутобокая, ярко-июльская, затревожила сон. Очнулась Аришка, как в роздыхе – душно стало ей середи пышных трав на поляне. Вязок сон не идёт, лишь побалывается, вроде смежит глаза, а забрать не берёт. Вздыхала Аришка, ворочалась на колких ветках, да луна ещё жжёт…
«Ты чего?», Пелагея от просыпу смурное лицо. «Не лежиться…», Аришка в ответ. «Не лежиться – пойди, да проссысь!», Пелагея развеселилась сама – и у неё уже сон, как рукой. Лежит, смотрит вверх, а наверху ведь – луна словно нечаянное ночное солнышко. «Ветки колкие!..», Аришка жаловаться тогда ей далее. «А эт ничего, скоро привыкнешь!», Пелагея в ответ, «Как к хую. Это только сначала смешно». «Ты небось попривыкла уж?», Аришка повернулась на бок, на Пелашку озорную поближе смотреть. «Это к хую-то? Только чуток…», созналась товарка по лыково промыслу, «Больно тревожен стояк у Кузьмы! Девки говорят, он и до вечера мог так ебать, если взялся в обед…»
– Ой, да я же про ветки спросила-то!.. – спохватилась Аришка, смеясь, – Но только давай и про хуй. Интереснее!
– К веткам, да хворосту я с мальства лесом обучена, – Пелагея запотягивалась на своей лежанке и впрямь, как на перине какой. – Аришка, а что это барыня целовалась так?
– А то! – потянулась Аришка к своей неразумной ещё, как сама барыня; подалась близко телом до жар и прошептала ей в ухо: «Ебать тебя будет наша барыня! Что – не пробовала?»
– Как ебать!?! – Пелагея даже встревожилась по ночи и на Аришку глаза все и развернулась к ней.
– До того, что понравится!.. – объяснила Аришка устав. – Драть, будто по-кобелиному или выгладит всю, что зайдёшься в руках и намочишь в постель…
– Да как же, Ариш? – совершенно от глузда запряталась Пелагея, – У неё ж нет, поди, и чем! Как же так?
– А вот хошь покажу как?! – Аришка совсем подобралась к Пелаше под жаркую, да ладонью её по животу осторожно оглаживает: «Хошь покажу? Давай, Пелашенька, я сегодня твоей буду барыней!»
«Да как же, Аришенька?», Пелагея не находилась всё, «Разве девки девок ебут? Мне так стыдно будет с тобой. Мне уже с тобой стыдно лежать! Фух, стыдоба какая с тобой рядом мне спать тут!..» «А не стыдись, девка-холопка! Не для того тебя в услужение взято мне было, чтоб ты прела тут лишь от своей одури! Ебут, моя сладкая, ещё как ебут!», Арина, путаясь в споднем у Пелашки, хватала уже её за пизду, «Ты же потная вся, как лошак, девка-дрянь! Я тебя осторожно побалую, не то что Кузьма! Ну как, пойдёшь ко мне в девки на ночку, Палашенька?» «Ариша… Ариша…», Пелагея в жару вся куёвдилась, «Ну давай уж… Пойду!..»
– Так и сразу бы! – Арина привстала над ней. – А то вздумала барыне перечить! Вот когда б тебе всыпала в хвост? Ну держись мне теперь, дура глупая! Буду, так и быть, в науку тебя непутёвую запускать.
Арина задрала на Пелашке подол и устроилась к ней меж колен. Раскорячив как можно девичью гордость за коленки на стороны, она сунула палец в горячий оволосатеный рот девки. «Да ты взмокла, коза деревенская, как на выданье! Чиво – не ебут без причин на деревне-то?», Аришка почмокала пальцем туда-суда в тёмной дырке пизды, «Отвечай, когда барыня спрашивает, да сиськи уж давай мне покажи, поди там их и нет у тебя, дура мокрая!» «Ой, барыня, ой не ебут…», Пелагея из сарафана корячилась, да выкручивалась, чтобы с пальца собой не слезать.
Сарафан был ещё на голове, а уж почувствовалось – припала Аришка-«барыня» ртом к грудям, защемила губами сосок. «Уф! Хороша! Молодец, отростила торчки! Дыню пробовала, дура, когда? Вот точно так…» «Нет, не пробовала, барыня…», пропищала Пелашка в ответ, заходясь уж от тепла в животе, что от пальца Аришкиного взапускалось, «У нас дынев отроду не водится…». «А и что с тебя дуры нетёсанной брать тогда! Не буду тебя ебсти, хлопка текучая…», Аришка выдернула в сердцах палец из Пелашкиной пизды и задумчиво сунула себе в рот. «Барыня… барыня…», Пелагея ажно зашлась животом, «Поиби!..» «Ну уж нет!», Арина схлопнула перед собой колени подававшейся к ней девки, «Сперва барыню свою ублажи, паршивка, а то ишь завздыхала валяется! Раздевай свою барыню, Пелашка!»