Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы, следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью – скромно, но с достоинством.
Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах – по одному с каждой стороны, – которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.
Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.
Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.
– Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, – предупредила она.
– Какие?
– Какие угодно. Пушкина.
На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.
– Ну, с Богом, Владимир Николаевич, – наконец сказала она. – Начинайте!
Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.
Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.
– Здравствуйте! – выдохнул он в зал.
Раздались неуверенные аплодисменты.
– Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… – продолжал Пирошников. – «Живите в доме – и не рухнет дом!»
Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.
А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера – это был староста литературного объединения Роберт Калюжный, могуч1 ш молодой человек, бывип ш толкатель ядра, а ныне поэт– верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.
Пирошников сделал два шага вперед, опустился на стул рядом с Серафимой и только тут перевел дух.
Он слушал стихи невнимательно, не мог сосредоточиться, лишь наблюдал, как реагирует Серафима. По ее лицу было видно – нравятся ей стихи или нет. Чаще всего оно выражало недоумение, но иногда какой-нибудь поэтессе удавалось задеть Серафиму за живое, и тогда глаза ее влажнели, она украдкой вытирала их платочком.
Так прошли два часа, томительные для Пирошникова. Стихи слились в сплошное монотонное жужжание, и лишь в мозгу у него время от времени вспыхивало древнекхмерское заклинание.
Наконец последняя поэтесса получила свою порцию аплодисментов, и бывший спортсмен объявил об окончании чтений.
Пирошников немедля вышел на сцену и, подняв руку, громко крикнул:
– Тишина!..
Зал притих.
– А теперь – силлаботонические практики! Экстрасенс и прорицатель Деметра!
И он сделал жест в сторону двери.
Заиграла музыка, погасли софиты, лишь один луч маленького прожектора высвечивал яркое круглое пятно на двери. Та медленно распахнулась, и в зал вошли два мальчика в чалмах, которые несли перед собой прозрачные стеклянные чаши с водой, где плавали лепестки белой розы. За ними вошла Деметра в черной полумаске.
Замыкала процессию девочка лет семи в костюме феи, которая несла в одной руке жезл, оклеенный серебряными звездочками, а в другой – нечто среднее между шапкой Мономаха, чалмой и шутовским колпаком.
Короче, это было сказочно. Зал замер.
Процессия двигалась медленно. Чтобы пройти несколько метров до помоста, жрице потребовалась целая минута. Наконец она взошла на сцену, а ее маленькая свита выстроилась вдоль барной стойки. Прожектор погас и вновь зажглись софиты. Деметра сделала шаг вперед и объявила: – Верховный демиург, мастер силлаботонических практик и король полтергейста Владимир Пирошников!
Вся ее маленькая камарилья, обойдя помост спереди, гурьбой приблизилась к ней и протянула свои дары.
Деметра обеими руками подняла головной убор и водрузила его на Пирошникова. Затем она, двигаясь, как в замедленном кино, приняла от феи жезл и вручила его Владимиру. И наконец, опустив обе ладони в чаши, она зачерпнула воды с лепестками и окропила демиурга.
Все это происходило под музыку первой части «Лунной сонаты» Бетховена.
Закончив обряд посвящения, она сделала шаг назад. Пирошников понял, что сейчас его выход. Лицо было мокрым от воды, на пиджак налипли лепестки розы, но поделать с этим ничего было невозможно. Он выдвинулся вперед, приподнял жезл и начал, завывая:
Пирошников остановился и взглянул в зал. Сотни глаз смотрели на него из темноты. Минута была прекрасна. И прервал ее женский пронзительный крик:
– Вы не поэт! Вы самозванец! Убирайтесь!
Одновременно над толпою, где-то в ее середине, взметнулась рука с чем-то белым. И это белое полетело в Пирошникова.
Способность мгновенно реагировать на неожиданность – есть величайшее человеческое достоинство. Она дает возможность выигрывать сражения, счастливо избегать опасности, становиться лидером, наконец.
Кандидат в демиурги должен обладать реакцией классного футбольного вратаря.
Если бы летящий предмет ударился в грудь Пирошникову или, того хуже, сбил его чалму Мономаха – ничего бы не помогло. Это был бы провал силлаботонических практик. Но Пирошников поймал этот предмет, оказавшийся женской кроссовкой, одной левой рукой, потому что правая у него была занята жезлом.
И, не давая толпе прийти в замешательство, он повернулся к Деметре и вручил ей кроссовку со словами:
– Волшебная туфелька для нашей жрицы!
Деметра тоже не растерялась, а приняв туфельку, взмахнула ею и бросила в зал заклинание:
– Моооо! Кузэй!
– Моооо! Кузэй! – подхватил Пирошников упоенно.
Зал оторопел.
Охранники, мгновенно ввинтившиеся в толпу, уже волокли упиравшуюся террористку к двери. Это была молодая девушка в джинсах, обутая, естественно, всего в одну кроссовку.
Деметра наклонилась к девочке-фее и, передав ей прилетевшую кроссовку, что-то шепнула. Фея устремилась вслед за группой захвата, чтобы отдать кроссовку хозяйке.
Инцидент был мастерски исчерпан.
– Блажен незлобивый поэт, – медоточиво начал Пирошников. – В ком мало желчи, много чувства. Ему так искренен привет друзей спокойного искусства…
Он отложил жезл на барную стойку, чтобы удобнее было делать пассы.
Деметра воспользовалась паузой и снова затянула:
– Мооооо!..
– Кузэй! – попал с нею в унисон Пирошников и продолжил чтение Некрасова в усеченном виде.
– Мооо! – успела промычать жрица.
– Кузэй! – снова встряла Деметра.
Она была вдохновенно-серьезна. Никаких сомнений в том, что здесь происходит священнодействие, возникнуть просто не могло. И Пирошников, как умел, ей подыгрывал.
– И-ии – все вместе! – вскричал он, дирижируя.
И все домочадцы, и офисный планктон, и Гусарский, и охранники, и даже маленькая фея, чей голосок пронзительно отчетливо прорвался сквозь рев толпы, грянули:
– Моооооо!.. Кузэй!
И тут из недр земли возник знакомый гул, который быстро нарастал. Все находящиеся в кафе почувствовали, что пол уходит из-под ног, проваливается под ними. На самом деле все помещение – пол, стены, потолок – неудержимо наклонялось в сторону задней стены кафе, будто было малой коробочкой, которую вертел в руках великан.
Вся толпа в полтораста человек ссыпалась к задней стене, как горох в кастрюле, если ее наклонить. Раздался общий крик, слившийся с последним заклинанием. Поскольку зрители стояли вплотную, никто не упал, и толпа просто притиснулась к стене, сжав последние ряды. Слышались стоны, ругательства. Стулья первого ряда вместе с сидевшими на них поэтессами и Серафимой, поехали по паркету назад. Но перед помостом было пустое пространство, куда повалились все, стоявшие там и у барной стойки – оба демиурга, их свита и Геннадий, дежуривший у двери. Они подкатились к стульям первого ряда – ив это время коробочка начала обратное движение, как гигантский корабль при килевой качке.
Вся толпа в полтораста человек ссыпалась к задней стене, как горох в кастрюле, если ее наклонить. Раздался общий крик, слившийся с последним заклинанием. Поскольку зрители стояли вплотную, никто не упал, и толпа просто притиснулась к стене, сжав последние ряды. Слышались стоны, ругательства. Стулья первого ряда вместе с сидевшими на них поэтессами и Серафимой, поехали по паркету назад. Но перед помостом было пустое пространство, куда повалились все, стоявшие там и у барной стойки – оба демиурга, их свита и Геннадий, дежуривший у двери. Они подкатились к стульям первого ряда – ив это время коробочка начала обратное движение, как гигантский корабль при килевой качке.
Теперь передняя часть кафе опускалась, а поднималась задняя. И в полном соответствии с законами гравитации толпа посыпалась вперед, сокрушила барную стойку и остановилась. На этот раз упали многие, послышались стоны, крики о помощи, все смешалось.
На самом деле, было не столь опасно, сколь неожиданно. Высота, на которую сместились края зала, была не больше метра, так что и угол наклона оказался небольшим. Происшествие, скорее, походило на аттракцион в парке развлечений, чем на катастрофу. Упавшие поспешно поднимались на ноги, отряхивались и устремлялись к двери, где возникла давка.
Качка прекратилась. Совершив одно колебание, зал остался в наклоненном положении величиною в несколько градусов.
Протиснувшиеся сквозь двери зрители могли убедиться, что такая же неприятность, по-видимому, произошла со всем домом, потому что длинный коридор минус третьего этажа представлял теперь наклонную плоскость, простирающуюся вниз от кафе под тем же самым углом, что и паркет зала.
Усилиями Геннадия и дружины паника была погашена, и поток зрителей достаточно быстро просочился в коридор, а оттуда бегом ринулся вниз к лифтам и лестницам, чтобы быстрее вырваться на улицу, пока дом не рухнул от очередного толчка.
Попавшие на улицу граждане смогли убедиться, что дом теперь и вправду напоминает корабль с задранным носом, словно взбегающий на очередную волну и готовый провалиться затем в бездну.
…Пирошников помог подняться Серафиме и детям, которые восприняли все как игру и были веселы. Как ни странно, была весела и Дина. Она сняла наконец свою полумаску и улыбнулась Пирошникову.
– А ведь неплохо все получилось, черт побери. Вы талант… Только вот дом придется ставить на место.
– Как-нибудь после, – сказал Пирошников.
Он чувствовал, что подвижек больше сегодня не будет. То же, но уже научно, определил и аспирант Браткевич, который подошел к Пирошникову с сияющими глазами.
– Вы бы видели, как вел себя прибор! Сиял всеми огнями, как елка! Буду расшифровывать и синхронизировать с записью звука. Спасибо!
Пирошников с Серафимой вернулись к себе и первым делом успокоили котенка, изрядно перепуганного подвижкой. Затем они переориентировали спальные места, чтобы ночью не скатиться на пол. Теперь лежа можно было представить себе, что отдыхаешь в наклонном шезлонге. Заодно кушетку придвинули вплотную к дивану.
Уже засыпая в этом странном сооружении, Пирошников наклонился к уху Серафимы и прошептал:
– Ну скажи, чего ты во мне нашла?
– Вы прикольный, – сонно пробормотала Серафима.
7
Домочадцам понадобились сутки на то, чтобы осмыслить перемены, произошедшие с домом, и еще один день, чтобы принять какие-то меры.
Меры эти были разнообразны у разных организаций и граждан, но в одном домочадцы были единодушны: надо было срочно решать проблему легендарного демиурга, свалившегося на жильцов, как снег на голову.
Уже в те вечерние часы, когда все домочадцы, за редкими исключениями, едва оправившись от потрясения, толпились рядом с домом и наблюдали за его поведением, стали звучать классические российские вопросы: кто виноват? и что делать?
Виновник был очевиден. Связь между подвижками и появлением на минус третьем этаже салона поэзии, мифическое прошлое хозяина магазина и, наконец, сеанс силлаботонических практик однозначно указывали на Пирошникова. Деметру исключили сразу. Жила она здесь давно, и ее ворожба никак не отражалась на поведении дома.
Столь же очевиден был и вывод. Чтобы излечить недуг, надо было ликвидировать причину. Наиболее горячие домочадцы предлагали сделать это чисто физически, но, скорее, это было сказано сгоряча, для красного словца. Стихийное обсуждение продолжалось всю ночь – сначала на улице, а потом, когда домочадцы вернулись домой, уже на коммунальных кухнях за чашкой чая и рюмкой водки, поскольку после такого потрясения выпить было не грех.
Надо отдать домочадцам должное: Пирошникова не удавили и не повесили тою же ночью. Человеколюбие одержало верх.
Однако гуманизм гуманизмом, но когда видишь стакан на столе с противоестественно наклоненной поверхностью жидкости, хочется сразу же навести порядок.
Впрочем, наиболее догадливые призывали не убивать Пирошникова еще и потому, что выправить положение больше будет некому. Каким образом он станет это делать, оставалось пока неясным.
В преднамеренности злодеяний заподозрить виновника было трудно – зачем ему было тогда поселяться здесь, открывать салон, проводить поэтические чтения с опасностью, что это может накрыться медным тазом в любую минуту? А если он не мог по желанию творить зло, как же ему теперь по приказу творить добро?
Нет, не злонамеренность Пирошникова, а попросту его присутствие создавало опасность. А с присутствием можно было справиться просто – удалить, как больной зуб.
Это мнение окрепло уже на следующий день, и главный юрист минусового этажа, следователь прокуратуры Данилюк взялся разработать приемлемый способ.
Обращаться в суд было бессмысленно. Выселить на основании того, что качается дом? Не делайте из суда посмешище! Изолировать от общества по причине опасности для окружающих? Но где доказательства?
И тогда юрист Данилюк предложил самосуд. Нет, он не произнес этого мрачного слова. Но, собрав десяток крепких мужиков, отцов семейств, Иван Тарасович сказал им так:
– Ну шо, хлопци? Будемо бастрюка рухаты!
– Что такое, Иван Тарасович?
– Подвинем трохи.
Операцию подготовили и провели блестяще. Дня через три после поэтических чтений, воспользовавшись отсутствием Пирошникова, который отправился на книжную ярмарку, к Софье Михайловне в салон явились домочадцы во главе с Данилюком и зачитали постановление Подземной Рады – так Данилюк окрестил свой законодательный орган. А там было сказано, что магазин-салон «Гелиос» и его директор Пирошников В. Н. подлежат немедленному выселению с минус третьего этажа.
Софья перепугалась и тут же принялась звонить Пирошникову на сотовый, пока самодеятельные судебные исполнители упаковывали книги в заранее припасенные коробки.
– Владимир Николаевич, беда! Нас выселяют! Прямо сейчас, принудительно…
– Кто? – деловито спросил Пирошников.
– Данилюк Иван Тарасович.
– Куда?
– Я не знаю.
– Узнайте – куда. А впрочем, все равно. Пусть выселяют. За Николаичем присмотрите.
– За кем? – вздрогнула Софья.
Она никак не могла привыкнуть к прозвищу котенка.
Странный ответ Пирошникова совершенно деморализовал Софью и она безропотно позволила домочадцам упаковать книги, а затем вынести их на первый этаж, где находилась вахта. Дежурившая Лариса Павловна быстро поняла, в чем дело, и препятствий не чинила. Она лишь указала место, куда следовало выносить книги и стеллажи, а затем отдала вершителям подземного правосудия и запасной ключ от жилища Пирошникова.
И поплыли вверх с минус третьего этажа столы и стулья, диван, шкаф – весь нехитрый скарб Владимира Николаевича, нажитый за долгую жизнь.
Последним вынесли котенка Николаича в желтом полиэтиленовом пакете магазина «Babilon».
Слава Богу, этого печального зрелища не видела Серафима, находившаяся двумя этажами выше, в своем операционном зале. Но что она могла сделать против целой футбольной команды мужчин, убежденных в правоте своего дела?
По правде сказать, быстрая капитуляция Пирошникова их обескуражила. Ожидался бой, крики, обвинения, аргументы сторон – а вышел пшик! Противник сдался без боя.
Случилось так потому, что все эти три дня после того, как дом вздыбился, Пирошников не находил себе места. Он винил себя во всем, начиная от необдуманного решения поселиться в этом доме и кончая ненужным вечером поэзии с совсем уж идиотскими силлаботоническими практиками. А в результате дом перекосило. И как теперь людям жить – неизвестно. А самое главное, он уже вполне уверился, что катаклизмы, происходящие с домом, связаны с ним, Владимиром Пирошниковым, но он так и не научился не то чтобы управлять ими, но даже предугадывать.
Потому выселение он воспринял как справедливое возмездие, против которого грех протестовать. А где жить дальше – как Бог даст.