И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому – краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле – люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.
– Снято! – простонала упавшая Жанна. – Благодарю всех!
10
Как это обычно случалось после подвижек с магическими заклинаниями, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.
Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.
Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.
Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:
Помогите культурному книгопродавцу!
Покупайте Поэзию!
«Поэзия – та же добыча радия!»
В. МаяковскийПочему нужно помогать добыче радия – было неясно. Но вдумываться было некому – фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.
Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.
Так или иначе, магазин-салон «Гелиос» становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать – хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.
От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.
Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.
В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!
Справедливости ради следует сказать, что Лариса Павловна была старше Пирошникова на четыре года, однако избегала называть себя старухой.
Пирошников дождался, когда Софья уберет книги со столика, сам внес его в каморку и предложил:
– Софья Михайловна, не хотите ли чаю?
Софья насторожилась. Последнее время отношения ее с Пирошниковым были прохладны.
– Спасибо, Владимир Николаевич. Я, пожалуй, пойду.
– Я бы хотел с вами поговорить.
Софья все поняла. Лицо ее приняло выражение глубочайшей скорби, которая готова была перелиться в обиду.
– Я слушаю вас, – сказала она.
– Садитесь, – предложил ей Пирошников.
Она села, сложив руки на коленях. Пирошникову стало жаль ее. Он знал, что никого у нее нет – ни детей, ни сестер, ни братьев. Она работала с ним восемь лет.
– Софья Михайловна, вы видите, что происходит… – Пирошников обвел рукой пространство вестибюля, сильно обезображенное идущим в каморке ремонтом. Душевая кабина стояла у лестницы, новый унитаз рядом с нею, пол был весь в пыли, несмотря на то, что Серафима протирала его каждый вечер.
– Вижу, Владимир Николаевич, – обреченно кивнула она.
– Я не могу… Точнее, у нас нет… – Пирошников никак не мог построить фразу.
– Не трудитесь. Я поняла. Вы меня увольняете, – сказала она.
– Нет! – воскликнул он. – Я закрываю магазин. Он убыточен.
– Книги есть не просят. Это мне нужно иногда питаться, – горько усмехнулась она.
– Ну… Вы устроитесь… где-нибудь. Я постараюсь помочь… – неуверенно отвечал он.
– Кто же возьмет пожилую еврейку?
– Ах, бросьте! Таджиков берут, – неосторожно возразил Пирошников.
Софья оскорбилась.
– Ну, спасибо… Видимо, я за восемь лет ничего другого не заслужила.
– Простите, я хотел сказать…
– Вы уже все сказали. Благодарю.
Она поднялась со стула и удалилась, однако, не в сторону улицы, а направилась к лифту, на котором и уехала вниз.
«Пошла жаловаться Залману», – понял Пирошников.
Он откупорил бутылку и выпил бокал вина. Тут кстати вернулась Серафима с продуктами, и Пирошников принялся пересказывать ей разговор с Софьей.
– А может быть, снять какое-то помещение, и пусть она там торгует? На зарплату себе она заработает, – принялась рассуждать Серафима. – А мы здесь поживем.
– Поживем. Но с книгами. Вон какую стену построила. Как же мы без нее? – отшутился Пирошников. – Магазина не будет.
Серафима уже поняла, что Пирошников решил быть здесь до конца, почему – неизвестно. Впрочем, он и сам не мог бы объяснить, просто это был его дом, связь с ним была нерасторжима. И еще оставалась надежда, что дом выправится в конце концов, перестанет торчать нелепой кривой громадой среди ровных и ухоженных соседей.
– А вот на что нам жить – это вопрос… – заметил он.
– На мою зарплату, – мгновенно отозвалась она.
К сожалению, это предположение оказалось не очень обоснованным, как мы дальше увидим.
А пока следует рассказать, чем же завершился этот нервный вечер.
Нервным он был не только из-за неприятного разговора с Софьей Михайловной, но еще и потому, что Пирошников начал понимать, что бизнес-центра более не существует. Все уехали или вот-вот уедут, здание кренится, и публики для его выступлений более не предвидится. Он так и подумал про свои опыты – «выступления», приравняв себя к каким-нибудь фокусникам, престидижитаторам, которым требуется аудитория, а без нее они – ничто.
Но позвольте, а как же спасение собственного очага? Как быть с подвижками дома? Как уберечь его от неминуемой гибели?
Что делать, если все способы, которые он может предложить, связаны с аудиторией, народом, внимающим ему и находящимся с ним «в сношенье», по выражению Боратынского? Ведь без этих чтений, без этих «силлаботонических практик», чтоб они провалились, не сдвинется ни один кирпич!
Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем – и чем смешнее, тем лучше.
А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа – нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: мооо-кузэй – в пустом вестибюле!
Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом – стул с места не сдвинешь!
И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери, и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.
Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.
На этот раз на плакате было всего два слова:
НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!
– На что вы намекаете?! – вскинулся Пирошников.
– Я не привык намекать! – ответил моряк. – Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.
– Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!
– Антисемитизм всегда при чем, – парировал старик. – Пойдемте, Софья Михайловна, – обернулся он к ней.
И они покинули вестибюль.
11
С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.
Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.
– Давай, твоя мат! – напутствовал он таджиков. – Бакшиш йок!
Пирошников вынес столик за ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!
Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.
– Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!
– А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» – разве нет разницы?
– В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.
– Он их, и вправду, имеет.
– Вы серьезно? – удивился Браткевич.
– Почти.
– Тогда возьмите еще вот это, – и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. – Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.
Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым – вот что главное. Нежилым – значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания – ему как мертвому припарки.
И жить нельзя, и бросить невозможно…
Через несколько дней после увольнения Софьи Михайловны и демарша Залмана оба они вновь предстали перед Пирошниковым, демонстративно скучающим у столика под плакатом.
Пирошников съежился. Почему-то он предположил дурное – повестку в суд или требование денег, хотя он уже обещал Софье, когда она забирала свою сменную обувь и калькулятор, что выплатит ей все положенное.
Но дело оказалось в другом.
Поздоровавшись, Залман подошел к плакату и повернул его надписью к стене. Пирошникову пришлось встать со стула, потому что выглядело все весьма церемонно.
– Владимир Николаевич, я прошу прощения за свою эмоциональную выходку, – сказал старик. – И хотел бы вам объявить, что сделал Софье Михайловне предложение вступить со мною в законный брак.
– Вы просите благословения? – улыбаясь, спросил Пирошников.
Залман сделал паузу, как бы показывая неуместность шуток на такую важную тему.
– Нет, мы хотим пригласить вас на церемонию бракосочетания.
Софья Михайловна протянула Пирошникову пригласительный билет.
– На два лица, – сказала она.
Пирошников оценил этот жест.
– Благодарю, – кивнул он.
– И еще, Владимир Николаевич, у меня однокомнатная квартира в Купчине, вы знаете, – продолжала Софья. – Мы с Семеном Израилевичем решили жить здесь. Две комнаты все– таки… Да и архивы недалеко, где он работает. Я могла бы сдать вам свою квартиру за совершенно символическую плату. Собственно, за оплату коммунальных услуг… Не век же вам жить под лестницей.
– Спасибо… Но мы тоже решили жить здесь, – сказал он.
– Ну, как знаете.
И пожилая пара удалилась, прихватив плакат.
Таким образом, мосты были сожжены. Интересно, что Серафима не предлагала никаких вариантов переселения, поскольку пребывание Пирошникова в доме расценивала как миссию. А от миссии не уклоняются.
Однако обстановка усложнялась. С одной стороны, был закончен ремонт, и каморка обзавелась простенькой кухней и туалетом, в котором, кроме унитаза, присутствовала душевая кабина. Жить стало комфортнее, хотя по-прежнему невысокая книжная стена не могла скрыть происходящего в той половине каморки, которая была на виду. Вторая, спальная, половина под лестничным пролетом была тесна, там можно было стоять во весь рост лишь в туалете и душе, расположенных у внешней стены, а в самой спальне приходилось сгибаться в три погибели.
С другой стороны, лишилась работы Серафима.
Филиал банка был последним учреждением в доме, которое еще держалось на старом месте. Хотя было понятно, что это не может продолжаться долго. Один за другим закрывали счета фирмы и физические лица, не желавшие посещать банк с наклонным полом и видеть в вестибюле бизнес-центра ползающих по полу таджиков с кафельными плитками. Поэтому в один прекрасный день управляющий Гусарский подписал приказ о переезде. В тот же день он вызвал к себе Серафиму и предложил ей написать заявление по собственному желанию.
– А если я не напишу? – спросила она.
– Напишете. Это в ваших интересах, – отечески улыбаясь, отвечал он.
– Не понимаю.
– Поймете позже. Я все объясню Владимиру Николаевичу.
– Но вы, кажется, увольняете меня, а не его?
– Не увольняю, а прошу уйти. Но связано это с ним.
– Ну тогда объясните это ему. Я сделаю так, как он скажет.
– Договорились.
В тот же вечер Гусарский явился под лестницу, предварительно договорившись с Пирошниковым по телефону. Весь его вид и принесенные дары свидетельствовали о том, что он хочет придать разговору формат дружеского застолья. Он принес букет цветов Серафиме, торт и две бутылки хорошего марочного вина.
Подготовилась к визиту и Серафима, приготовив легкие закуски.
Как и положено в таких случаях, разговор поначалу касался незначащих мелочей: ремонтных работ, замужества Софьи Михайловны и поведения бывшего котенка Николаича, который за это время успел стать молодым котом и рвался на подвиги.
Подвиги заключались в периодических набегах на минус третий этаж, где у домочадцев жили несколько кошек. Но это было опасно, учитывая междуэтажные отношения.
– У меня есть хороший ветеринар, – сказал Гусарский.
– Пусть погуляет, – махнул рукой Пирошников.
Однако постепенно перешли к главному.
Стороны констатировали, что история дома вступает в новую фазу. С эвакуацией банка в доме оставались начальник охраны Геннадий, два вахтера и постовые у дверей каждого офисного этажа, которых пока еще не уволили, хотя делать им было нечего. На пятом этаже находилась бухгалтерия с двумя женщинами – главным бухгалтером и кассиром. Вот и все.
– Позвольте, а население подвалов! Домочадцы! – воскликнула Серафима, слушавшая разговор.
– Их куда-нибудь уберут, – сказал Гусарский.
– Это не так просто, – заметил Пирошников, вспомнив старика Залмана с его плакатами.
– Пока о них не будем. Они нам не мешают, – продолжал Гусарский.
Собственно, он предложил бизнес-план, в котором Пирошников был предпринимателем-исполнителем, а банк «Прогресс» – инвестором.
– Что же я буду предпринимать? – иронически вопросил Пирошников.
– То же, что и раньше. Читать стихи и двигать дом.
Замысел был грандиозный и совсем не такой фантастический, каким он мог бы показаться. Вот как он выглядел, по словам Гусарского.
После очистки дома банк вкладывает средства в перестройку второго этажа, где он находился, в культурно-зрелищное учреждение с большим залом на пятьсот мест и сопутствующими помещениями – фойе, гардеробом, артистическими, костюмерными. Называться это будет, положим, «Ток-шок Владимира Пирошникова»…
– Почему так? – спросил Владимир Николаевич.
– «Ток» – это от «ток-шоу», а «шок», потому что зрители будут испытывать шок.
У Гусарского все было продумано.
Он возмечтал пустить на конвейер вечера типа «силлаботонических практик», естественно, продумав режиссуру, используя всевозможные световые эффекты и музыку. И конечно, в конце представления зал должно тряхнуть, не без этого.
За это, собственно, и будут платить.
– А вы не боитесь, что может так тряхнуть, что никто костей не соберет? – мрачно спросил Пирошников.
Гусарский рассмеялся.
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Вы подправите методику и сценарий, чтобы обойтись без жертв. Но тряхнуть должно сильно! Эффект землетрясения. Многим хотелось бы его испытать, не правда ли? Но с гарантией, что останешься жив.
– Дом может рухнуть.
– Ну, дом – это по вашей части. Договаривайтесь с ним сами… Впрочем, если эстрадный вариант вас не устраивает, то можно организовать настоящее телевизионное шоу с обсуждением проблемы дома и как его обустроить. Типа «К барьеру» или «Картина маслом». Но это менее прибыльно.
В планах Гусарского нашли себе место и издательство литературы соответствующего направления, и курсы молодых экстрасенсов, и майки с символикой…
– Я понял ваше предложение, – сказал Пирошников. – Но скажите, при чем здесь Серафима? Почему вы предложили ей уйти?
– Чистая тактика! Поверьте, я высоко ценю Серафиму Степановну как работника. Но я хотел бы полностью исключить коррупционную составляющую, как это нынче называют.
Отвечая на недоумения Пирошникова и Серафимы, управляющий объяснил, что в банке «Прогресс» большим пакетом акций владеет государство и всякое участие банка в бизнесе проходит особый контроль. И если обнаружится, что в банке работает жена человека, получившего льготный кредит, например…
– Но я не жена! – воскликнула Серафима.
– Серафима Степановна, шила в мешке не утавишь. Уже сейчас все знают, а когда ваш муж станет всероссийской звездой? А?
– Не хватало мне на старости лет стать звездой, – грустно заметил Пирошников. – Впрочем, спасибо. Мы подумаем.
Он так и сказал – «мы».
Уходя, Гусарский попросил Пирошникова устроить для банка еще один вечер поэзии, подобный «практикам». И даже обещал оплатить выступление.
– Соберемся здесь, если не возражаете, в холле. Сотрудников у меня пятьдесят человек, все придут, я гарантирую. Но уже после переезда.