Железный пар - Крусанов Павел

Павел Крусанов Железный пар

– В последний раз, – виноватый голос матери. – В самый распоследний…

– Слышали, – это голос отца, приглушённый длиной коридора. – Знаем.

– Что ж, Витенька, знать-то? Что знать?

– «Витон» был? Зуделка на электрической тяге? Исцелилась?

– Способствовало. Ей-богу, способствовало.

– Почему бросила?

– Стадия уже такая, что «Витон» не берёт. Им при первой стадии хорошо…

– «Кандадзя» был? – наступал отец. – Изделие китайских хунвэйбинов? Тряслась на нём – стены ходуном ходили. Коллайдер, чистое дело. Помогло?

– Это другое совсем – массаж ступней. На них воздействуешь, и укрепляются отделы организма…

– Теперь на шкафу пылится?

– Так глазной запретил. Из-за глаукомы. Высокое в глазу давление. Никаких резких движений и встрясок, а то нерв умрёт.

– Бальзам лошадиный втирала? – Сарказм отца убийственен – ему восемьдесят два, но у него хорошая память. – Кислоту в коленки колола? Прищепки цепляла на уши? Биокорректор свой? Пищал, как мышь. Голова, небось, киселём полна – столько электричества сквозь мысли пропустила…

– Что ты говоришь такое, Витенька? – В голосе матери удивление, трогательное и беззащитное. – Это для контроля. Следить за состоянием баланса энергий и природных сил.

– А что тебе теперь на уши повесили? Сколько тыщ на ветер выбросить готова?

– Почему же на ветер, Витенька? Почему на ветер? По радио передача была: новый прибор, научная разработка…

Я знал – отец проиграет эту битву. Верх одержит мягкая сила.

У матери болели колени – артроз, перерождение хрящевой ткани. Вылечить нельзя. Можно лишь снять воспаление и приглушить болевые симптомы.

Или – операция по замене сустава.

Мать не хотела операцию – шарлатаны в эфире то и дело обещали чудесную помощь: хрящ восстановит эластичность, суставам вернётся молодость – хоть по лестнице скачи через ступеньку. Мать принимала этот вздор за чистую монету.

А ведь увериться в тщете целителей и их услуг – и патентованных, и мнимых – имела случай на примере сына. Брата моего, Руслана. Мы с ним – близнецы. С Русланом чуда не случилось, как ни пытались врачевать его расколотую голову. Профессора смотрели, потомственная колдунья Марфа выделывала пучком петрушки пассы – всё впустую.

Но про себя мать знала точно – чуду быть.

Сквозь жизнь она, не расплескав, пронесла неистребимое доверие к людям – была готова поверить на слово первому встречному проходимцу. Пользуйся мать Интернетом и умей читать sms, дом был бы доверху завален чудодейственным хламом. А так – ещё ничего, есть куда ступить.

Отец не доверял никому. В первую очередь – оппозиционным политикам и рекламе.

В каждом явлении жизни отец видел сначала скверную сторону, после чего уже не пытался искать хорошую. Всё мало-мальски путное осталось для него в прошлом. Он жил в мире одноликих вещей, и физиономия их была ему неприятна.

За одним исключением – из былого времени в нём крепко, как свая, сидела вера в праведность верховной власти.

Конструктор старой школы, он неплохо зарабатывал. Молодые управленцы не отпускали его из конструкторского отдела даже сейчас, хотя он уже двадцать два года как законно вышел на пенсию.

Испытывая недоверие к новинкам, компьютером пренебрегал, так и стоял за кульманом. Потом пустоголовая юность оцифровывала его ватманы.

Отец работал всю жизнь. В эвакуации мальчишкой пас свиней. Потом завод, рабфак, вечерний институт без отрыва от станка. Потом – КБ. Ведущий конструктор.

Трижды его сбережения оборачивались прахом, и всякий раз он восстанавливал потери, не теряя веру в обманувшую его власть. Каждый удар он принимал как кару богов – жестокую, но справедливую.

Другое дело – рекламные прохвосты. Отец был уверен: мать одурачат, она опять ждёт чуда от бесполезной горсти мусора на батарейке, деньги улетят в трубу.

Но он прожил с матерью пятьдесят лет. Он любил её.

Старики – особенно старики – умеют любить не тело, но то, что в нас не поддаётся изменению. Тело – только сосуд, в который мы способны или не способны влить по горлышко свою любовь.

Мой отец любил мою мать – терпкой любовью пятидесятилетней выдержки.

Поэтому он проиграет эту битву. Если, конечно, в этом обстоятельстве можно заподозрить статус события.

– Ну самый распоследний… – слышалось из кухни.

– «Алмаг» был? – упорствовал отец. – Так намагнитилась, что поварёшки прилипали.

Вчера, первого мая, я отвёз жену и сына в деревню.

Родители приедут туда сами, восьмого, – пятого и седьмого мать была записана на приём к глазному и суставному магам.

Пока сын, не отрываясь от айфона, куролесил в соцсети, я бросил насос в колодец, протянул шланг, накачал воды, подключил газовый баллон к плите, отомкнул сарай, принёс к печи дров, затопил.

Потом сел в машину – пора было возвращаться в СПб. Пути – пять часов, доберусь уже ночью.

Аня и сын остались. Надо прибрать одичавший за зиму дом, перемыть полы, смести паутину, проветрить матрасы, одеяла, подушки.

Простились у забора.

Теперь второе мая, вечер.

Пенка. Спальник. Бельё. Надувная подушка. Нож. Берцы. Зарядка телефона… Где зарядка?

Я собирал в комнате рюкзак.

То есть разбирал. Чтобы затем сложить манатки заново, сверяя наличие вещей со списком. Через три часа мой самолёт. Через час подадут такси. Самое время убедиться в том, что что-то всё-таки забыл.

Трекинговые палки. Кружка. Миска. Штаны. Ветровка. Ещё штаны. Батарейки. Фонарь… Чёрт возьми! Куда подевался фонарь?

Самолёт прибывал в Душанбе в три часа ночи.

В салоне, кроме меня, только четверо русских.

Всем русским на регистрации дали места у аварийных выходов. Здесь расстояние между рядами кресел шире, и можно вытянуть ноги.

Спросил стюардессу: попечение о соотечественниках? «Эти даже инструкцию прочесть не могут, как с аварийным люком обращаться, – сказала небесная дева. – И баулы в проходах громоздят».

Техника безопасности, и только.

Так и сидел все четыре с половиной часа – до дачи еду дольше – один в трёх креслах. Мог бы улечься и вздремнуть, но сон не шёл – читал Джареда Даймонда, естествоиспытателя широкого профиля с цирковой фамилией.

Автор, упиваясь собственной дерзостью, оспаривал превосходство европейцев перед дикарями, а у самого амбиции раздуты, как печень у пьяницы:

«Любому человеку, будь он самый закоренелый расист или антирасист, совершенно очевидно, что историческое развитие привело разные народы к разным результатам. Современные Соединённые Штаты – общество, сформированное европейцами, населяющее земли, отвоёванные у коренных американцев, и включающее в себя потомков миллионов чёрных уроженцев субсахарской Африки, привезённых в Америку в качестве рабов. Между тем современная Европа не является обществом, сформированным чёрными уроженцами субсахарской Африки, которые когда-то завезли в неё миллионы рабов-индейцев».

Это промежуточный итог, Европа, у тебя ещё всё впереди.

Пока самолёт выруливал с посадочной полосы к терминалу, включил телефон и позвонил Фёдору. Он с тремя товарищами прилетел из Новосибирска накануне и обещал встретить меня в аэропорту.

Фёдор ответил сонным голосом. Похоже, мой звонок разбудил его. Ну вот, подумал, теперь придётся торчать здесь, пока он не раскачается.

У трапа погрузились в автобус, и тот мягко, по-кошачьи покатил сквозь жгучую таджикскую ночь к огням аэропорта.

Получив багаж и выбравшись из дверей закрытой зоны, тут же угодил в объятия Фёдора. Вот те на… Разыграл?

Рядом с Фёдором стоял коренастый таджик – круглое приветливое лицо, большая залысина и густые, без ухищрений усы.

Фёдор представил: Азим.

Как позже выяснилось, мать Азима была русской, а сам он защищал докторскую по орнитологии в Новосибирске, в академическом институте, где Фёдор в то время заведовал лабораторией. С тех пор они дружат и при случае помогают друг другу по учёной части. Да и просто по жизни.

Азим дал Фёдору ключи от квартиры сестры, уехавшей на месяц с мужем и дочкой к свёкру в Курган-Тюбе, так что проблема базового лагеря решилась наилучшим образом.

На стоянке аэропорта Азим открыл багажник «опеля», я забросил рюкзак, и мы понеслись сквозь азиатскую тьму, разрезая её фарами, как чёрное масло.

В квартиру Азим подниматься не стал, простились во дворе возле огромного дерева с лапчатыми листьями.

Товарищи Фёдора спали. Мы же, прежде чем рухнуть на пол, застеленный пёстрыми и узкими матрасами-курпачи, выпили чайник чая и полбутылки привезённой мной «Столичной». Не ради веселья, а, как в ночном поезде, парно стучащем колёсами на стыках рельсов, – ради скорого бестревожного сна.

Ночь за окном была густа. Разговор – приветлив и спокоен. Придушенный тьмой город тут и там озаряли многоцветные огни, на которых было не страшно обжечься.

…такая красивая. Нет – прекрасная! Просто прекрасная! Я опасаюсь ходить под её окном, когда оно открыто (оно открыто с мая по октябрь (год наблюдаю), с учётом, разумеется, погоды – в ненастье заперто, само собой), а ведь привык: с Марата – через Поварской – на Невский. А там – Литейный и подвал Бодули. Он, Бодуля, говорит, что я правдоискатель, превзошедший меру, поэтому во мне нет места для любви, а – только для немилосердной требовательности. Оттого я мизантроп и не ценю прекрасное. Но это же не так, совсем не так! Просто я ставлю во главу краеугольным камнем честность самоотчёта (отсюда и тетрадь (четвёртая уже), куда заношу мысли в порядке производства в гончарне разума и чувств). Просто справедливость жжёт мне сердце и не даёт молчать. И мимо проходить. Когда я вижу лужу там, где быть ей не положено, где следует ступать ногами гражданам, не замочив и не запачкав обувь, я говорю: здравствуй, большая лужа! – и объясняю ей её неправоту. В чём же немилосердие? Где мизантроп?

О чём я? Да, опасаюсь ходить под окном. А оно ровно там – в Поварском: старый дом с фонарями (иначе – эркерами, это у строителей архитектуры одно и то же) через два этажа – со второго на третий. Венчает фонарь балкончик с железной оградой. Ещё там лепнина – что-то вроде бутонов папируса, какие изображали египтяне на фресках своего искусства. Она – у окна, в фонаре. Читает. На подоконнике – зелёное насаждение в горшке. Тюлевые занавески раздёрнуты – солнце, когда оно является на небе, светит сюда недолго. Иногда на подоконник усаживается кошка полосатой масти (или кот). Она читает (не кошка) и, вероятно, иной раз забывается над книгой. А что, если с открытой страницы вниз упадёт копьё, выбитое Айвенго на турнире у храмовника – как бишь его – Бриана де Буагильбера? Или студент Раскольников уронит на мою голову топор? Однажды мне под ноги уже упал шнурок для самоудушения – султанское послание, отправленное опальному паше, – понятно, что мои тревоги не беспочвенны.

Когда случилось это (упал шнурок), решил ходить на будущее по Дмитровскому, но вслед подумал: малодушно. Хожу по-прежнему, но – по противной стороне. Так безопаснее, во-первых. И потом, с той стороны могу её увидеть – это во-вторых. Да, в фонаре её видать и в боковом окне, но с противоположной стороны нагляднее: точно картина в раме. У неё льняные волосы – мягкие и воздушные, высокий лоб и такие складные черты, что схватываешь сразу, целиком, как чрезвычайное единство, которое нельзя разделывать на части. Бывает, она заводит сбившуюся прядь за ухо и задерживает пальцы на щеке… Она прекрасна! Да, прекрасна!

Порой мне кажется, что в голове моей есть кто-то пятый. Это когда я думаю о ней и слышу чувства. Что за незваный гость? – ума не приложу. Другие все давно известны. Первый, само собой, я сам, творец спасительного замысла о перековке общежития планеты. Второй – трудяга, мастер переплёта, познавший с горем пополам секреты ремесла. Ещё про двух не буду – стыдно. Так стыдно, что несёт, как будто диарея в глотке, и невзначай бормочешь чепуху, лишь бы отбиться от картин и мыслей, которые они, бесстыдники и изверги, с собой несут. И вот теперь явился новый – здрасьте…

Откуда? Я ведь уже обжёгся так, что выгорел внутри до головешки (брат выкрал у меня мои мечты (писал об этом: первая тетрадь, страницы 3–12)), и знаю, как скроен мир этих отъявленных притворщиц: из фальши, видимости, зова неусмирённых тел, стремления блеснуть и получить порцию липких (клейких) слов в награду. И населяют этот мир существа знакомые – цыпы на каблуках и, выражаясь мягко, эти… в ботах. Все прочие – погрешность.

Между тем дельность кого б то ни было, особенно мужчины, зависит от того занятия, плоды которого остаться могут обществу, отечеству, планете. Так результат моих раздумий говорит. Но эти (отъявленные) считают, что именно они должны быть главным попечением мужчины, а не дело, которому он верно служит. Они (отъявленные) ставят сети, ловя достойного, способного и всеми уважаемого спутника, а как попался, сразу начинают из него лепить того, кто им необходим на деле, – источник незаслуженного благоденствия. Тот понимает, что попал в силки, но возражать нет сил – он всё до капли отдал этой паучихе. И вскоре бедолага – тряпка. Он потерял уверенность в себе, он – ветошка, протирка туфелек и бот, чтобы сияли! Он обнулён до донышка! В итоге к нему теряет интерес и паучиха. Добро, если не выставит за дверь. А то ведь может, очень даже может! Последствия таких аллюров злы: крошатся судьбы не только одиноких личностей, но судьбы целых поколений, народов, славных государств! Недаром у Екклесиаста сказано: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». И Коран (трижды переплетал) недаром запрещает правоверным творить молитву, раз перед тем они касались женщины, ибо дотронься только – осквернишься, и надо, стало быть, отмыть нечистоту.

Отъявленные эти, как известно, что б ни случилось, не бывают виноваты. Не виноваты, разумеется, они и в том, что именно такими их соорудила, на беду, природа. При этом доводы их обороны таковы: хоть иногда должна же я побыть немного стервой. Или: а почему бы не пожить и для себя. Вот оправдание их вредного, пустого прозябания! Они ничуть не сознают – испробовав однажды эти лакомые блюда, другого есть уже не захотят! Какой тут долг, какая честь! Эти главнейшие понятия в судьбе и жизни человека – чёрствый сухарь для дамочек, а не конфетка, о них легко и зуб сломать.

Что делать? Надо с детских лет (а то и раньше) учить их, дамочек, почтительно склоняться перед всем мужским. Но как? Ведь рычаги – у них:

бабушка – женщина,

мать – женщина (как независимость обрёл – сбежал; спасибо дяде – оставил на Марата мне жилую площадь),

няня – женщина,

сестра – женщина (у меня, на счастье, – брат (хотя тут с оговоркой счастье)),

учительница – женщина,

жена…

Об этом уже было, впрочем. От них, выходит, зависит формирование неокрепшей юности. А результат? Такой пример: не далее как вчера смотрел программу… я записал, где ж это… вот: в 19.15 по московскому времени. Ведущая программы – то ли родственница владельцев канала, то ли его соучредитель, но видно, что человек в профессии случайный, – трещала без умолку, не давая гостю высказать мнение по интересному вопросу. Потом, недовольная его позицией, долго читала строки из газеты, намеренно расходуя впустую время эфира. А между тем, каждое слово уважаемого гостя ценится телезрителями больше, чем все её суждения базарного характера.

И дальше:

врач – женщина,

юрист – женщина,

судья – женщина…

Не потому ли общество страны сплошь состоит из нарколыг, бандитов и воров? Не потому ли нет теперь иного выхода, как только поменять всё человечество Земли? И срочно поменять – на исправление нет времени! Всё это в книге у меня с документальной точностью разобрано по пунктам.

Непостижимая загадка женщины, воспетая поэтами и зодчими, на деле сводится к ошеломительному – не сказать обидно – принципу: не проведёшь – не проживёшь. На этом скособоченном фундаменте, на этом древнем и шершавом основании возводит женщина надстройку взаимоотношений с миром и противоположным полом. Преодолеть печать порока она не в силах – природа генов требует разрушить то, что создаётся в мире верностью и мужеством мужчин. Она влечёт в силки и усмехается улыбкой Моны Лизы в лицо безвинной жертве. А заодно и всем, кто в восхищении взирает на портрет творения великого да Винчи, чей гений разгадал и в назидание запечатлел в этой улыбке всю суть коварства их отъявленной натуры! Остаётся дивиться всемогуществу природы, создавшей для воспроизводства вида надёжно действующий инстинкт, туманящий глаза и разум. А приходишь в норму – поздно…

Про гены – это не фантазии, не просто так. Есть подтверждение: однажды в передаче о секретных фактах науки (у меня записано число, канал и время размещения в эфире) признали, что учёные открыли в женском теле код генетической агрессии. Такого нет в мужском. На очереди ген продажности и лжи, который, несомненно, тоже в них сидит и ждёт своего пытливого Колумба. Ах, если б знать мне это раньше! Я брата бы не проклинал – я бы скорбел… Что говорить: у незнакомых с одеждой и чудом сохранившихся до наших дней диких племён первобытных папуасов вход женщинам в жильё мужское запрещён категорически! Откуда только им известно о тех трагических последствиях свободных нравов (в лице женщин), которые настигли нашу цивилизацию, ушедшую от них на тридцать тысяч лет вперёд? Им незнакома письменность – им не узнать о наставлениях из Библии или Корана…