Со временем монастыри будут расти, в определённых случаях объединяясь и сливаясь, и занимать всё большие как необжитые, так и освобождающиеся от нынешних людей пространства. Сотрудники монастырей будут работать, разумеется, бесплатно, сугубо по идейным убеждениям, при этом находясь на полном государственном обеспечении. Поскольку недостатка в материальных и технических ресурсах, согласно положениям конвенции, проект смены человечества испытывать не будет, то темпы роста численности новолюдов намного опередят рождаемость в самых плодовитых странах мира – таким образом, будет совершаться естественная смена прежнего человечества на новое.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О белых пятнах. Фёдорова прочитал, и вот какое мнение возникло: как отнеслись бы, интересно, к нынешним чиновным крикунам и радетелям о памяти отцов и подвигах героев прошлого те самые герои, павшие за страну Советов в беззаветных битвах, когда б их взять и сегодня силою науки (учёные, находясь в своей, по выражению мыслителя, бессрочной командировке, этим лишь и озабочены должны быть) воскресить? Вот уж они бы, мягко выражаясь, врезали потомкам! А после врезали б ещё!
Да… Нет, всё же не согласен. Ведь ясно – надо человечество не воскрешать, а менять, как мною справедливо и отмечено. Больше того, о воскрешении, пожалуй, вредно даже думать. И стоит запретить публичные фантазии на эту тему. Ведь если глубоко задуматься, то станет очевидно – вместе с восставшими из праха отцами воскреснет и состояние небратства, которое нам всем сегодня, пока не поздно, следует в себе переломить (моё небратство с братом – неискоренимо).
Однако книга для вещества ума полезная, не буду отрицать – жаль, прежде не читал. Но и тогда моих воззрений она бы не поколебала.
А мой посланец (мой небратский брат) уже в Таджикистане! Свершилось! Как думаю об этом – усидеть на месте не могу! Хоть в пляс пускайся, если б не протез!.. К нему я, впрочем, попривык уже и по Поварскому прохаживаюсь так, что сразу видно – несчастный и смиренный инвалид. И в фонаре окно уже открыто, и любопытный взгляд чудесных глаз поймал три раза! Она прекрасна! И всё внутри меня сжимается от счастья! И… жалости. Нет, жалость тут не унизительного рода – иного, нежного. Такого, что… Ладно, не сейчас.
Теперь, пожалуй, о другом.
Законы издают у нас определённо вовсе не для тех членов общества страны, которые реально в ней живут. Тех, как сказано уже не раз, давно не существует. Зачем, спрашивается, изобретать правила для динозавров, которые миллионы лет назад окаменели? Смысл какой? Если общество страны сплошь состоит из мошенников и воров, то и закону надо соответствовать печальному составу. Пусть люди по нему (закону) живут, не прибегая к уловкам лжи, – в противовес тому, как существуют ныне.
У общества, осознающего внутри себя явления преступности и вопиющую, одновременно, необходимость их искоренить, есть всё-таки возможность противостоять беде. Правда, для этого ему понадобится снова разделиться. Нет, не на красных и белых, которые когда-то сражались не на жизнь, а на смерть за справедливость (каждые – за свою), не на противостоящих в ненависти бедных и богатых, а на две вполне между собой уживающиеся части: законопослушную и ту, которая не пожелает руководствоваться в обиходе существующим законом. В этом случае статьи гражданских прав и уложений должны будут издаваться в следующих вариантах: для первой части населения (послушников) и для второй (непослушников). Отныне всякий гражданин вправе добровольно выбирать для себя ту или иную сторону на каждые, скажем, шесть лет – через этот срок проводится всеобщая (регулярная) перепись народа. За детей до их совершеннолетия этот важный выбор сделают родители, а приезжающие в страну лица без российского гражданства определятся с выбором при оформлении въездных бумаг.
Послушники будут жить по прежним принципам: заработал – заплати положенный налог с дохода и прибыли. Непослушники первую половину отведённого им срока будут вправе мошенничать, не платить налогов, но всю вторую половину шестилетки им предстоит горбатить спину повинно и бесплатно, получая лишь скромное питание, рабочую одежду и ночлег (если во второй половине срока у них будет конфисковано за неуплату их собственное жильё). Так что очередную шестилетку им придётся начинать практически с нуля. И никакой возможности удрать с добычей! Для непослушников граница на замке!
Вместе с гражданским и трудовым потребуется уточнять, естественно, и уголовный кодекс. Тот или иной лагерь общества гражданин выбирает добровольно (раз в шесть лет), но, если уж нарушил жизненные правила той стороны, которую избрал, изволь – в течение сорока пяти минут судебного процесса получишь срок каторги от 18 до 50 лет. Тут только надо покумекать, как подготовить непродажную судебную систему, чтоб не отправились на каторгу невинные. Известно ведь – из всех структур судебная раньше прочих выдавила из своей среды тех, фигурно говоря, могикан, кто пытался сохранить лицо (человеческое) на рабочем месте.
Может случиться так, что при первой переписи всё население запишется в послушники. Ну что ж, это будет означать, что соответствующие обязательства берёт на себя всё население страны, единым разом расставаясь со своим негодным прошлым. Но и тогда добрую часть государственной казны предусмотрительно (и наглядно) необходимо выделить на строительство барачных городков. Такая демонстрация смогла бы хорошо дисциплинировать умы и нравы. Если же общество страны разделится на обозначенные части, значит, бараки и места для более отпетых поселенцев понадобятся и подавно. При этом каждый осуждённый, невзирая на суровость приговора, должен без исключения подвергнуться стерилизации, чтоб оградить определяемые в будущее поколения людей от чужеродных, вредных и неприемлемых для новолюдов генов.
При проведении такой реформы страна стремительно освободится от коррупции и криминала, за считаные годы разрешив проблемы, от которых не могла избавиться на протяжении столетий. В итоге общество составят послушники, следующие постановлениям закона, непослушники, временно находящиеся на особом положении, и каторжане, возводящие мосты через водные преграды, прокладывающие магистрали через тайгу и горные хребты, освобождающие сельскохозяйственные степи от ледяных объятий вечной мерзлоты…
* * *Проснулся и удивился: что это такое хорошее звучит в моей голове?
Прислушался – внутри текли, как масло, музыкальные слова: сделал невероятное, принимайся за невозможное.
Уверенность и покой играли вьюном на перекатах масляного ручейка.
Откуда?
Слова повторялись и повторялись, как закольцованный интерьерный фонтан для уюта – видел такие в лавке. Можно их, как видно, поставить и в голову.
Должно быть, мне снова снился солнечный русский. Да, кто-то всемогущий приходил в мой сон – ушёл, а след его остался.
Все, кроме меня и Сергея, уже были на ногах.
Глеб гимнастическим упражнением разминал поясницу.
Фёдор извлекал из рюкзака горные ботинки.
Вася продолжал вечернюю тему. По его мнению, воздух в горах теперь безнадёжно испорчен – разумеется, по вине наших бедных желудков, отведавших Фёдоровой чечевицы.
Я невольно потянул носом воздух – да нет, порядок.
– Будь я Исав, – признался Вася, – не видать тебе первородства.
– Знаешь, Вася, – Фёдор даже не посмотрел в его сторону, – если б ты на суку сидел, я бы его отпилил.
После чая с лепёшкой и сыром Глеб, Фёдор и Вася, повязав головы банданами и закинув за спину рюкзаки с фотоаппаратурой, отправились к Алаудинским озёрам запечатлевать пространство.
Чуть позже, прихватив трекинговые палки, на прогулку отправились и мы с Сергеем. Каждый сам по себе.
Возле ограды альпбазы стоял белый «крузак» с дипломатическими номерами. Вчера его не было.
Через калитку, выводящую на горную тропу, вышел к ручью, то собиравшемуся в тихо звенящую струю, то широко разливавшемуся на пологом мшистом склоне в ползущую, как камбала по дну, лужу. Покрытый слоем воды мох походил на зелёный каракуль.
Здесь начиналась и уходила вверх роща. Сплошь арча. Такой вымахавший с приличное дерево можжевельник, покрытый, как ящер, чешуёй вместо иголок.
Палки пришлись кстати – склон становился круче. Лёгкий пух взвивался в голове и колотилось сердце – какая ни есть, а высота. А где высота, там быстрая усталость и одышка.
Тропинка в роще расплеталась на целый пучок терявшихся за кручёными узловатыми стволами и вновь сходящихся ответвлений.
Сначала услышал молодые голоса и лающий немецкий говор, потом за чешуйчатыми ветками арчи мелькнули четыре фигуры в ярких куртках. Два парня и две девицы спускались вниз по соседней тропе.
Чуть позже, прихватив трекинговые палки, на прогулку отправились и мы с Сергеем. Каждый сам по себе.
Возле ограды альпбазы стоял белый «крузак» с дипломатическими номерами. Вчера его не было.
Через калитку, выводящую на горную тропу, вышел к ручью, то собиравшемуся в тихо звенящую струю, то широко разливавшемуся на пологом мшистом склоне в ползущую, как камбала по дну, лужу. Покрытый слоем воды мох походил на зелёный каракуль.
Здесь начиналась и уходила вверх роща. Сплошь арча. Такой вымахавший с приличное дерево можжевельник, покрытый, как ящер, чешуёй вместо иголок.
Палки пришлись кстати – склон становился круче. Лёгкий пух взвивался в голове и колотилось сердце – какая ни есть, а высота. А где высота, там быстрая усталость и одышка.
Тропинка в роще расплеталась на целый пучок терявшихся за кручёными узловатыми стволами и вновь сходящихся ответвлений.
Сначала услышал молодые голоса и лающий немецкий говор, потом за чешуйчатыми ветками арчи мелькнули четыре фигуры в ярких куртках. Два парня и две девицы спускались вниз по соседней тропе.
Увидев меня, замолчали, насторожились – известно, памятки туроператоров объединённой Европы пугают клиентов непредсказуемостью местных дикарей, – сказали: «Здраз-двуй-де».
Я улыбнулся: «Ва-алейкум».
Разошлись удовлетворённые.
Должно быть, у ограды базы стоял их «крузак». Прогулка выходного дня посольских немцев или их гостей.
Вышел прямиком к мёртвому об эту пору лагерю.
Сложенные из камней сараюшки-нужники. Проплешины на местах установки палаток. Какие-то прямоугольники не то фундаментов, не то неведомого назначения ячеек.
На скале рядом с вытоптанной площадкой – стальная нержавеющая доска с гравировкой. Имена, дата – в память о сорвавшихся товарищах.
Отсюда открывался вид на чашу Большого Алаудинского озера, которое на поверку оказалось невелико, и сияющие снежниками на склонах пики.
А может, это было Малое Алаудинское.
Подумал о товарищах: тщета – снимок никогда не передаст захватывающий дух объём, прикосновение перелетевшего из тени на припёк зефира, прохладный свет небес, выдавливающий сквозь прищур слезу, и безукоризненную кладку прозрачных кристаллов пустынного пространства.
Всегда придётся делать скидку на условность картинки. Она подключает только зрение и оставляет безучастными другие чувства. Так снятая на камеру всенощная не передает восторг пасхальной литургии.
В ярко-бирюзовой воде озера отражалось ярко-бирюзовое небо. Причём вода по насыщенности цвета определённо у неба выигрывала.
По берегам местами белел потрескавшийся ледовый припай.
Между камнями тут и там ещё лежали пятна снега.
Возле кромки припая устанавливал на штативе камеру Фёдор – опознал его издали по жёлтой бандане.
Спустился к озеру.
Фёдора привлекло облако над остриём Политехника – прозрачный белый завиток, похожий на улитку галактики.
– Вон там, – Фёдор показал на другой берег озера, где высились Политехник и громоздящаяся за ним Чапдара, – прямо из горы бьёт струя. Ею озеро и живо.
– Из горы? – переспросил для порядка.
Фёдор смотрел на экран монитора.
– Видишь, сколько там ледников и снежников?
Я видел.
– А по горе ни одного ручья не стекает. – Фёдор серией из трёх щелчков запечатлел скользящую по леднику небесную улитку. – Вся талая вода уходит в скальную породу – она тут пористая, как губка. А у подножия, профильтровавшись, выходит сразу речкой. Посмотри, вода какая – чистая, голубая…
Я бросил взгляд на гладь и убедился.
Фёдор так устроен, что не может не растолковать до донышка: талая вода, просачиваясь сквозь толщу породы, растворяет минеральные вещества, которые и придают ей этот цвет и прозрачность. У дистиллированной воды прозрачность меньше, чем у здешней. Проверяли.
Чёрт подери – зачем ему всё это знать?
Сложив штатив, Фёдор закинул рюкзак за спину.
– Пройдусь до Мутных озёр, – сказал. Потом выбросил руку вперёд – туда, куда собрался: – Видишь вершину? Адамташ. Камень Адама.
И, на удивление не дав никаких пояснений, широким шагом, как лыжник, пошёл вверх по склону – только замелькали палки.
Говорить, будто разбросанные по окрестностям и горизонту горы довольно красивое зрелище, всё равно что сказать о сахаре, будто он сладкий. Или о мёде – что липкий.
С другой стороны, если оценить и принять по-настоящему всякую вещь – блюдо, музыку, страну – можно только через возвращение, то сахар обязан каждый раз, как в первый, свою сладость предъявлять. А мёд – липкость. И ты должен это ещё раз и ещё раз чувствовать. Иначе не узнаешь: в действительности ли эта штука то, чем кажется.
Если мы вновь и вновь не будем ощущать в предмете его качеств, как же мы выявим подделку? Сейчас, когда они вокруг повсюду?
Хотя навряд ли мир знал такие времена, когда было иначе.
В общем, сахар – сладкий, мёд – липкий, горы – красивые, Россия – наша Родина.
Побродил часа полтора – нашёл ещё два бирюзовых озера. Уже поменьше первого. Выходит, Большим Алаудинским было именно оно, первое. А самое маленькое – Пиала.
Если это не так, значит, здесь скрыт особый, превозмогающий наш ум согдийский юмор.
Не встретил больше ни людей, ни зверей: куда ни взглянешь – окоём прекрасен, дик, бесчеловечен. Паломничество скалолазов, которое на время потревожит этот мир, начнётся на излёте лета.
Возвращаясь через арчовую рощу, ушёл влево и, скача по осыпи из огромных камней, забрался на южный склон отрога, серо-бурой волной поднимавшегося над альпбазой. Палки тут были бесполезны, так что спасибо берцам, туго обхватившим лодыжку, – ног не поломал.
Такая весна разливалась кругом и так ласково сияло солнце, что внутри меня всё потягивалось и жмурилось.
Снял рубашку и футболку, сел на плоскую глыбу и откинулся назад на локти.
Что я делаю в этих морщинах планеты, под этим фанским ультрафиолетом? Почему не сажаю в грядку цукини и грибовские кустовые?
Было бы, наверно, здорово, если б я очутился здесь не по произволу случая, а по какому-нибудь делу государственной – не меньше – важности. А что это, как не случай, если выпали разом две кости – предложение Фёдора и отчаянный каприз брата, которому я по жизни должен?
Когда внутри тебя нет ремесла, способного через изделие твоих умелых рук и бодрствующего духа наполнить содержанием пустые дни, когда ты опоздал везде, где только мог, ты и твоя жизнь делаются глупыми.
Тут бы и надо, чтобы пришла на помощь Родина, которая больше и долговременнее отдельной жизни человека, и поручила тебе дело. Какое-нибудь опасное и нужное, как солдату.
«Дан приказ: ему – на запад…» Вот и мне бы дали: на восток. Я бы исполнил, и жизнь моя перестала быть глупой.
В тот день, когда мы познакомились с Фёдором, я слушал доклад «Роль этнографических изысканий военных разведчиков в становлении имперской идеологии: сравнительный анализ российского и британского опыта». Хороший был доклад.
Родина-мать, отец-командир, дайте мне приказ, ну дайте, дайте! У вас их много, неужели не найдётся одного и для меня? Пусть небольшого, не такого, чтобы ворочать горы и выпаривать моря. А как Пржевальскому с Козловым. Да что там – хотя б отправиться с пакетом, куда послан, и дойти…
Впрочем, чтобы иметь приказ, достаточно уверовать, что он получен.
Допустим, я получил его. Родина сказала: на восток. Меня бы это изменило?
Я что, расстрелял бы враждебного моему приказу/делу таджика у построенного моими предками Нурекского водохранилища на месте, не откладывая до другого раза?
Определённо расстрелял.
Турбины для Нурекской ГЭС проектировал мой отец. Совместно с харьковчанами. Он делал это для своей, а вышло – для его страны. А что для своей страны сделал тот баклан? Про мою страну не спрашиваю.
Без разговоров – к стенке.
И что бы я почувствовал, когда свершилось дело?
Чужая смерть тяжка. Тяжелее собственной. Даже смерть врага. Тем более, врага такого – пустейшего врага. Врага из чепухового бахвальства.
Мне было бы непросто его расстреливать.
И всё-таки приказ – это всегда война. А жалость на войне – губительна.
Пришлось бы расстрелять его со скорбью. Да, именно со скорбью.
Тяжёлый долг исполнен: враг умер быстро, без унижений, боли и тоски. Он умер хорошо. А хорошая смерть, если она в твоей власти, это уже милость. Милость к падшим. Её нам призывали лирой. Я услышал. И милость изъявил.
Вот что бы я почувствовал.
И ещё – я бы в омлет разбился, но вернул им их детей.
Вот странности взросления и тайны возрастных метаморфоз!
В пятнадцать я был уверен, что везде успел и жизнь моя горит талантливо и ярко.
В пятнадцать я был сосудом, полным родительской любви, – им, вместившим в меня свою любовь, отвечающим: родина-мать, отец-командир, оставьте, наконец, меня в покое!
Сейчас таков мой сын.