– Тапочки не ставь далеко от кровати.
– Балбес, – отругала.
Когда вернулся, возле мостика через уложенный в бетонный рукав беспокойный ручей увидел Фёдора. Встав на одно колено, он целил линзами объектива в брызжущие яркой льдистой каплей буруны.
– Буцефал хлебнул здесь холодной воды и заболел, – сказал Фёдор и махнул рукой в сторону Искандеркуля. – А Александр, как водится, спешил: Согд перед ним пал, надо дальше двигать, Индию брать – такое дело в долгий ящик не положишь. Проблема: конь мало того что любимый, так ещё и талисман: сколько раз выручал в бою – где ни кинется Александр на Буцефале в драку, везде его верх. Созвал совет, и принялись решать, как быть. А что поделаешь? Времена такие: только зевнёшь, глядь – уже кто-то другой мир покорил и украл твою славу. Словом, решили оставить здесь коня с отрядом македонцев до полного выздоровления, а Александру подвели другого. – Фёдор снял с камеры могучий объектив и спрятал его в рюкзак-кофр, а на его место посадил другой, попроще. – Конюхи поили и кормили Буцефала как следует, так что понемногу дело пошло на поправку. А когда настало время отправляться в путь, сбесился конь: не ест, не пьёт и никого к себе не подпускает. Чудил день, и два, и три, а потом вскочил на мыс, заржал громоподобно, сиганул в холодную воду и скрылся в пучине. С тех пор в четырнадцатый день полнолуния в зеленоватом свете ночи ветер бурлит в озере воду, и из белой пены выходит на берег белогривый конь. Пасётся на лугах, скачет по скалам, играет до утра, а с первой зарёй уходит обратно в воду. – Фёдор поднялся на ноги. – Такая вот фольклорная бодяга. Да, – спохватился он, – забыл совсем: в озеро Буцефал кинулся, потому что почуял гибель хозяина. Тот Индию покорил, а на обратном пути заболел и умер, не дождавшись встречи с дорогим коником.
– Трогательно – пафос человечный. – Я устал удивляться широте Фёдоровых познаний. – Кто пулю отливал?
– Али подарил книжку. – Фёдор извлёк из кофра брошюру в цветной обложке. – Говорит, сам написал.
Взял брошюру.
На обложке – фотография Искандеркуля с высоты какой-то прибрежной горы и по-русски: Али Саидович Маджидов «Искандеркуль – наше богатство».
Вся брошюра тоже по-русски. Язык межнационального общения.
Заглянул в предисловие:
«С приобретением независимости год за годом интерес туристов всего мира к Таджикистану растёт. Особенно по инициативе Его Величества, многоуважаемого Президента республики Эмомали Рахмона…»
Я посмотрел на год издания: 2011. Будь слово автора вещим, тут было бы уже не протолкнуться. А так – только немцы с дипломатическими номерами ищут Шамбалу.
Фёдор в охоте за кадром отправился дальше, а я вернулся в нашу хибару и до вечера листал брошюру, увлечённый историями про мумию святого Ходжи Исхока, покоящуюся по соседству в одной из пещер ущелья Махшевад.
Примерно такими:
«Однажды неверный Кофыр решил выбросить останки Ходжи Исхока из пещеры, но дорогу ему заградил старый суфи Кенджабой. Завязалась драка. Бились долго. Силы старого суфи иссякли. Кофыр бросил его на землю и поднял над головой булыжник. Суфи взмолился: “Эй, Танолуч, помоги, больше не могу, сейчас этот неверный убьёт меня!” Тут из пещеры раздался глубокий вздох, от которого всё вокруг замерло. После чего в тишине над ущельем Махшевад послышался голос: “Чего же ты ждёшь, Кенджабой, в твоих руках меч разящий, руби голову и руку и топи врага в камне”. Размахнулся Кенджабой и ударил Кофыра. И отлетели у Кофыра голова и рука с булыжником. Поднатужился суфи Кенджабой и вдавил обезглавленное тело в скалу. Это место известно и теперь. Каждый мусульманин, совершивший паломничество к Ходжи Исхоку, кидает камни в сторону неверного Кофыра, утопленного в скале».
А ещё жители ущелья Махшевад считают, что святой Ходжи Исхок и Спитамен, вожак неусмирённых согдийцев, отчаянно бившихся с Искандером Зулькарнаем, – один и тот же человек.
Ночью мне снились дети.
Они отарой шли по склону. Хворостиной их подгонял Мурод, похожий не на себя, а на нетленные египетские мощи. Но обмануть во сне нельзя – как ни рядись, мы всякий раз отлично знаем, кто есть кто.
Иссохший Мурод вёл детей к горящим копям, в танур аллаха. Чтобы топка горела жарче, выпекая таджикам их судьбу.
А заодно и нам, многогрешным.
Наступившее утро определённо пришлось бы по душе любителям погодных капризов. Ночью до рассвета шёл дождь. Потом ветер сдул облака, и вершины озарило солнце. Потом снова хмарь. И снова солнце.
Покончив с двумя банками сайры, отправились на водопад – символичная дань грозной водной стихии, дары которой укрепили наши силы.
Земля просохла на удивление быстро. Только на зелени листвы ещё блестели капли.
Тропа по левому берегу Искандердарьи вывела к уступу.
Полноводная река с рёвом бросалась с него в ущелье, зажатое между отвесными стенами и, бурля, неслась в грохочущем коридоре дальше, насколько видел глаз.
Внизу клубился столб водяной пыли.
– Высоко, – в полное горло прикинул Сергей.
– Тридцать семь метров, – крикнул Фёдор.
– Двадцать четыре, – крикнул Вася.
Над водопадом была оборудована смотровая площадка, но вниз по вертикальным стенам, чтобы проверить глазомером правоту того или другого, было не спуститься. По крайней мере без соответствующего снаряжения.
А сверху оценить мешало водяное облако, стыдливым флёром прикрывавшее глубину падения реки.
Жаль – водопад во всём величии был недоступен глазу. Как Глеб и Фёдор ни пристраивались с камерами, ракурс было не найти. Про свет уже и разговор не заводили.
Зато слуху досталось на славу: спустя время, уже на базе, я чувствовал себя, как после концерта в «Космонавте», – а уж там умеют натолкать в голову ваты.
Тем не менее услышал: телефон дважды пикнул морзянкой, приняв сообщение.
Аня известила: «Сморчки ночевали дома».
Хотел в ответ блеснуть остроумием, но всё выходило как-то глупо. И вообще: с годами становишься занудой, а – не хочется.
Написал: «Посрамлён» – и передал мужественный поцелуй сыну. Ну, то есть чтобы жена запечатлела в лоб.
Вечером по случаю нашего завтрашнего отъезда Али устроил в столовой пирушку – с Фёдором и Глебом они были старые знакомые, а закон гор в подобных обстоятельствах неумолим.
Как и в любых других.
И это всё, что мне известно про законы гор.
Стол был накрыт на шестерых. Таджичка в белом халате и с удивительно низким лбом подавала из кухни блюда – джургот, шурпа, лепёшки, нарезанные овощи, мясо на углях.
Молодой таджик – давешний метельщик – менял пустые бутылки водки на полные и подносил шипучую минеральную воду.
Я говорил с Али о книгах, благо службу свою несу под стеллажами, ломящимися от корешков. Говорил, что есть книги глупые, хотя жизнь их автора как будто не глупа; есть озорные и задиристые – такие, бывает, раздражают, а бывает, рассмешат; есть лезущие в тёплое нутро персонажей, как лезет учёный умник в семенники угря, и эти, если не уснул, иной раз сладко или стыдно ранят; есть полные ума, огня и света, с которыми живёшь, часов не замечая, пусть сам ты и горишь совсем другим огнём; есть гармоничные и грациозные, однако же совсем, совсем пустые, как ария, в которой тенор произносит названия тех самых нот, которые поёт…
Али, задрав орлиный нос, говорил, что все книги одинаково плохи. Ведь они поселяются в умах, а потом обращаются в разрушительные порывы. Результат воздействия книг на умы – наш мир. А он никуда не годится. Великий Шихуанди понимал страшное значение книг – поэтому сжёг все свитки и бамбуковые дощечки с письменами в своей империи и построил Великую китайскую стену, чтобы в Поднебесную не просочились новые.
Вася вспомнил, что в весёлые и злые девяностые встречались книги вовсе небывалые, вроде: Вовчик Биток «Таганская шконка», жанр – роман-малява. После чего, расточая прибаутки, предрёк, что через миллионы лет будущие цари Земли будут смотреть на существ, хотя бы отдалённо напоминающих людей, с тем же брезгливым ужасом, с каким мы смотрим на червей и пауков.
Сергей с веткой петрушки во рту улыбался и разводил руками, точно он не брахман, а завравшийся рыбак.
Фёдор рассказывал про церковь, построенную на месте обретения иконы святых Косьмы и Домиана, явленной триста лет назад дворовой девке помещика Телятьева, больной сухоткою, но исцелённой чудотворным образом. Суть сообщения заключалась в том, что настоящая жизнь начинается с мысли о смерти.
Раскрасневшийся Глеб, глядя на меня и, видимо, отвечая на какой-то вопрос, утверждал, что он абсолютно свободный человек, хотя ни я, ни сам он, да и определённо никто вокруг не понимал, что это значит.
За широким окном блестел во тьме ночной дождь.
На стене столовой висели часы. Секундная стрелка двигалась, но – то ли часы были немые, то ли шум застолья заглушал их голос – ход времени не достигал ушей.
Попробовать прислушаться?
Я совершил усилие.
Мой слух стал тонок и подобен жалу.
Часы щёлкали секунды, как семечки. Шелестя, лузга летела во тьму вечности.
Из тетради ГрошеваУ-ы-у-ы-обы-юбы-ура-сы…
Ротовые мышцы разомну и на волне эфира (канал центральный), куда меня, надеюсь, скоро пригласят, так обращусь к народу.
Представим только, что страна осуществила развитие промышленности по линии подъёма и даже восстановила, вырвав из рук воров-начальников, жилищно-коммунальное хозяйство, а также совершила ещё целый ряд деяний, сравнимых разве с подвигами Геракла. Что дальше? Может быть, тогда наступит благоденствие, которого все ждут с разинутыми ртами, готовясь откусить кусочек пожирнее от достояния страны? Или, быть может, вспять обратится деградация и расцветёт махровым цветом торжество рассудка и достоинства? Или людей охватит внезапный приступ отвращения к наживе, и они оставят мечты о том, чтобы на их могиле написали: «Здесь лежит самый состоятельный мертвец на этом кладбище»? Такому я не верю. И не только я – никто в здравом уме не верит. Тогда, быть может, есть резон задуматься над тем, а не пора ли нам поправить вектор бестолкового усердия? А не загнуть ли его (вектор) своевременно в дельную сторону на спасительный угол «омега»? Может, пора устремить оставшееся время жизни не в пустоту, не на пузырь бесшабашной мечты, а на решение тех титанических задач, которые стоят перед чудом уцелевшими людьми – хранителями совести и чести? Стоят перед всей планетой, ожидая прикосновения к ним наших с вами рук!
Довольно часто, следует признать, отдельные субъекты-субчики с сомнительной улыбкой, с гладко лоснящейся физиономией и другими признаками благополучия на своей фигуре спрашивают нас, убеждённых сторсменчелов: а за что это вы так не любите народ? Под этим словом (народ) они, конечно, в виду имеют именно себя. В ответ можно спросить этих двойственных радетелей: а за что вас, собственно, любить? Что сделали вы полезного, помимо ублажения своих потребностей, больших и малых подлостей, а также бессовестного воровства?
Да, заслуживающих уважения и почитания людей становится всё меньше, и истребление их продолжается. А эти шкурные вопросики лощёных личностей, направленные к нам, идейным сторсменчелам, только красноречивым образом подчёркивают предельно низкий уровень их ума и самокритики и убеждают в том, что всем нам надо срочно загибать несуразный вектор и решительно менять позиции, оставляя незыблемыми устои своих фундаментальных принципов. Только дело полной смены человечества воистину достойно называться делом будущего! А что касается заклятых оппонентов, то им история уже определила место на своей негодной свалке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До утверждения книгопечатания переплетение рукописных книг, равно как и само писание их, размещалось в монастырях и применялось преимущественно к сочинениям богослужебного характера. Тетради шили на ремнях (без пропилки корешка), и переплёт обыкновенно состоял из двух дощечек, скреплённых с блоком этими ремнями и полоской кожи, наклеиваемой на корешок – без отстава (глухой корешок). В богатых переплётах дощечки обтягивались бархатом, украшались чеканными окладами и драгоценными камнями.
Что касается книг нерелигиозного мотива, то дощечки их переплётов сплошь обтягивали пергаментом или кожей и украшали крышки слепым тиснением (без позолоты). На этот случай изобрели металлические штемпели, филеты, ролики-накатки и т. д. Речь то есть о переплётах готического стиля. Этот обычай был унаследован от времён Средневековья и отличался вот чем:
фаска снаружи по краю деревянных крышек;
корешок без отделки, за исключением бинтов, как правило двойных;
тиснение сторонок состоит из рамки и внутреннего поля (внутри наружной рамки довольно часто оттискивается вторая);
поле разделено на ромбы с оттиском штемпеля в их центре;
серёдку внутреннего поля часто украшает оттиск розы (готической);
обрезы преимущественно красные.
В дальнейшую эпоху Возрождения искусства брали в образец для подражания примеры Греции и Рима. Но переплёту занимать там было нечего, поскольку книг в том виде, к какому мы привыкли, в старинной Греции и Риме не существовало. Однако же нашёлся ремеслу иной источник вдохновения – Восток. Там уже к XV веку искусство убранства переплёта дошло до высоких горизонтов совершенства – широко употреблялось тиснение золотом, а тонкие и разнообразные рисунки оттисков, подчинённые симметрии, отличались гармонией и напоминали узорами – сказать и не соврать – роскошные ковры. Восточный переплёт имел такие признаки:
крышки не деревянные, а картонные – вровень с обрезами;
передний обрез не открытый, как в европейских переплётах, а закрыт приставкой к нижней крышке, которая перегибается на верхнюю и концом треугольного края доходит ей до середины (подобно клапану конверта);
золотое тиснение не только на крышках, но на приставке к ним и корешке;
обрезы большей частью белые, иной раз – разрисованные кистью.
Следование образцам Востока на форме европейских переплётов не сказалось, а отразилось только в способах его отделки. За исключением материала крышек – вместо доски в дело пошёл картон. Первым у Востока перенял навык тиснения золотом венецианский издатель и книгопродавец Альдус Минутиус (конец XV века). Потом дело подхватили сыновья. Штемпеля, употреблявшиеся ими и определившие их стиль, названы альдами, а книги, вышедшие из семейной мастерской, – альдинами. (Простейшие из подобных штемпелей я делал из латунного прута (приплющивал молотком и надфилем выпиливал завитки и ромбы), сложные заказывал гравёрам, а после многое досталось от учителя – в наследство.)
Дело Альдов продолжили Майоли и Гролье. Первый придумал полые штемпели (в отличие от введённых Альдами полных), а второй – штемпели со штриховкой. Заслуга Гролье ещё и в том, что он перенёс новый обычай во Францию, где этот стиль был доведён до замечательного совершенства.
Вслед за Гролье своими переплётами прославился француз Тори, создавший (пусть из уже известных элементов) собственную манеру рисунка золотого оттиска. Потом, уже в конце XVI века, француз – опять же – Тувенэн ввёл в моду способ украшения, известный под названием Ла фанфар (так называлась первая книга, переплёт которой был подобным образом отделан). Его приметы:
по крышкам переплёта пущены цветные полоски вставной кожи;
промежутки между ними заполнены тонким тиснением золотых лавровых веточек и листьев…
Я не о том хотел. О чём же? Да! Учитель мой, великий дока, учил и мастерству, и стилям, и даже инструмент мне завещал… Он мёртв давно, а я всё с ним соревновался. Не думал превзойти, а превзошёл! Ну, то есть… теперь определённо превзойду. Поскольку разузнал: не красота искусства мир питает и не изысканность художеств – для оживления умов и их переналадки значение имеет не убранство, а технология переплётных дел и подготовки материалов! Как в мастерстве алхимии (было дело – переплетал «Химическую псалтирь, или Философическiя правила о камнѣ мудрыхъ» Фил. Авр. Феофраста Парацельса. Москва. Вольная типография И. Лопухина. 1784 год). Вот надо было где учиться!
Подумал только – и сразу нетерпение бурлит, не усидеть на месте. Дождаться не могу, когда гонец (небратский брат) вернётся из горящих копей… Так всё и ходит ходуном внутри – ворочаются образы великих планов и торжества спасительных идей! Захватывает дух масштаб преображений!.. Спокойней надо бы, а то до срока оскудею – всю силу замысла спалю в мечтах.
* * *Совсем упустил из виду – куда подевался Карим? Как с ним договорились? Он оставался здесь, на базе, или куда-то уезжал? Когда мы загружались/разгружались, я видел – собственных вещей у него в машине не было, даже смены белья…
Однако же наутро «муссо» и его хозяин в остроносых туфлях ждали нас, хмурых и неразговорчивых после вчерашнего застолья, у железных ворот базы. Там, где два дня назад оставили.
Али вышел проводить – горящий взгляд, степенные и точные движения, свежий спортивный костюм.
Пожал руку Кариму.
По очереди, начиная с Фёдора и Глеба, обнял гостей.
– Книги, – сказал я на прощание Али, – прямые наследницы магии. Разница в том, что хорошая книга – это такое заклятие, которое сбывается не снаружи, а внутри нас.
– Тоже профессор? – кивнув на меня, спросил у Фёдора Али.
– Да уж не в опилках найден, – уклончиво ответил Фёдор.
Странное дело – существо моё дрогнуло от благодарности за эти слова.
Утро было ясным, воздух – свежим и спокойным.
Подача жизни в организм понемногу возобновлялась.
Проснулась, наконец, и голова. А в ней – воспоминание о возвращающемся раз за разом сне, где Рома Тарарам идёт по жизни маршем.