– Послушай-ка, приятель… – В голосе Навроцкого сильнее обозначился польский акцент: он начинал выходить из себя. – Ты здесь откуда? Сюда легко войти, дверь не заперта, а вот выйти… Матка боска,[25] у тебя могут быть неприятности!
– Как бы я тебе неприятностев не налепил, – как можно спокойнее сказал Илья, хотя у него уже тряслись все поджилки. Он не сомневался, что справится с Навроцким, но вот со всей его шайкой…
– Прошу по-доброму: уходи! – вполголоса сказал Навроцкий, и Илья понял, что это последнее предупреждение.
– Илья, оставь, ступай… Это мои заботы, – дрожащим голосом вмешался мальчик.
– Пан говорит дело, – усмехнулся Навроцкий.
Краем глаза Илья заметил, что их уже обступили. А посему не стал терять времени и молча «закатал» Навроцкому в челюсть. Тот кубарем отлетел к стене, вскочил с перекошенным лицом, кинулся на обидчика. Илья чудом успел перевернуть стол, карты и деньги посыпались на пол, диким голосом взвыл сбитый им походя с ног оборванец, но на Илью уже навалились трое. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы с места, отбросив носок, не вскочила толстая баба, про которую Илья совсем забыл. В тусклом свете лампы он увидел широкое курносое лицо.
– Молча-а-ать! – гаркнула вдруг она хорошо поставленным голосом пристава.
К изумлению Ильи, оборванцы, державшие его, тут же вскочили на ноги и чуть ли не вытянулись, как рекруты на плацу. Баба, кряхтя, нагнулась за своей жестяной кружкой. Деловито сказала: «Рвите когти, зеленые ноги» – и запустила кружкой в лампу. Раздался звон, стало темно, послышались вопли и проклятия. Илья на ощупь подобрал с пола несколько ассигнаций, схватил за руку молодого князя и рванулся к двери. У выхода их попытались схватить, но тут уже и Львов пришел в себя и дал нападавшему сдачи. Тот завыл, дверь распахнулась – и Илья с князем вылетели на залитый солнцем Цветной бульвар…
– Илья, я не могу больше! – взмолился юноша уже на Трубной площади.
Илья остановился, перевел дыхание. Оглянувшись назад, с облегчением понял: не догонят. Да и вокруг уже было полно народу, на углу прохаживался потный городовой, у тротуара толпились извозчики.
– У тебя кровь… – испуганно сказал молодой князь.
– Где?
Илья провел ладонью по лицу, поморщился, нащупав ссадину, кисло подумал, что сегодня вечером ему с хором точно не выйти. Не замазываться же тестом с кирпичной пылью, как Кузьме. Кузьма… Так и не нашелся, паршивец. Только зря из-за него в чужую заваруху влез.
– Совести в вас нету, Михаил Иванович, – сердито сказал Илья. – Ну за каким чертом вас в эту дыру потащило?
– Видишь ли, я и не думал, что там такой вертеп, – виновато сказал Львов. – С виду Навроцкий – порядочный человек, дворянин… Мне и в голову ничего дурного не могло прийти!
– А играть как вам в голову пришло? Ваше дело – в ниверситете книжки разные читать, а не в карты дуться. Ваша мамаша, поди, трижды в гробу перевернулась, на вас глядя! Воля же вашему батюшке держать вас так свободно. Да если б мой Гришка в такое вляпался – из-под кнута бы у меня не встал!
Юноша поежился. Помолчав, спросил:
– Скажи, а верно, что отец приехал? – Илья недоумевающе взглянул на него, и Львов, покраснев, пояснил: – Я ведь уже неделю не был дома…
– Пороть вас некому, ваше сиятельство, – заметил на это Илья. Но, взглянув в смущенное лицо молодого человека, сжалился: – Да нет, нету Ивана Васильича. Из имения так и не возвращались. А вы бы ехали туда, к нему. Вам лучше в городе-то пока не показываться. Я этих жуликов знаю, лихой народ.
Услышав о том, что отца нет в Москве, молодой князь даже сумел улыбнуться.
– И то дело, Илья. Сегодня же и поеду, вот только зайду в университет…
– Деньги возьмите. – Илья вытащил из кармана смятые бумажки и сам удивился, как много их оказалось. Хватал-то вроде первое, что под руку сунулось, а вот поди ж ты – почти весь львовский капитал.
– Оставь себе, – решительно отказался Львов. – Ты рисковал жизнью из-за моей глупости.
Теперь пришел черед смутиться Илье.
– Ну, вот ерунда… Не разбрасывайтесь, ваша милость. Вам ведь и к папеньке нужно будет с чем-то ехать. И в ниверситете небось книжка какая понадобится…
– Нет! Не возьму! Позволь мне тебя отблагодарить! Возьми хотя бы это! – Львов силой засунул несколько ассигнаций в карман Илье. – А вот эти деньги передай, пожалуйста, Ирине Дмитриевне, я ей обещал.
– Ну, бог с вами. Спасибо. Смотрите уж, больше с мазуриками не вяжитесь.
Последнее «благодарю» молодой Львов выкрикнул уже из извозчичьей пролетки. Илья помахал вслед, подождал, пока экипаж скроется за углом, и лишь тогда вытащил навязанные князем ассигнации. Пересчитав их, повеселел, тут же решил, что Ирина Дмитриевна обойдется, и уже повернул было к пивной, когда сзади его окликнули:
– Э! Смоляков! Илья! Сто-о-ой!
Голос был женский, и Илья, от неожиданности едва не давший стрекача в переулок, остановился. Через площадь к нему, размахивая руками, неслась та самая толстая баба из суковского заведения.
– Илья! Ну, что ж такое! Кричу-кричу, а ты как оглох! – Подбежав, она с размаху ухватилась за его рукав, и на растерявшегося Илью весело взглянули желтые, круглые, наглые очи Катьки Пятаковой.
– Ты? – ахнул он.
– Слава тебе, святая пятница, – признал! – хмыкнула Катька. – А я вот тебя сразу узнала. Глазищи твои чертовы ни с чьими не спутаешь. Ну как живешь-поживаешь, дух нечистый? С побываньицем тебя!
Илья молчал, разглядывая Катьку. Бывшая горничная Баташевых была одета в коричневую набивную юбку и, несмотря на жару, длиннющий заплатанный шушун. Волосы скрывал нарядный шелковый платок. Катька сильно раздобрела и выглядела необыкновенно важной – особенно когда, чинно взяв Илью под руку, зашагала рядом с ним по Трубной.
– Давно ль в Москве, аспид?
– С Пасхи.
– А зачем, нам на радость, в заведение приехал?
– По делу.
– Живешь на старом месте? Жена с тобой? Детей много родил? Да будешь ты отвечать или нет?! – наконец лопнуло Катькино терпение. – Или я так и буду из тебя клещами тянуть? Может, ты теперь, антихристова морда, такую важность заимел, что со старой любовью зазорно словом перекинуться? Да, может, я об тебе все эти годы вздыхала, а?! Может, сохла?!
– Это ты-то сохла? – ухмыльнулся Илья, оглядывая внушительные Катькины формы. – А что ты сама-то у Сукова делала? Видит бог, если б не ты – пропал бы.
– Да если бы не я, ты бы еще черт знает когда пропал, – успокаиваясь, проворчала Катька. – А у Сукова… Али ты не слыхал, что я там хозяйка?
– Ты-ы-ы?!
– Ну, я. – Катька снова улыбнулась, уже без ехидства. – Я ведь, Илья, в своей жизни не потерялась. Когда ваша с Лизаветой Матвеевной история закончилась, я к купцам Григорьевым горничной прыгнула. Там замуж вышла за Фаимку-дворника. А когда он хозяев обокрал да на Хитровку нырнул, я за ним подалась. А на Хитровке, сам знаешь, честной мадамой не проживешь. Понемногу-полегоньку и мы с Фаимкой в люди выбились, свое заведение открыли.
– Ну и дела… – только и смог сказать Илья. Помолчав, фыркнул: – Фаимка-то – татарин? С нехристем, выходит, живешь?
– Я его Фомой Иванычем зову. А ночью, Илья, все едино – что нехристь, что православный. Оченно хорошо у него с детьми получается, каждый год из меня по двойне вылазит. Правда, – Катька хихикнула, – все на него не похожи. Но, значит, моя кровь гушше.
– Как была потаскухой, так и осталась, – подытожил Илья.
Катька, ничуть не обидевшись, по-мужски присвистнула сквозь зубы.
– Все по бедности да по глупости нашей… Да, может, Илья, мне так и лучше. Я ни о чем не жалею. Если мне кого и было на старом месте, у Баташевых, жаль, так это барыню, Лизавету Матвеевну, голубушку. Кто выл-то громче всех на похоронах? Я! Даже кухарка наша, Кондратьевна, меня переголосить не смогла.
Илья промолчал. Чуть погодя, отведя глаза в сторону, спросил:
– Слушай, Катерина… Ты ведь была там тогда, видела… Ну, когда Баташев ее… Ты помнишь?
Улыбка исчезла с круглого лица Катьки. Она вздохнула.
– Как не помнить, Илья… Помню. По сю пору во сне снится. Мы ведь в ту ночь не его, а тебя ждали. Помнишь, я тебя даже и в дом протащить успела, под лестницей спрятать. И вдруг разом кони, подводы, мужики набились: хозяин приехал. Иван Архипыч, конечно, в сильном подпитии были… но бог-свят свидетель, ничего бы не случилось, кабы не Лизавета Матвеевна! Лопнуло у бабы сердце! По закону, ей бы ему на шею кинуться, выть-голосить от радости, а она… Заголосила, да только не то, что положено. На весь дом заявила: «Да чтоб ты сдох, постылый, когда я от тебя мучиться перестану?!» Я так за занавеской на пол и села! А она на него, как волчица, кинулась, полбороды разом вырвала да вилкой его, вилкой! Не попала, знамо дело, а он как зарычит, как пойдет ее, да чем ни попадя… – Катька вздрогнула, умолкла. Искоса взглянула на Илью, но тот смотрел в землю. – Крови, Илья, много не было. Упала Лизавета Матвеевна, птичка моя серая, вздохнула спокойно так: «Илюша, свет мой…» – да и замерла. Но там уж я взревела медведем – и на улицу, потому как спужалась, что Иван Архипыч под горячую руку и меня пристукнет. А на дворе шум, гам, цепи лязгают, мужики орут – это как раз тебя твои отбивали. Цыгане – за ворота, мужики – за цыганами, Мирон-дворник – за мужиками, я – за Мироном… Рассказала ему про барина с барыней, и побежали мы с ним в участок. Вот так, Илья. О-ох, грехи наши тяжкие… Тебе-то, чертова морда, все легко с рук сошло. Подумаешь – отметелили.
Илья молчал. Молчала и Катька. Уже сворачивая в переулок, она негромко сказала:
– А знаешь, я четвертого дня в магазине на Кузнечном твою жену видела, Настю. Сразу ее узнала, хоть и… Она ведь такой красавицей была!
– Она и сейчас…
– Сейчас против прежнего – крокодил! – без обиняков заявила Катька. – Неужто это ты ей личико испортил? Как тебя только земля держит, каторга? На такую красоту руку поднять…
– Да чтоб тебя!.. – внезапно заорал Илья так, что в двух шагах от него, заржав, шарахнулась в сторону извозчичья лошадь, а сам извозчик чуть не свалился на землю. – Сговорились вы, что ли, сволочи?! Что – хуже меня людей на свете нету?! Выродок Илья Смоляков?! Анафема?! А ну, пошла прочь, дура, подстилка хитрованская! Сейчас и тебя зарежу до кучи!
Катька ничуть не испугалась. Улыбнулась, пожала плечами и не спеша пошла в сторону Сухаревки. Илья сел где стоял – на желтый от пыли тротуар, уронил голову на колени, стиснул зубы. Он и сам не ожидал, что зайдется от Катькиных глупостей, но по сердцу вдруг резануло так, что трудно стало дышать.
Да что же это такое… Даже эта дура Катька, даже она… А цыгане? Они-то что думают? Ведь уже куча народу спросила у него про Настькины шрамы, и все как один – «твоя работа»? Никому и в голову не пришло, что он ее за всю жизнь пальцем не тронул. Никто не верит! Даже Митро, и тот морщился, когда Настька рассказывала ему про то, как спасала мужа от мужиков с цепами. А Яков Васильич? А Конаковы? А Кузьма? Что ж он, Илья Смоляко, – в самом деле сволочь распоследняя, что ли? И все, кроме Настьки, так считают? А может, и она… может, и Настя… От этой мысли у Ильи потемнело в глазах. И словно не было семнадцати лет, прожитых вместе, словно не было семерых детей, дочери на выданье, сына-жениха, – разом вспомнилось то, что никогда не забывалось. Тот ночной разговор с женой после того, как им подбросили Дашку. Тогда он впервые осмелился спросить у Насти: «Жалеешь, что связалась со мной? Не уйдешь?» И до сих пор он не мог спокойно вспоминать короткий ответ жены: «Нет. Дети…» У него тогда совести не хватило спрашивать дальше – так и молчали до утра. И позже тоже спросить не решался.
Может, с тех пор у Настьки и перегорело все. А он понял это только сейчас, глядя на то, как она светится здесь, в Москве, в хоре, среди своих. Из-за детей не уходила от него. И наверняка думала, что он ей всю жизнь сломал. Думала и молчала, не говорила ни слова, потому что какой толк в разговорах, если все равно живут вместе и поднимают детей? А он, как дурак, и в мыслях не держал ничего.
И в чем, если подумать, он виноват? В том, что однажды ночью их с Мотькой накрыли в овраге? Что Настька помчалась его выручать? А может, и в том, что Дашка ослепла, тоже его вина? В наказание ему, что ли, бог тот ураган проклятый послал? Нет, ни в чем он не виноват! И Настька это знает, но… отчего же так завыть хочется?
На руку, просочившись сквозь рубаху, упала холодная капля. Илья передернул плечами, поднял голову. Над переулком сходились краями тяжелые грозовые тучи. Воздух заметно посвежел, по макушкам лип и кленов понесся ветерок, несколько сухих листьев, пролетев мимо, мазнули Илью по лицу. За Сухаревой башней уже громыхало. «Сейчас польет», – подумал Илья и тут же отчетливо понял, что ни идти домой, ни ехать вечером в ресторан он не хочет. Не хочет и не поедет. Не нанимался. Пропади они все пропадом!
Гроза, навалившаяся на Москву после нескольких недель жары, была ужасной. Черное небо дымилось и клокотало, сотрясаемое громовыми раскатами, молнии разрезали его вдоль и поперек, освещая город как днем. Вниз по улицам и бульварам бежали кипящие потоки воды. Извозчиков и пешеходов словно смыло, улицы были безлюдными, и лишь по Живодерке, матерясь, несся сломя голову взъерошенный, мокрый до нитки Илья.
Переждать дождь он рассчитывал в трактире. Но часы шли, ливень не прекращался, а время уже подбиралось к вечеру. В конце концов Илье показалось, что в сизых тучах появились просветы, и он, расплатившись с половым, вышел из трактира под дождь: «Не сахарный, небось». С неба и в самом деле уже еле капало, но стоило Илье перейти Тверскую и повернуть на Большую Садовую, как невесть откуда навалилась новая, огромная и черная, как адская копоть, туча, и полило как из ведра. Илье пришлось забыть про свои тридцать восемь лет и, как мальчишке, подхватившись, мчаться по Садовой домой. Но обиднее всего было то, что сей кавалерийский галоп не помог: когда Илья взлетел на крыльцо Большого дома, на нем нитки сухой не было, а с неба все так же грохотало и лило.
В доме было тихо: цыгане ушли в ресторан. Стоя в сенях, Илья прислушался – никого. Только из кухни доносился раскатистый храп: там, видимо, под дождь отдыхала кухарка. Оба сапога Ильи немедленно полетели в угол, вслед за ними отправилась и рубаха, а сам Илья пошел в нижнюю комнату, на ходу вытирая голову чьей-то подвернувшейся под руку шалью.
В нижней комнате было пусто и темно. По незанавешенным окнам сбегали струйки воды, под одну из ставней подтекло, и капли сочились на пол, образовав небольшое озерцо. То и дело комнату озаряли сполохи молний. Когда Илья вошел, за окном ударило так, что затряслись стекла, и из-за старого дивана послышался дрожащий шепот:
– О, далэ,[26] далэ, спаси, господи…
Илья молча метнулся обратно в сени. Вернулся через минуту, с трудом натягивая на себя мокрую рубаху, и удивленно уставился на диван:
– Девочка, это ты?
– Я… – Испуганная Маргитка на четвереньках выбралась из-за дивана. – Ох, слава богу, что ты пришел. Так гремит, так сверкает, как будто конец света. Знаешь, как я перепугалась?
– Шла бы в кухню, там Никитишна.
– Это не Никитишна, а Кузьма. Днем отец с Хитровки притащил. Уж орал, мама моя!
– Митро или Кузьма?
– Оба… – вздохнула Маргитка, запуская обе руки в распущенные волосы и старательно встряхивая их. Ее синяя домашняя юбка покрылась задиванной пылью, рваная старушечья кофта была наброшена прямо на рубашку.
– Хоть бы лампу зажгла, глупая, – проворчал Илья, проходя к столу. – Ты почему с нашими не поехала?
– Ногу подвернула.
– Что-то не видно.
– Так уже прошло.
Илья посмотрел с недоверием. Маргитка улыбнулась, пожала плечами, и кофта ее сползла на спину. В вырезе рубахи открылись смуглые худые ключицы, и Илья, протянувший руку за лампой, так и не донес ее.
С того теплого вечера, когда Илья чуть с ума не сошел, глядя на голые ноги Маргитки, прошел почти месяц, и девчонка, казалось, выбросила дурь из головы. На другой день она поздоровалась с Ильей как ни в чем не бывало, широко улыбнулась на его мрачный взгляд – и за весь месяц не сказала ему ни слова. Словно не она поднимала юбку выше колен, бесстыдно показывая стройные ноги, не она смеялась, держа его за руку и заставляя ловить жука на своей груди… Сначала Илья подумал, что чертова девчонка играет с ним, затем, видя ее безразличие, понемногу успокоился. А неделю назад увидал Маргитку с Гришкой на качелях в саду. Девчонка тихонько покачивалась и с самым смиренным видом вертела во рту стебелек ромашки. Гришка стоял рядом, придерживая веревку, и, судя по выражению лица, что-то врал. Мешать им Илья не стал, хотя про себя с досадой подумал: вот только этого не хватало… Влюбится еще, теленок, вздумает жениться… а не сватать же за собственного сына потаскуху, которой все едино, что вор с Хитровки, что цыган, который ей в отцы годится. И тут совсем некстати вспомнились длинная нога в глубине дождевой бочки, распущенные кудри, грудь под тонкой рубашкой, тихий смех – и спина покрылась потом, и нестерпимо захотелось перекреститься, потому что… Не к добру все это. Совсем не к добру.
Маргитка зажгла лампу сама, подойдя вплотную к Илье и чуть не коснувшись волосами его лица. Илья шагнул в сторону, но она, казалось, не заметила этого. В желтом свете лицо Маргитки казалось совсем взрослым. Илья против воли залюбовался ее стройной фигурой, заметной даже под бесформенной кофтой, падающими на плечи и грудь волосами.
– Ты мокрый весь, – не оборачиваясь, сказала она. – Оденься в сухое, я выйду. – И, прежде чем Илья успел что-то сказать, ушла в сени.
Он пожал плечами, полез на печь в поисках сухой одежды.
Маргитка вернулась, прижимая к себе жестянку с чаем.
– Самовар поставила. Чаю выпьешь?
– Лучше водки, – передернул плечами Илья. – Замерз, как лягушка, под дождем этим.
– Водки нет, мадера есть. – Маргитка достала из-под стола начатую бутылку. – Будешь?
– Давай.
Она налила ему сама в зеленый граненый стакан. Сев за стол и подперев подбородок кулаками, внимательно проследила, как Илья пьет вино, затем приняла стакан.
– Еще?
– Хватит. Все, я наверх…
– Подожди.
Илья, уже приподнявшийся было со стула, сел обратно. Тут же пожалев об этом, встал снова, но Маргитка, нахмурившись, замахала рукой:
– Да сядь ты, господи, морэ… Ты что, боишься меня? Не съем, небось.