Не знаю, что стало бы со мной, если бы меня так затюкивали от рождения, возможно, я выросла бы унылым злыднем, но мне повезло: боги моего детства были дружелюбными и спокойными, и я привыкла относиться к миру так же, как они.
Моя прежняя жизнь была совсем иной – целых восемь лет меня любили, защищали и понимали, у меня успел накопиться целый мешок счастья за это время, и я никогда не сомневалась в себе, что и помогало мне стать наблюдателем, а не жертвой всего этого воспитательного процесса.
Но вернемся к истории со стрижкой.
В маленькой паршивой парикмахерской стоял ненатурально-жизнеутверждающий запах «Шипра» и очередь. Стульев не было, детвора и взрослые отирались у стен в коридоре, наблюдая сквозь приоткрытую дверь, как распаренная, потная парикмахерша остервенело набрасывается на очередного обездвиженного грязноватой простыней беднягу.
Мы тоже встали у стеночки, тетя придерживала меня за шиворот, пресекая возможный побег, а я, замирая от предвкушения скорой свободы, жадно наблюдала за взблескивающими, как молнии, ножницами.
И вот когда от вожделенного кресла меня отделял только один толстощекий хмурый мальчишка, в парикмахерскую ворвалась моя мама.
Мама запыхалась, она бежала спасать – нет, не меня, мои драгоценные косы. Оглядевшись и заметив нас, она эринией кинулась к тетке и возмущенно зашипела:
– Света, ты что же делаешь? Как ты могла, не спросив меня?
Тетушка растерянно заморгала, ей нечего было ответить, и мама переключилась на меня:
– А ты, ты почему пошла, как овца на бойню?
Я, с тоской взглянув на толстощекого счастливца, которого уже кутали в простыню, вздохнула и невоспитанно ответила вопросом на вопрос:
– Мама, а если бы я не пошла, меня ругали бы за то, что не слушаюсь?
– Вот, всегда она прекословит! – встрепенулась тетка, потянув меня за шиворот, словно собиралась поднять и показать маме, как проворовавшегося щенка, но мама вдруг сделала защищающий жест, и тетка отпустила меня.
– Пойдем домой, Глория. Пойдем, детка. – Мама взяла меня за руку, и мы пошли к выходу. Мама была небольшого роста, но из-за красоты и хорошей осанки казалась высокой и величественной – люди вжались в стену, как всегда уступая ей дорогу.
Мы шли молча, мама выглядела усталой и задумчивой.
У самого парадного она неожиданно присела, обняла меня и сказала:
– Прости меня, дитеныш мой, – и поцеловала куда-то в ухо.
С этих самых пор мама мягко, но непреклонно, как только она умела, отвадила от дома всех воспитателей и плакальщиков и стала почти прежней – нет, пока не такой веселой, но такой же доброжелательной, здравомыслящей и насмешливой, как прежде, красавицей-мамой.
Казалось, что она очнулась от долгого страшного сна и теперь не собирается давать в обиду ни меня, ни себя. Никому. Ни живым, ни призракам.
Три года спустя после смерти отца мама вышла замуж.
Ее новый муж тоже был хирургом, но больше ничем не напоминал папу. Невысокий, неяркий, тихий насмешник, серый кардинал – он взял маму измором. Ухаживал за ней, несмотря на то что мама гнала от себя всех, объявил очереди ее поклонников: «За мной не занимать» – и добился-таки своего.
И я была очень рада тому, что мама теперь счастлива.
Так вышло, что я никогда не относилась к ней как другие дети к своим мамам – не особенно нуждалась в ее обществе, не искала покровительства. Она была просто еще одним человеком, которого так же, как меня, любил мой папа. Но она мне нравилась, я любила ее, и мне было приятно знать, что мы с ней союзники.
Мама же всегда хотела видеть меня другой, не такой, как я была, но у нее хватило ума не неволить меня, не мешать заниматься тем, что мне по-настоящему нравилось, даже если это не нравилось ей. Единственное, что она заставила меня сделать, – это окончить школу, а школу… ох, как же я ненавидела школу!
Глава 4
Школа была наказанием или, лучше сказать, налогом на мою другую, настоящую жизнь. Мама требовала от меня только одного – чтобы я хорошо училась. Я хорошо училась, и меня оставляли в покое, отпускали к моим лошадям и книгам. В самой школе от меня тоже все отстали – со второго класса нашлось мое место в системе, на меня навесили ярлычок «девочка из спортивной школы», а дети из спортивной школы – это особая каста, каста неприкасаемых, можно сказать, к ним никто не лезет – ни одноклассники, ни учителя. У спортивных детей все время тренировки, соревнования, сборы, их не привлекают к общественной работе и, если они плохо учатся, «натягивают» им тройки.
Своим одноклассникам я только вежливо улыбалась, давала списывать, если просили, или давала в морду, если пытались обидеть, но в общем они были совсем неплохими ребятами, просто мне казались какими-то скучными, плоскими, что ли? Словно картонные фигуры.
Впрочем, возможно, не такими уж скучными они были, просто у меня на самом деле не хватало времени узнать их поближе. Возня с лошадьми и занятия спортом пожирали его, мое время, практически полностью, а еще был город, город, который манил меня, как Тихий океан какого-нибудь Колумба, ведь мы с мамой приехали из крошечной деревушки, всего населения которой едва ли достало бы, чтобы заселить наш теперешний дом – панельную девятиэтажку.
Конечно, папа возил нас в Киев, мы были в разных курортных городах за границей, а мама так и вовсе была до замужества городской девушкой, но я-то, я видела трамвай только из окна автомобиля, а теперь могла кататься на этих самых трамваях. Да еще и одна!
Город ошеломил меня шумом, визгом, лязгом, огромными домами, автомобилями, раскаленным асфальтом и немыслимым количеством равнодушных, хищных и шустрых, как куницы, людей.
Жизнь в городе была похожа на веселую игру – я чувствовала себя лососем, выруливающим против течения, ввинчиваясь в плотный, стремительный поток вечно спешащих куда-то горожан, покойно шевеля плавниками в тихих заводях городских парков, выныривая из водоворотов толпы в городском транспорте.
Это был иной мир, не такой, как тот, потерянный, но он не раздражал, он будоражил, хотелось пройти его насквозь, как лес, хотелось узнать о нем – все.
Я двигалась, как смерч, спиралью, все дальше и дальше от дома. Иногда я удирала с уроков, чтобы проехать первым попавшимся трамваем далеко-далеко, до неведомых земель, где львы, сойти там и блуждать, запоминая хитросплетения и имена неизвестных улиц.
Я облазала все окрестные стройки, сады и помойки. Я пыталась пробраться в порт, но дядька, серый от усталости и копоти, вытащил меня оттуда за уши.
Я забиралась на крыши и в подвалы, шаталась по площадям и рынкам, и, если бы моя мама только знала, как далеко я ухожу от дома, ее бы хватил удар.
Я странствовала в одиночестве, так как никто не мог разделить со мной эту жадную жажду первопроходца. Для них, тех людей, которых я знала здесь, город был обыденной средой обитания, а для меня он стал волшебным аттракционом, неустанно радующим открытиями новым светом.
Кстати, одним из неприятных открытий было то, что в городе не обойтись без денег. До сих пор деньги меня не интересовали – они, видите ли, не нужны для того, чтобы лазать по деревьям, или купаться в пруду, или ездить на колхозных лошадях. Но город был полон соблазнов, обычных детских соблазнов – мороженое, кинематограф, карусели, речные трамвайчики, ну и книги.
Книги мне были необходимы. Теперь-то я знала не понаслышке о том, как велик мир, но мне хотелось знать больше – о неведомых странах, неведомых птицах, о звездах и гадах морских. Конечно, дед рассказывал мне сотни историй – он не умел, как папа, сочинять смешные сказки, зато он многое видел, мой дедушка. Но мне было мало, да и у нас не так часто выпадал случай поболтать спокойно.
Кроме того, это был всего лишь один голос, а книги – это сотни голосов, и я привыкла с детства слышать этот хор.
В школьной библиотеке книги кончились очень быстро. Потом они кончились в детской городской – даже в читальном зале, который я терпеть не могла (любила таскать книжки с собой и читать где-нибудь на воле). И я задумалась: где же их взять, книги-то?
Ну, понятно, что вы сейчас удивились и задались вопросом – как где? В магазине, разумеется. Только вот любой советский ребенок знал: в магазинах можно было найти труды Брежнева, но никак не Дюма-отца. Нет, их издавали – Дюма, Буссенара, Диккенса, Гюго, и большие энциклопедии птиц и животных с прекрасными гравюрами, и мифы древних времен и народов, но все эти чудесные книги волшебным образом оказывались у людей, минуя обычные магазины. Для многих они были просто знаком причастности к «хорошей жизни», как хрусталь и ковры, за ними охотились и где-то их доставали, а вот где – я пока не знала.
И тут одноклассник напел мне про клуб филателистов-нумизматов, которые собираются по выходным, – мол, там, в этом клубе, есть специальные дядьки-спекулянты, которые приторговывают и книгами тоже.
Слово «спекулянт» вызывало некоторый трепет – как «флибустьер» или «корсар».
Иметь дело со спекулянтами мне еще не доводилось, но я знала: жизнь их полна опасностей, у них есть все, но очень дорого, так что пришла пора серьезно озаботиться добычей денег.
Просить у родителей мне и в голову не пришло – наша с мамой внезапная нищета была излюбленной семейной темой, так что сами понимаете.
Мне выдавали двадцать копеек в день на школьный обед, я находила этим деньгам лучшее применение – мороженое и кинематограф, так что сами понимаете.
Надо было искать источник дохода.
Я провела тщательный опрос среди сверстников – все-таки они были аборигенами, – но без толку – большинство детишек клянчили деньги у родителей или тырили у них же мелочь по карманам – но ни один из этих путей мне не был близок.
Тогда я спросила у Геши (мы вдвоем чистили Напалма прямо в деннике – из-за дурного нрава выводить жеребца на развязки было себе дороже):
– Геша, а где ребенок в городе может заработать денег?
– Нигде, – пожал плечами Геша, – дети не работают. А тебе зачем деньги?
– Как – зачем? – неосторожно фыркнула я, и Напалм заплясал, зафыркал мне в ответ, закосил глазом. – Тихо, тихо, ты, болячка. – Я ласково огладила мерзавцу морду.
– Смотри, осторожно – ужалит, пальцев лишит, – предостерегающе глянул Геша и повторил: – Так зачем тебе деньги, малáя?
– Во-первых – ма-ароженое, во-вторых – пи-ироженое, – закатила я глаза, – а в-третьих – книжки, шо неясно?
– Да все ясно. – Геша снова дернул плечом (эту дурную привычку, как ни странно, он подхватил от меня). – Ну, пускай потихоньку и отваливай.
– Шика-шика-шика… – Я подышала напоследок Напалму в нос, отпустила недоуздок и выскользнула из денника.
Я слышала утробный хохоток Напалма и дружелюбное Гешино «Прими… прррими, ебанаврот…». Наверное, коварная тварь сразу же попыталась прижать Гешу задом, но не из таковских был Геша. Он вышел из денника и закрыл дверь.
– Пошли покурим. Копыта потом, надоел. – Геша сплюнул.
Мы уселись во дворе на кучу бревен у стены. Никто из нас, разумеется, не курил; я – потому что маленькая, Геша – потому что запах табака не нравился лошадям и женщинам. Просто мы так говорили – «перекур», значит «отдых».
– Так зачем тебе книжки эти? – продолжил разговор Геша. – Я че-то не пойму, в школах библиотеки позакрывали, или как?
– Нет. Просто мне нужны свои собственные книжки.
– А. Ну, ладно.
Если честно, для Геши слова «читать» и «бездельничать» были синонимами, но к чужим слабостям он относился с уважением. Геша задумчиво поскреб затылок, почесал нос, похлопал себя рукой по колену и наконец сказал:
– Ну, я не знаю, малáя… Взять тебя на должность младшего помощника старшего конюха… то есть – меня. Оклад тебе будет десять рублей… для начала. – Он полез в карман, достал горсть мятых купюр, отложил несколько, разгладил, остальные снова сунул в карман. – Вот, владей.
– Геш, а разве так можно? – удивленно спросила я, спрятала руки за спину и даже отодвинулась подальше от денег.
– Начальства слушайся. На, сказал. – Геша настойчиво протянул мне деньги и, внезапно вспомнив, что он взрослый, строго добавил: – Все сразу не трать, следующая получка у тебя не скоро будет…
Следующая зарплата у меня была в целых сорок рублей. К нашей конюшне приписали «мертвую душу» – в то время люди не имели права не работать, но некоторые покупали себе запись в трудовой книжке и просто числились где-то, вот и у нас появился новый мифический конюх на полставки, за него-то я и стала работать.
На конюшне меня дразнили «полконюха» – не только из-за половины зарплаты, а еще и за малый рост и возраст, а было мне тогда девять лет.
Так я сделалась довольно обеспеченным по тем временам ребенком, но те первые десять рублей и первое дальнее путешествие «по книги» я помню.
Глава 5
Я проснулась ранним утром, но не отправилась, как обычно, на пробежку, а, сунув в карман деньги и зажав в кулаке бумажку с адресом, пошла сначала по проспекту, потом через дворы, дальше через маленький шумный рыночек, мимо кинотеатра «Зоря» к остановке трамвая, который и должен был отвезти меня на другой конец города, в тот самый клуб филателистов.
К городским трамваям я относилась с безграничной любовью и доверием. В глубине души я не сомневалась, что именно они, трамваи, и были первыми, самыми древними городскими жителями – как динозавры на Земле. Они и напоминали динозавров – длинные, неуклюжие, грохочущие, неспешно следующие по вечно неизменному маршруту.
Я села в полупустой трамвай и приникла к окну. Остановок через шесть места пошли совсем незнакомые, и я подивилась в очередной раз этой волшебной способности города раздвигать свои границы. Ведь вот казалось, что я была уже везде и знаю его вдоль и поперек, но каких-то пятнадцать минут – и я снова как в открытом космосе, вернее, в неоткрытом, и даже пальцы холодеют при мысли, что из такого-то далека как же я вернусь домой, а трамвай уносил меня все дальше, громыхая, истерично повизгивая звонками на перекрестках. На остановках все входили люди, ко мне подсел бородатый дядька, достал книгу из портфеля и улыбнулся ей – ну знаете, той легкой улыбкой, которой приветствуют очень хорошую, любимую книгу.
Дядька стал читать, а я, заметив эту его улыбку, не удержалась и тоже заглянула, и тотчас же мой любопытный нос ожгло жарким пустынным ветром, и я провалилась, залипла, попалась…
Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением.
Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен.
Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили встороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге…
Я чуть не завопила возмущенно, когда дядька захлопнул книгу и встал.
Оказалось, что мы приехали на конечную остановку (она-то, по счастью, и была мне нужна). Я вышла за дядькой и, набравшись смелости, тронула его за рукав. Дядька удивленно обернулся, и я, боясь, что вот он сейчас уйдет, а я так никогда и не узнаю, скороговоркой выпалила:
– Извините за беспокойство, скажите, пожалуйста, как называется та книга, что вы сейчас читали?
– Пожалуйста, – с насмешливой любезностью сказал он, – «Мастер и Маргарита» Михаила Афанасьевича Булгакова.
– Спасибо, – выдохнула я, а он кивнул и ушел, все так же улыбаясь в бороду.
Я отправилась на поиски пресловутого книжного заповедника, про себя повторяя, чтобы не забыть: «Булгаков, «Мастер и Маргарита», Булгаков. Михаил. Афанасьевич».
До этого момента я шла даже не на охоту – так, на разведку, теперь же я точно знала, какая книга мне нужна, да что там нужна – необходима.
Поплутав некоторое время по тихим зеленым улочкам с запущенными пятиэтажками, я выбралась наконец к искомой аллейке, прошла сквозь строй гипсовых пионеров и уперлась в круглое строение без окон и крыши. Летний кинотеатр? Маленький стадион? Черт его знает.
Я двигалась вдоль белой слепой стены, бездумно трогая пальцами теплую облупившуюся штукатурку, и наткнулась на вход – огромные ворота. Их, вероятно, перекрашивали много раз прямо поверху, краска облезала, сворачивалась спиральками, обнажая предыдущий слой, поэтому они были пятнистыми, сине-зелено-охристыми.
По доброй советской традиции ворота были намертво заколочены, внутрь вела маленькая калитка сбоку, она была открыта, рядом стоял человек в парусиновой кепке и продавал билеты.
Билет стоил рубль – целое состояние, но делать было нечего, иначе пробраться в эту цитадель не представлялось возможным – высокая, сплошная, гладкая стена. Я заплатила и вошла.
Я сделала шаг, и меня ослепило солнце. Солнце отражалось от белой вогнутой стены (все-таки кинотеатр, подумала я), плясало на высоких, истертых ступенях-сиденьях этого странного амфитеатра, гуляло по чахлой травке в центре (или стадион?).
Людей было довольно много, кто-то задумчиво бродил, кто-то сидел на ступенях у раскинутых тряпиц, на которых лежали альбомы с марками, кляссеры с монетами, значки и – ура! – книги.
Я и сама побродила, примериваясь, прислушиваясь, прицениваясь, трогая робко корешки книг, но пока не смея взять и раскрыть. Они все были здесь, мои старые друзья – Дюма и Даррелл, Шекспир и Мэлори. Все.
– Ищете что-нибудь, барышня? – неожиданно спросил очкастый красноносый дядька, похожий на помесь грача и ящерицы.
Я вдруг испугалась, что забыла название книги, но губы послушно произнесли:
– «Мастер и Маргарита» Михал Афанасьича Булгакова…
– «Мастера» у меня нет, – огорченно сказал красноносый. – А вам, милая моя, не рано ли читать такие книги?