Среди этих жертв был и Крисп. Львы не успели растерзать его, поэтому ему была назначена крестная мука. И он, готовый к смерти, радовался тому, что настала и его очередь. Сегодня у него был другой вид — обнаженное худое тело его было прикрыто узким поясом из плюща у бедер, а на голове — венок из роз. Но в глазах его горел тот же огонь, и то же лицо, суровое и фанатичное, белело под красным венцом. Не смягчилось и сердце его. Как раньше он грозил Божьим гневом своим товарищам, зашитым в звериные шкуры, так и теперь он громил их, вместо того чтобы утешить.
— Благодарите Спасителя, — говорил он, — что он позволил вам умереть той же смертью, какой умер сам. Может быть, часть ваших грехов вам и будет прощена за это, но трепещите, ибо правосудие должно быть удовлетворено и невозможна одинаковая награда для добрых и злых.
Его словам вторил стук молотков, которыми прибивали руки и ноги обреченных. Все больше и больше возвышалось крестов на арене, и Крисп, обращаясь к тем, которые ждали своей очереди, говорил так:
— Я вижу разверстое небо, но вижу и разверстый ад… И я не знаю, как отвечу Господу моему, хотя всю жизнь верил и ненавидел зло, — и не смерти боюсь я, а воскресения, не муки, а суда, ибо пришел день гнева…
Из ближайших рядов амфитеатра раздался чей-то спокойный и торжественный голос:
— Не день гнева, а день милости, день спасения и радости, и я говорю вам, что Христос приветит вас, утешит и посадит одесную себя. Верьте, ибо небо разверзлось над вами.
Глаза христиан обратились на говорящего; даже распятые на крестах подняли бледные и измученные лица и стали смотреть в сторону утешителя.
А он подошел к самому краю арены и стал благословлять их знамением креста.
Крисп простер к этому человеку руки, словно хотел обрушить на него свой гнев, но, всмотревшись в лицо его, опустил их тотчас, склонился на колени, а губы шептали:
— Апостол Павел!..
К великому удивлению палачей, на колени опустились все христиане, которых еще не успели распять, а Павел, обращаясь к Криспу, проговорил:
— Крисп, не грози им, ибо сегодня же вместе с тобою будут в раю. Ты думаешь, что они могут быть осуждены? Но кто же осудит их? Неужели сделает это Бог, отдавший за них Сына своего? Неужели Христос, который умер, чтобы спасти их, как и они умирают ради славы его? И как может осуждать тот, который возлюбил? И кто будет обвинять избранников Божьих? Кто скажет крови этой: "Проклята!"?
— О господин, я ненавижу зло! — воскликнул старый священник.
— Христос заповедал прежде всего любить людей, ибо завет его — любовь, а не ненависть…
— Я согрешил в час смерти, — горестно проговорил Крисп. И стал бить себя в грудь.
Распорядитель амфитеатра подошел к апостолу и спросил:
— Кто ты, беседующий с осужденными?
— Римский гражданин, — спокойно ответил Павел. И, обратившись к Криспу, сказал:
— Верь, что это день милости, и умри спокойно, слуга Божий!
Два негра подошли в эту минуту к Криспу, чтобы положить его на крест, а он посмотрел вокруг и воскликнул:
— Братья мои, молитесь за меня!
И на лице его исчезла обычная суровость; жесткие черты приняли выражение примиренности и нежности. Он сам положил руки свои на перекладину креста, чтобы облегчить работу палачей, и, глядя на небо, стал жарко молиться. Казалось, он перестал чувствовать боль, потому что, когда гвозди проникли в тело, он не дрогнул и на лице его не легла складка боли. Он молился, когда ему прибивали ноги, молился, когда поднимали крест, засыпали и утаптывали землю.
Когда толпа со смехом и криками стала наполнять амфитеатр, брови старца нахмурились, он сердился, что язычники мешают ему тихо и сладостно умереть.
Кресты были поставлены так, что на арене вырос словно лес с висящими на деревьях людьми; на перекладины крестов и на головы мучеников падал солнечный свет, а на арену ложились тени, покрывшие ее черной решеткой на ярко-желтом песке. В этом зрелище народу дана была возможность любоваться медленной агонией. Никогда до сих пор еще не было такого множества крестов. Арена была густо покрыта ими, и людям с трудом удавалось пробираться между столбами. По краям висели преимущественно женщины, а Криспа, как старшего, распяли на большом кресте перед ложей цезаря. Пока никто еще не умер, но те, которых распяли раньше, были в забытьи. Никто не стонал и не молил о пощаде. Некоторые свесили головы на плечо или опустили на грудь, словно засыпали; иные думали о чем-то, иные, подняв глаза к небу, тихо шевелили губами. Но в этом лесе страшных крестов, в этих распятых телах, в этом безмолвии мучеников было что-то враждебное и зловещее. Народ, веселый и сытый, с криками входил в цирк; но, когда все заняли свои места, наступило молчание, — не знали, на ком сосредоточить внимание, о чем думать. Обнаженные женщины перестали волновать зрителей. Не делались обычные ставки, кто раньше умрет, как бывало всегда при небольшом числе жертв на арене. Казалось, что и цезарь скучает: он отвернулся и с ленивым и сонным выражением на лице поправлял ожерелье на шее.
Вдруг висевший против цезаря Крисп, глаза которого были только что закрыты и который, казалось, был в забытьи и умирал, стал теперь пристально смотреть на Нерона.
Лицо его снова стало суровым, а глаза горели таким страшным огнем, что августианцы стали шептаться, показывая на него пальцами, пока сам цезарь не обратил внимания на старца и не приложил к глазам своего изумруда.
Наступила полная тишина. Глаза зрителей были обращены на Криспа, который шевелил правой рукой, словно хотел оторвать ее от креста.
Грудь его высоко поднялась, ребра ясно обозначились, и он воскликнул:
— Матереубийца!.. Горе тебе!..
Августианцы, услышав страшное оскорбление, брошенное владыке мира перед многотысячной толпой, затаили дыхание. Хилон замер. Цезарь вздрогнул и уронил изумруд.
Народ безмолвствовал. Голос Криспа явственно был слышен во всем амфитеатре:
— Горе тебе, убийца жены и брата, горе тебе, антихрист! Бездна разверзлась пред тобою, смерть протягивает к тебе руки, и гроб ждет тебя! Горе тебе, живой труп, ибо умрешь ты в ужасе и будешь осужден навеки!..
Не в силах оторвать руки своей от перекладины, распятый, страшный, худой, как скелет, неумолимый, как сама судьба, он потрясал седой бородой своей над ложей цезаря, сбрасывая листья и розы с увенчанной своей головы.
— Горе тебе, убийца! Переполнилась мера преступлений твоих, и близок твой час!..
Он напрягся еще раз: казалось, он оторвет сейчас свою руку и грозно протянет ее к цезарю. Но вдруг худые руки его стали еще более худыми, тело свесилось вниз, голова упала на грудь, и он испустил дух.
В этом страшном лесу крестов более слабые люди стали также засыпать вечным сном…
XVI
— Государь! — говорил Хилон. — Море теперь как оливковое масло, и волны кажутся уснувшими… Поедем в Ахайю. Там ждет тебя слава Аполлона, там встретят тебя венцами, триумфами, там народ провозгласит тебя богом, а боги примут как равного в свою среду, и ты, государь…
Он замолчал, потому что нижняя челюсть его сильно дрожала и он не мог говорить от волнения.
— Мы отправимся после окончания игр, — ответил Нерон. — Знаю, что и так уж некоторые называют христиан невинными жертвами. Если бы я уехал, это стали бы говорить все. Чего ты боишься, старая кляча?
Цезарь нахмурился и стал пытливо смотреть на Хилона, ожидая объяснений. Его хладнокровие было притворным. На последнем зрелище его расстроили слова Криспа, и, вернувшись во дворец, он не мог заснуть от стыда и бешенства, а вместе с тем и от какого-то страха.
Суеверный Вестин, молча прислушивающийся к их разговору, поглядел по сторонам и таинственно зашептал:
— Послушай, государь, старика, потому что в этих христианах есть что-то странное… Их божество дает им легкую смерть, но оно может оказаться мстительным…
Нерон быстро ответил:
— Не я устроил игры, а Тигеллин.
— Да, это я! — вмешался Тигеллин, услышав слова цезаря. — И я смеюсь над всеми христианскими богами. Вестин — пузырь, наполненный всякими суевериями, а этот воинственный грек готов умереть от страха при виде наседки, которая распушила перья, защищая цыплят!
— Все это хорошо, — сказал Нерон. — Но вели отныне отрезывать им языки или затыкать рты.
— Им заткнет рты огонь, о божественный!
— Горе мне! — застонал Хилон.
Цезарь, которого ободрила наглая самоуверенность Тигеллина, стал смеяться и сказал, указывая на грека:
— Смотрите, на кого похож потомок Ахилла!
Действительно, вид Хилона был ужасен. Остатки волос на голове стали совершенно седыми, на лице написано было выражение невероятного ужаса и страшной подавленности. Иногда казалось, что он теряет сознание и впадает в забытье. Он часто не отвечал на вопросы, потом вдруг приходил в ярость и становился таким наглым, что августианцы предпочитали оставлять его в покое и не дразнить.
— Смотрите, на кого похож потомок Ахилла!
Действительно, вид Хилона был ужасен. Остатки волос на голове стали совершенно седыми, на лице написано было выражение невероятного ужаса и страшной подавленности. Иногда казалось, что он теряет сознание и впадает в забытье. Он часто не отвечал на вопросы, потом вдруг приходил в ярость и становился таким наглым, что августианцы предпочитали оставлять его в покое и не дразнить.
В таком состоянии он был и сейчас.
— Делайте со мной, что хотите, но на игры я больше не пойду! — в отчаянии завопил он вдруг.
Нерон пристально посмотрел на него и, повернувшись к Тигеллину, сказал:
— Позаботься, чтобы этот стоик был поближе ко мне в садах. Я хочу увидеть, какое впечатление произведут на него наши факелы.
Хилон испугался гнева, который слышался в голосе цезаря.
— Государь, я ведь ничего не увижу, мои глаза совсем не видят ночью.
Цезарь ответил со страшной улыбкой:
— Ночь будет светла, как день.
Потом он обратился к другим августианцам и стал разговаривать о конских состязаниях, которые намеревался устроить под конец игр. К Хилону подошел Петроний и, тронув его за плечо, сказал:
— Разве я не говорил, что ты не выдержишь?
— Я хочу напиться… — отвечал тот и протянул руку за чашей с вином, но не в силах был донести ее до рта; это увидел Вестин, взял у него чашу и, пододвинувшись ближе, с выражением любопытства на лице спросил Хилона:
— Тебя преследуют фурии? Не правда ли?..
Старик тупо смотрел на него, раскрыв рот, будто не понимая вопроса, и моргал глазами. Вестин повторил:
— Преследуют тебя фурии?
— Нет, — ответил Хилон, — но передо мной ночь.
— Как ночь?.. Да помилуют тебя боги!.. Какая ночь?
— Ночь ужасная и непроглядная, и что-то шевелится в ней и приближается ко мне. Но я не знаю — что именно, и боюсь.
— Я всегда был уверен, что они чародеи. Не видишь ли ты страшных снов?
— Нет, потому что я совсем не сплю… Я не думал, что их так накажут.
— Ты жалеешь их?
— Зачем вы проливаете столько крови? Ты слышал, что говорил человек с креста? Горе нам!
— Да, слышал. Но ведь они поджигатели.
— Неправда!
— Враги человеческого рода.
— Неправда!
— Отравители источников.
— Неправда!
— Убийцы детей.
— Неправда!..
— Как же так? — спросил изумленный Вестин. — Ведь ты же сам утверждал это и выдал их Тигеллину!
— Потому-то меня окружила ночь и смерть приближается ко мне… Иногда мне кажется, что я уже умер, и вы также…
— Нет! Это они умерли, а мы живем. Но скажи: что они видят, когда умирают?
— Христа…
— Это их бог? И это могущественный бог?
Но Хилон ответил вопросом:
— Что это за факелы должны гореть в садах? Ты слышал, о чем говорил цезарь?
— Слышал и знаю… Христиан оденут в скорбные туники, пропитанные смолой, привяжут к столбам и подожгут… Но пусть их бог не насылает за это на город великого бедствия!.. Такая казнь ужасна…
— Я предпочитаю это, потому что не будет крови, — сказал Хилон. — Вели рабу поднести чашу к моим губам. Хочу напиться — и расплескиваю вино, потому что руки мои дрожат от старости…
Августианцы в это время также беседовали о христианах. Старый Домиций Афр издевался над ними.
— Их так много, что нам грозила гражданская война, и помните, все боялись, что они будут защищаться. А они умирают, как бараны.
— Пусть бы они попробовали оказать сопротивление! — воскликнул Тигеллин.
В разговор вмешался Петроний:
— Ошибаетесь. Они защищаются.
— Каким образом? Чем?
— Терпением.
— Это новый способ.
— Конечно. Но разве вы можете утверждать, что они умирают, как обыкновенные преступники? Нет! Они умирают так, что преступниками кажутся те, которые обрекли их на смерть, то есть мы и весь римский народ.
— Что за бред! — воскликнул Тигеллин.
— Ты глуп, — бросил Петроний.
Окружающие, пораженные верностью его замечания, стали с изумлением переглядываться и говорить:
— Да, да! Есть что-то необыкновенное и странное в их смерти.
— Я говорю вам, что они видят своего бога! — воскликнул Вестин.
Тогда некоторые обратились с вопросом к Хилону:
— Послушай, старик! Ты знаешь их хорошо. Скажи нам, что они видят?
Грек залил вином свою тунику и ответил:
— Воскресение из мертвых!..
И так затрясся весь от волнения, что присутствующие громко захохотали.
XVII
Несколько ночей Виниций провел вне дома. Петроний думал, что он затеял какой-нибудь новый план освобождения Лигии из Эсквилинской тюрьмы и занят этим, но не хотел расспрашивать, чтобы не принести этим несчастья. Этот изысканный скептик стал в некоторых отношениях суеверным, особенно с того времени, когда не удалось освободить девушку из Мамертинской тюрьмы. Он перестал верить в свою счастливую звезду.
Он теперь не рассчитывал на удачу хлопот Виниция. Эсквилинская тюрьма, устроенная наскоро в погребах домов, разрушенных во время пожара, не была такой ужасной, как старая Мамертинская, но охранялась она гораздо тщательнее. Петроний прекрасно понимал, что Лигию перевели туда лишь затем, чтобы она не умерла и выступила в цирке, и легко догадаться, что именно потому ее особенно зорко стерегут.
"По-видимому, — говорил себе Петроний, — цезарь вместе с Тигеллином придумали какое-то страшное зрелище при ее участии. И Виниций скорее погибнет сам, чем сможет освободить ее".
Виниций тоже пал духом. Теперь ему мог помочь один лишь Христос. Молодой трибун добивался возможности проникнуть к Лигии в тюрьму, чтобы повидаться с ней.
Некоторое время его волновала мысль о том, что Назарий сумел-таки попасть на службу в Мамертинскую тюрьму, почему бы и Виницию не попробовать сделать то же.
Подкупленный большой суммой, заведующий так называемыми Смрадными ямами принял его в число людей, которых он посылал за трупами в тюрьмы. Опасение, что Виниция могут узнать, не было основательным. Приходить в тюрьму было нужно ночью, в одежде раба, освещение в тюрьмах было плохое. Да и кому могло прийти в голову, что патриций, внук и сын консулов, мог очутиться среди гробовщиков и могильщиков, рискуя задохнуться у "Смрадных ям"; за такую работу могли браться люди или несвободные, или совершенные бедняки.
Когда наступил желанный вечер, он с радостью обмотал голову тряпкой, пропитанной скипидаром, и с бьющимся сердцем отправился с толпой могильщиков на Эсквилин.
Преторианцы легко пропустили его, потому что они больше были заняты рассмотрением пропусков, чем самими людьми. Огромная железная дверь открылась перед ними, и они вошли. Виниций очутился в огромном сводчатом подвале, за которым следовал ряд других подвалов. Тусклые лампы освещали помещение, наполненное людьми. Некоторые лежали у стен, и было непонятно, спали они или умерли. Другие собрались вокруг большого сосуда с водой, стоящего посредине, из которого жадно пили, как пьют люди, которых мучит лихорадка; иные сидели на земле, облокотившись на колени и подпирая голову ладонями; дети спали, прижавшись к матерям. Вокруг слышались стоны и тяжелое дыхание больных, плач, молитвенный шепот, гимны, которые пелись вполголоса, брань сторожей. Чувствовался трупный запах и духота. В глубине, во мраке, копошились темные фигуры, а ближе к тусклым лампам видны были бледные лица, искаженные, худые и голодные, с глазами угасшими или светящимися лихорадочным блеском, бледными губами, каплями пота на лбу и мокрыми слипшимися волосами. В углах бредили больные, впавшие в забытье, некоторые умоляли дать им пить, другие просили скорее вести их на казнь. И эта тюрьма все же была менее ужасна, чем Мамертинская. У Виниция подкосились ноги при виде всего этого и перехватило дыхание. При мысли, что Лигия живет среди этого ужаса и бреда, волосы встали на его голове и в груди замер крик отчаяния. Амфитеатр, клыки диких зверей, кресты — все было лучше этих страшных, полных трупного запаха подземелий, в которых изо всех углов доносились умоляющие голоса:
— Ведите нас скорее на смерть!
Виниций до боли стиснул зубы, он почувствовал, что теряет силы и готов лишиться сознания. Все, что он пережил до сих пор, его любовь и страдания, все сменилось теперь одним желанием — умереть.
Он услышал поблизости голос смотрителя "Смрадных ям":
— А сколько у вас сегодня трупов?
— Теперь с десяток, — ответил тюремный сторож, — но к утру будет больше, потому что некоторые уже хрипят около стен.
Он стал бранить женщин, что они прячут мертвых детей, чтобы дольше быть с ними и, пока возможно, не отдавать могильщикам. Приходится разыскивать трупы по запаху, отчего воздух портится здесь еще больше.
— Я предпочел бы жить рабом на каторжной работе, — говорил он, — чем караулить этих гниющих при жизни собак.