– А если взять любую примечательную область человеческой деятельности, то получается, что нас много. Очень много. Получается, что на нас вообще мир держится.
– Не понял, – признался я. – Поясни.
– Ну как же… Возьми, например, науку. Она практически вся из нас, из мужиков состоит. Кому последние годы Нобеля вручают? Одни сплошные мужики. А если покопаться, то тем, кому до многополья вручали, тоже наверняка мужиками окажутся.
– А Мари Кюри? – вспомнил я одного явного не мужика из прошлого.
– Да ладно, – махнул Саня рукой. – У нее муж мужиком был, и они вместе работали. Он помер не вовремя, вот ей вместо него и дали. Но хорошо, хрен с ней, с наукой. Возьмем искусство. Ладно? Куда ни плюнь, только на мужика и попадешь. Писатели, кинематографисты, театральные режиссеры, музыканты… да кого ни возьми. Я уж про юмористов не говорю, с этими и без того все понятно.
Тут мне пришлось развести руками, про юмористов возразить было нечего.
– А финансы? А бизнес? А всякое изобретательство? Конструкторы и прочее? Даже философы одни мужики. Даже революционеры. И в медицине, и в просвещении. – Он усмехнулся. – Даже среди мошенников и комбинаторов… везде одно и то же ощущение, что нас, мужиков, большинство. Хотя, как ты сказал, по статистике, нас абсолютное меньшинство.
– И что с того? Что ты всем этим хочешь сказать? – спросил я, чувствуя, как внутри меня начинает закручиваться подлая пружина волнения. Почему-то мне этот разговор не нравился. Только мы добились всеобщего равноправия, всеобщего благоденствия… и сразу начинать отделять одни половые группы от других? Нет, это было неправильно. Более того, преступно.
– Я хочу сказать только одно… Мы в опасности. – Саня пододвинулся ко мне еще ближе. – Ты пойми, рано или поздно на этот парадокс… ну, что нас как бы мало… но и как бы много… рано или поздно на него обратят внимание. Те, остальные. И им он не понравится. И они начнут действовать.
Я ничего не понял.
– Как действовать?
– Ты что, малограмотный? – искренне удивился Саня. – Истории не знаешь? Не знаешь, как действуют? Да как угодно. Способов много известно, любых, вплоть до физического уничтожения.
Наконец я не выдержал и вскипел:
– Саня, ты совсем головой поехал! Почему надо нас уничтожать? Кому мы мешаем? Мы же только помогаем. Что за бредовые мысли?! Да и люди изменились: после того, как каждый нашел себя, идентифицировался, никого ни на какие зверства не тянет.
– Пока не тянет. Но подожди, как только эта многопольная вакханалия закончится, когда не только мне, но и многим другим станет скучно, тогда и начнется. Перекос ведь реально существует?
– Ну, существует, – нехотя согласился я.
– Вот его и захотят исправить. А что значит исправить? Либо надо будет мужиков отстранить, либо устранить. Другого выхода нет. Но, видишь ли, – Рейн выдержал паузу, – нам, мужикам, во всяком случае, некоторым из нас, такая перспектива не подходит. Не знаю, как тебе, конечно…
Но я его перебил:
– Подожди… Но это же только предположения, домыслы. А что, если ты не прав? Если у тебя паранойя и больная фантазия? Больное воображение?
Он снова усмехнулся:
– Знаешь, в чем сходство между политиком и режиссером? – Я пожал плечами. – И тот и другой даром предвидения должен обладать. – Он похлопал меня по руке. – А если я прав? Когда мы разберемся в моей правоте, уже поздно будет. История многому учит.
– И что делать? – растерянно спросил я.
– Ты сначала реши, с нами ты или с ними. А потом поговорим.
– С вами? С ними? – в ужасе воскликнул я. – Кто такие «вами»? Кто такие «вы»? Неужели уже есть «вы»?
– Ты подумай, подумай. Если надумаешь, нам еще не раз говорить на эту тему придется. Слышишь, не раз.
Всю дорогу до дома я действительно думал над словами Рейна.
А потом вспомнил: почему в параллельном мире было мало мужиков? Их можно было по пальцам пересчитать. Что же с ними произошло, отчего они иссякли в количестве? Ведь очевидно, что когда-то они составляли полноценные 1/16 всего населения. А осталась мизерная доля одного процента. Почему они повымирали, как динозавры? Динозавры-то, как мы знаем, от ледникового периода. А мужики от чего? Или им еще один ледниковый период кто-то устроил? – Я снова задумался: – Неужели Саня прав? Получается, что и в параллельном мире в какой-то момент его истории произошли события, резко сократившие количество мужиков? Вполне вероятно, что трагические события…»
Мысль поразила меня. Я начал забывать параллельный мир – не потому что времени прошло много с тех пор, как я его покинул. Просто мне удалось воссоздать его здесь, в мире сегодняшнем, и оттого как бы подменить его в сознании. Зачем мне тот далекий, параллельный мир, когда точно такой же существует здесь, рядом, под рукой? Вот и получилось, что вчерашний, почти уже нереальный мир стал для меня скорее фантазией, сном, моей собственной очередной выдумкой.
Придя домой, я завалился на диван и лежал с закрытыми глазами, стараясь ни на что не отвлекаться, – раньше, вот так лежа, я думал над сюжетами своих книг, мне всегда требовалась тишина, уют дома и полная концентрация. Впрочем, сейчас я размышлял не над выдуманным сюжетом, а над вполне реальным: «Почему в параллельном мире было мало мужиков?» Я лежал и не мог найти ответа, ведь, находясь в нем, я, увы, никогда не интересовался его историей.
Аркадия вернулась поздно вечером, почти ночью, за окном, да и в комнате было темно – свет я так и не включил. Она подсела ко мне на диван, положила свою гибкую, прохладную руку мне на лоб.
– Все в порядке? Ты не простудился? – спросила она. Я покачал головой.
– А в чем тогда дело? – В голосе ее прозвучала забота.
– Скажи, – начал я медленно, – ты никогда не задумывалась над тем, что, разделяя людей на различные половые категории, мы создаем дополнительные бреши? Опасные бреши, которые впоследствии могут привести к катастрофе.
Она оторвала руку ото лба, прохлада исчезла.
– Какие бреши?
– Мы людей разделяем, – сформулировал я по-другому. – По новому признаку. Получается, что мы объединили национальности, расы, даже классовую напряженность сгладили. Но одновременно с этим создали новое разделение. Половое. Когда существовали только мужчины и женщины, всего два пола, то они притерлись друг к другу. В основном от взаимозависимости, как раз оттого, что выбора не было. Хочешь, не хочешь, а сосуществовать приходилось. Хотя тоже не без трений. Вспомни хотя бы Синюю Бороду или Кармен. Не говоря уже про Фаню Каплан и всех последующих феминисток.
Я помолчал, подумал.
– Сейчас по-другому. Сейчас выбора хоть отбавляй. А в результате может произойти катастрофа. Не сегодня, конечно, сегодня люди еще отвлечены, тешатся разнообразием. Но когда они угомонятся, успокоятся, то тогда… Могут начаться межполовые трения, даже межполовые междоусобицы. Года два-три – и мы запросто сможем в эту перепалку угодить.
Аркадия молчала. В темноте ее почти не было видно, лишь слегка очерченный силуэт. Почти что тень.
– Меньше, чем два, – наконец-то раздался ее голос, сейчас, в темной комнате он звучал глуховато. Я не сразу сообразил, о чем это она, переспросил. – Меньше, чем два года, – повторила плеврита и снова замолчала. Я тоже молчал, я ждал от нее пояснений, и она, наконец, заговорила.
– Я не хотела тебе рассказывать, не могла, я слово дала… Но ты ведь не чужой мне… – Она сбилась, потом снова продолжила: – Ты знаешь, у меня много друзей, подруг. В основном плевриты, так само как-то получилось. Из мира искусства, конечно, в основном из театров, многие, кроме того, в балете. Сам понимаешь, гибкость тела у нас особенная, руки, ноги, все остальное… – Я кивнул, я понимал. – Так вот, они мне рассказывают, что угнетают их всюду, эксплуатируют и вообще наживаются на них. И что везде одна несправедливость, которая требует действия. Решительного действия.
– Я ничего не понял, – признался я, хотя сердце у меня замерло. Я уже заранее знал, что этот разговор ничего хорошего не предвещает.
– Ты и вправду не понимаешь или притворяешься? – В ее голосе прозвучало раздражение. Первый раз за все время, что мы были вместе. Никогда прежде.
– Вправду, – честно сознался я.
– Ну, смотри, скажем, театр Станиславского. Девяносто процентов балетных – плевриты. А кто художественный руководитель балетной труппы?
– Кто? – ответил я вопросом на вопрос.
– Мужик, конечно. Из самого танцора, конечно, не получилось, а в худруки пролез. И директор – мужик. И главный хореограф. И везде так. И в Большом. И в драматических такая же ситуация. Ты на рожи главных режиссеров посмотри, противно станет, ведь одни типичные мужики.
– Почему противно? – удивился я.
Но Аркадию остановить уже было невозможно. Она разгорячилась, да так, что от ее прохлады ничего не осталось, хорошо, что в комнате был погашен свет и я не видел ее пылающих щек.
– Потому что везде одни мужики. Во всем искусстве. Ты телевизор включи, послушай, кто на сцене, поет, играет… про юмористов всяких я вообще не говорю.
Я кивнул, про юмористов я согласился, но она, похоже, в темноте моего немого согласия не разглядела. Поэтому пришлось ее перебить.
– Подожди, послушай, ты сама говоришь, что балетные в основном плевриты. Потому что у них фактура тела особенная, гибкость и прочее. Талант, иными словами. Но никто их за талант не упрекает, не завидует. Почему же тот факт, что мужики в юморном цехе хозяйничают, всех раздражает?
– Нашел что сравнивать – возмутилась Аркадия. – Наши балетные вкалывают до изнеможения, знаешь, какой труд тяжелый, сколько потов должно сойти, чтобы на хлеб заработать? Зря, что ли, в сорок лет на пенсию? Это тебе не анекдотики со сцены сбалтывать до старости.
В ее словах звучала ожесточенность.
– В тебе ожесточенности много. Откуда? Когда появилась? – удивился я.
– Ты не представляешь. – Она чуть сбавила напор. – Я каждый день жалобы слышу в нашем комитете. Я от каждой плев…
– Постой, – перебил я ее, я даже приподнялся на подушках от удивления. – В каком комитете?
Она замялась, сбилась.
– Ну, в общем, я не должна говорить… Это пока секрет… Но тебе, так и быть, скажу. Мы организовали комитет по защите прав плеврит. Ведь кругом несправедливости. Ты только посмотри. Вы, мужики, заполонили искусство, науку, бизнес, телевидение, газеты и прочее остальное. Практически все заполнили. Паучки, те, ясное дело, – государственные органы власти. Ты сам подумай, они всем распоряжаются. Силовые структуры тоже под их контролем. А возьми пчелок. Они где? Они вкалывают, тяжелым трудом занимаются. Именно, как пчелки. Хотя нас, плеврит, они тоже не любят, потому что завидуют сильно. Но они же тупые, потому что пчелки. А релятивисты… У них, знаешь, на буравчиков какие обиды? А огородники… А психи…
– А что психи?! – воскликнул я, уже сам с трудом сдерживаясь. – Психам-то чего? Им-то на что жаловаться!
– Да вот, видать, есть на что, – отмахнулась от меня Аркадия.
– Получается, что ты нас, мужиков, ненавидишь? Всех? – выдохнул я с ужасом.
Она помолчала, потом ее контуры приблизились, очертились.
– Почему всех? Не всех. Тебя, например, я люблю. Ты же мой, родной, любимый мужичонка. Мой собственный, мой хороший. И запомни, если что-нибудь начнет происходить плохое… ну, там, с остальными мужиками, я тебя в обиду не дам. Никому не дам. Ты же знаешь, у меня много возможностей. – Контуры приближались, потом склонились надо мной. – Хотя остальные мужики, конечно, душегубы и кровопийцы. Пока они мир под контролем держат, справедливости не жди.
– Значит, ты думаешь, что беды избежать не удастся? – переспросил я.
– Сейчас тебе не удастся избежать совсем другого… Сейчас тебе не избежать энергазма. – Она придвинулась совсем близко, я снова ощутил прохладу. – Я тебя сейчас так плотно оплевричу… ты все на свете позабудешь. Тебе неделю отходить придется. – И она сомкнулась надо мной.
Но обещаний своих Аркадия не сдержала. Энергазм получился слабенький, никудышный, я едва в него погрузился – я и не подозревал, что с плевритами может быть настолько безразлично и пустынно. А еще я не мог позабыть всего того, что она мне сегодня наговорила.
На следующий день я заглянул на «Вершину». Мы сели у Ч1 в кабинете, он отменил все встречи, даже телефон отключил. Я заранее его предупредил, что дело экстренное и чрезвычайно важное.
– Слушай, – начал я без всякого вступления, – ты знаешь, что наше общество дезинтегрируется? Что люди объединяются по половым свойствам и разъединяются по человеческим? Что началось размежевание? Которое грозит всем нам…
Как ни странно, Ч1 не удивился. Более того, довольная улыбка появилась на его лице.
– А как же? Мы для того и государство, чтобы нам было все известно. Для этого у нас соответствующие структуры имеются. С хорошими, крепкими традициями. Они нас не только информируют своевременно, но через них мы стараемся управлять процессом. А иногда и организовываем его.
Я не мог поверить своим ушам.
– То есть ты не только знаешь… но и управляешь этим, как ты говоришь, процессом?
– Управляем, контролируем, создаем, организуем – все как полагается.
– Зачем? – Наверное, в моем голосе звучала растерянность, недоумение. Ч1 опять усмехнулся, опять довольно.
– Рано или поздно все равно к размежеванию придем. Ты что, истории не изучал, человеческая натура неизлечима… Перед нами неизбежная динамика… И лучше, чтобы под нашим контролем, чем стихийно. – Он развел руками, мол, что здесь непонятного?
Я выдержал паузу, постарался взять себя в руки.
– А почему ты мне ничего об этом не говорил?
– Зачем тебя тревожить? Я же говорю, мы отлично справляемся. К тому же ты, как известно, «Отец-Преобразователь», «Отец-Идентификатор», зачем тебя расстраивать? Ты же идеалист, а тут дело… – он помялся, – …ну, если не грязное, то в любом случае не для твоих чистых рук. Отец-Идентификатор должен оставаться непогрешим. Как жена цезаря. – Ч1 по-дружески усмехнулся.
– Ладно тебе, – махнул я рукой. – Не такой уж я идеалист. Вполне могу принять реальность и справиться с ней. Давай, рассказывай, какова общая картина, только не приукрашивай ничего, рассказывай как есть.
Он потер руки сдержанным движением, тоже довольным.
– В целом, ничего плохого пока не произошло, каждый пол занял в обществе свою роль, именно ту, которая ему больше всего подходит. Например, пчелки, как ты знаешь, – работяги. Плевриты – артисты, балетные, всякие гимнасты, циркачи. Про вас, мужиков, и так понятно. Биг-бэны в армии в основном, отличные солдаты. Из лунатиков хорошие спортсмены получаются. Релятивисты – бухгалтеры и кабинетные работники. Женщины – в медицине: сиделки, сестры, еще в библиотеках их много. Буравчики – менеджеры среднего звена. В общем, более-менее все себя нашли. А мы, паучки, сам понимаешь, контролирующие органы составляем, государственный аппарат и другие ответственные инстанции. С данной точки зрения все как раз хорошо.
– Ну да, как в муравейнике, – скептически добавил я. – Каждый в своем отряде. Ладно, если это хорошо, то что тогда плохо?
– Ничего особенно плохого нет. Так, разные издержки, которые всегда присутствуют. Например, пчелки сильно недовольны своим положением, создали тайную организацию.
– Тайную? – зачем-то повторил я.
– И не только они. Остальные тоже создали. Мы первые, конечно. Впрочем, она у нас всегда существовала, сам понимаешь.
– Не понимал, но теперь начинаю, – кивнул я.
– Только у вас, у мужиков, пока никакой организации нет. Но это потому, что вы слишком самоуверенные, жизнью не наученные. Всегда были самоуверенными, а это нехорошее качество, от реальности отвлекает. Вам бы на землю спуститься.
– Так, так, – кивнул я. – И что еще происходит?
– Да много чего, – покачал головой Ч1. – Пчелки объединились с релятивистами. Психи с энергетиками, троглодиты с огородниками… ну, в общем, всего я тебе за полчаса не доложу. Но ты не волнуйся, мы ситуацию контролируем, ввели во все эти тайные общества своих людей, они тоже паучки, конечно, мы другим не доверяем. Но они специальное обучение прошли, так что легко под всяких химиков и лунатиков косят. И вообще, под кого угодно. Они внедрились, зачастую процессом руководят. Ведь что главное? Главное, чтобы процесс не забурлил и не выплеснулся наружу. Потому что если бесконтрольно, то он вполне может выплеснуться. Ч1 замолчал. Молчал и я.
– Может, в шахматы? – предложил он. Я отрицательно покачал головой. – Тут вот какое дело… – Он помялся, покачал головой. – Многие вас не любят. – И он снова замолчал.
– Кого это «вас»? – спросил я.
– Вас, мужиков. Порой крепко не любят. Да оно и понятно, все лучшие места вами заняты. И не только у нас в стране, по всему миру. Даже в Китае, где вообще одни сплошные пчелки. Так что их гнев вполне можно понять. А теперь сам посуди… с учетом этих обстоятельств, всякие эксцессы возможны. Даже мы бессильными можем оказаться.
Я почувствовал, как лоб покрывается испариной, я провел по нему рукой, он был абсолютно холодным. И вдруг до меня дошло.
– Подожди, – сказал я, – ты же говорил, что вы процесс контролируете, даже направляете. Получается, что все происходит с вашего ведома?
Похоже, он смутился, или мне показалось?
– А что нам остается? Я же говорю, если накипь не контролировать, то она на кого угодно может выплеснуться. Вообще на всех. Выходит, что кого-то надо принести в жертву. Чтобы общего катаклизма избежать. Ты сам подумай на досуге: что лучше, все потерять? Или принести небольшую жертву и все сохранить?
– Но почему именно нас в жертву?
– Да ты сам наверняка понимаешь. – Но я покачал головой, нет, я ничего не понимал. – Потому что вы, мужики, для нас опаснее всего.