– Конечно, можно. Но она в спальне стоит, а там Мик спит, не хочу входить, боюсь разбудить его.
– Мик? – удивился я. – Кто такой Мик? Вы же говорили, что Аркадия зациклена на этом, который исчез. Откуда же Мик взялся?
Буравчик не выдержала и прыснула смехом.
– Конечно, зациклена. Мик – это же дитя, ребеночек Аркадии.
– Ребенок?! – вскрикнул я, словно ужаленный. – У Аркадии ребенок?
– Ну да, от того самого мужика. Симпатяга такой, просто куколка, я к нему всей душой привязалась. Вот он проснется, я вам фотографию и покажу.
Мы еще посидели, поболтали о том, о сем, хотя мне было не по себе, я с трудом следовал нити разговора. Наконец за стенкой раздался детский плач.
– А вот и Мик проснулся, – обрадовалась украинская буравчик. – Пойдемте, посмотрите на него.
Мы встали, вошли в комнату, в ней пахло младенческими запахами – прежде всего нежностью и беззащитностью. Симпатичный малыш лет двух (я плохо различаю возраст младенцев) стоял в маленькой своей кроватке, держась за перила, чуть подпрыгивая на упругом матраце.
Увидев меня, он перестал прыгать, вдруг протянул ко мне ручки и пропищал: «Папа».
– Папа?! – вслед за младенцем повторила буравчик и осеклась, прикрыв рот ладошкой. – Ой, а я бачу и не могу зрозумить, – перешла она частично на родной, бердянский язык. Потом молча подошла к трельяжному столику, взяла фотографию, стоявшую на нем, без слов передала мне.
Я помнил эту фотографию, нас сфотографировали на одной из вечеринок, мы с Аркадией обнимались и смотрели друг другу в глаза, можно сказать, с обоюдной любовью смотрели. А утром Аркадия вложила ее в рамку и поставила на этот самый трельяжный столик.
– Так это и есть вы! – почти шепотом произнесла буравчик.
– Да, я изменился. Оброс, не брился давно, – сказал я и провел ладонью по щетинистым щекам, будто оправдываясь. Затем подошел к кроватке, подхватил малыша, прижал к себе. Запах нежности и беззащитности вошел в меня, проник в нос, рот, в каждую пору.
– А Мик-то узнал. Надо же, сразу узнал. Аркадия ему каждый день фотографию показывает, рассказывает о папе, вот и узнал. А я сплоховала…
– Кто он? – только и смог спросить я, прижимая Мика к себе. Он тоже обнял меня своими ручками, тоже прижался маленьким тельцем.
– Мужичок, а кто же еще. В папку пошел. Такой фалик у него смешной, – затараторила электромагнитик.
– Конечно, конечно, – закивал я.
Я бы грохнулся сейчас, свалился без сознания, настолько был взволнован, ошарашен, потрясен. И зацикленностью Аркадии, и ребенком, вообще всем… но особенно предвкушением будущего. Но я не мог падать, у меня в руках покоилось маленькое тельце, почти что мое собственное. Вернее, оно сразу стало намного важнее моего собственного.
Не буду описывать встречу с Аркадией. Скажу только, что украинский буравчик тут же засуетилась, заторопилась домой, и никто ее не пытался удержать.
Уже под утро, придя в себя от сильнейшего энергазма, лежа неподвижно на кровати, боясь пошевелиться, боясь потревожить забывшуюся сном Аркадию, я задумался над простым вопросом: были ли две Аркадии двумя разными людьми? Или все же одна являлась проекцией другой, а другая, соответственно, проекцией первой?
Чисто эмоционально особенно сейчас, после ночи любви, мне хотелось считать, что они совершенно разные. Одна, вон, легко предала меня после всего того, что между нами было. А другая – сохранила, и осталась верна, и даже продолжила меня в Мике. Даже не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Такое дорогого стоит.
Но с другой стороны, снова подумал я, может, они не столько разные, сколько живут в совершенно разных условиях – одна умеет зацикливаться, потому что зацикливание здесь у всех в крови, в культуре, и для них оно естественно, норма, необходимость. А в том, другом мире они не умеют ни зацикливаться, ни быть верными, ни быть постоянными, преданными. Не только любимому, а вообще никому не могут – тоже культура такая, тоже в крови. Никто из них даже не представляет, что «зацикливание» может существовать – само понятие им неведомо, и оттого возникают неверности, предательства, идущие вслед за ними подлости. Не только по поводу любви и секса, нет, вообще по любому человеческому поводу. Оттуда же войны, смерти и прочие преступления.
А значит, получается, что виноват не сам человек, а мир, в который он погружен, виновата мораль этого мира, культура мира, система ценностей, система порядочности. И если система подпорчена, то и люди в такой подпорченной системе подпорчены. И ничего с этим не поделать. Но если перенести человека в систему правильных ценностей, то глядишь, он через какое-то время изменится и тоже приобретет умение зацикливаться если не физически, то хотя бы эмоционально, морально. А если даже не он сам – то дети его. Вот и получается, что система ценностей первична и общество, в которое помещен человек, определяет моральную шкалу.
– Я знала, что ты вернешься. – Я повернул голову, Аркадия смотрела на меня, я и не заметил, как она проснулась. – Когда ты ушел и пропал, я сначала испугалась, что тебя украли, а потом нашла рукопись на твоем столе. А когда ее прочитала, сразу поняла, что ты опять трансформировался, перешел в тот мир, откуда пришел. Вот я и перестала волноваться и стала ждать.
– А когда ты решила зачать ребенка? Я ведь не предполагал ничего.
– Я думала, ты догадался. Помнишь, я привела «катализатора». У нас без «катализатора» не вышло бы, я имею в виду, у плевриты с мужиком. Мне показалось, ты понял.
– Тебе неправильно показалось, – произнес я. – Если бы я знал, разве бы я трансформировался?
Мы помолчали, потом я снова спросил:
– А не боялась рожать без меня?
– Нет, не боялась. Просто… я знала, что когда ты захочешь вернуться, ты вернешься. Тебе ведь известно как. Дело в желании. – Она помедлила, затем продолжила: – А если бы не вернулся, значит, тебе не надо. Значит, ни к чему.
Я молчал, в голове была полная каша. Что сказать ей в ответ? Она была права. Все оказалось просто и ясно. Такой простой и ясной бывает только правда.
Постепенно жизнь входила в норму, появилась рутина, череда ежедневных обязанностей, они наполняли, радовали и не обделяли, а, наоборот, заряжали энергией. Мик засыпал с улыбкой и просыпался с улыбкой и тянул руки, завидев меня, и по одному его взгляду я понимал, что он любит меня на каком-то особом генетическом уровне, что чувство это заложено в него с рождения.
Я долго думал над этим и в результате пришел к тоже простому, ясному выводу: «От людей, которые тебя искренне любят, рождаются любящие тебя дети. Иными словами, любовь передается по наследству». Эта мысль мне показалась очень важной.
Конечно, по прошествии времени, когда жизнь упорядочилась и стала размеренной, я встретился с Сашей Рейном. Этот Рейн казался все таким же жизнерадостным, глаза брызгали задором и неистребимым интересом к жизни. Похоже, он искренне обрадовался мне.
– Стариканище! – Он поднялся из-за кофейного столика, на котором, как всегда, стоял стакан со скотчем. – Где ты пропадал? Я тебя обыскался, звонил твоей плеврите тысячу раз. Но она словно воды в рот набрала: нет его да нет, а где и когда вернется, ни гугу. Хорошо еще, что рукопись твою мне передала.
– Я уезжал, – ответил я уклончиво. – Далеко, туда, где цивилизации нет. Ни телевизора, ни даже Интернета.
– Такие места еще есть? – засмеялся Саня.
– Да, всякие маленькие острова в океане, которые цивилизация еще не испортила. Помнишь, как у Хэма, тот тоже про «острова в океане» писал.
– Ну, ты, экстремал, – обрадовался за меня Рейн. – Когда ты вернулся?
– Совсем недавно.
– Получается, ты ничего не знаешь? Вообще ничего?
– А что я должен знать? – насторожился я.
– Про наш фильм. Про двуполый мир… Ты чего, позабыл все? Острова всю память отшибли, или ты, лежа на пляже, перекурил сильно? – Он засмеялся, я лишь пожал плечами. – Короче, полнейший успех, я тебе, кстати, кучу денег должен, роилтис, в смысле. Не откажешься?
– Нет, не откажусь, – принял я его легкий и чуть развязный тон.
– Короче, после того как я прочитал твою рукопись, никаким америкосам я ее предлагать не стал. Сам решил кино делать, тема ведь богатейшая. Сценарий мы, конечно, своими силами написали, но в титрах ты на первом месте, все как полагается. Снял я быстро, полгода, не больше. Ты не представляешь, какой успех! Он у нас прокатывался несколько месяцев на всех площадках, потом мы его продали повсюду. В Штатах вообще полный фурор. Я же говорю, тонны денег. Все о тебе спрашивают, а я им ничего ответить не могу, отмалчиваюсь. Где этот гениальный сценарист, который придумал про двуполье? А я, типа, в творческом отпуске, просил не беспокоить. Короче, они продолжения хотят, сиквал, иными словами. Ну что, осилим, завинтим им сиквал по самые кое-чего?
И вдруг меня осенило. Кажется, простая мысль, но как раз к месту пришлась.
И вдруг меня осенило. Кажется, простая мысль, но как раз к месту пришлась.
– Я над ним как раз работал, над продолжением, – признался я. – Что, ты думаешь, я на островах столько времени делал?
– Так я и знал, – заискрился Рейн, потирая руки. – Отлично, давай, рассказывай сюжет.
И я начал рассказывать. Собственно сюжет, как известно, оказался на редкость прост: главный герой пытается переделать двуполье на многополье. А дальше – известно, что получилось. Сам он с трудом спасается, оставляя позади себя мир в огне и дыме.
Когда я закончил, Саня молчал минуту-другую, отглатывая из стакана остатки скотча. Затем подозвал официанта, заказал новую порцию.
– То есть решил в социальную плоскость тему двинуть. Философией обволочь… Ну что же, есть над чем подумать, материал богатый. Молоток, не зря на острове своем отшельничал.
– Вот только одна нестыковка, Сань… никак объяснения придумать не могу… Почему у них в результате такой бардак получился? В этом двупольном мире, который главный герой в многопольный пытается переделать? Почему все шиворот-навыворот? И такое ощущение, будто иного результата и быть не могло. Что они заведомо обречены. У нас-то нормально, а у них не по-людски? Почему? А объяснение нам дать необходимо, чтобы зритель поверил.
– Как почему? – удивился Рейн. – Они же от своих фаллических и вагинальных приспособлений не отделались еще. Вот у них неразрешимые противоречия и возникли. Двойная идентификация. А внутренние противоречия только в агрессии и в ненависти выход могут найти. Сам представь, скажем, паучок, и с фаликом? Ты чувствуешь, какая гремучая смесь? Коктейль Молотова по сравнению с ней ничто. Жуткие химические реакции могут возникать, никому мало не покажется. Вот их и повело на всякие патологии. Или плеврита, и с влагаликом. Тоже боевое сочетание. Или химики, кто с фалами, а кто с влагами. Просто монстры, Франкенштейны сплошные. – Он захохотал, искренне, задорно. Я тоже не удержался, засмеялся вслед за ним. – Представляешь, чего они понаделают, каких дров наломают? Вот они у тебя и наломали. А твой главный герой сразу не въехал, в чем проблема, и оставлял их с рудиментами. В результате напоролся на то, за что боролся.
Официант поднес новый стакан со скотчем, Саня отпил, слегка поморщился от крепости, но с удовольствием поморщился.
– Но это даже хорошо, что у тебя проблематика возникла. Дополнительный конфликт только добавляет напряжения. А тут не просто конфликт, а конфликтище. До полного трагикомизма. Ты представь, как на экране будет выглядеть: скажем, псих и с членом? Любой обхохочется. Как говорится, над вымыслом слезами обольюсь. А какие льются слезы: от сопереживания или от смеха, не так важно. К тому же открытый финал оставляем, – продолжал размышлять вслух Рейн. – Ведь герою нерешенную проблему с рудиментами рано или поздно надо будет решать. Вот он в третьей серии и займется ею. Ликвидировать начнет рудименты для тех полов, где они не нужны.
– Как ликвидировать? – зачем-то спросил я.
– Это уж тебе решать, как ликвидировать. Но ты же наверняка придумаешь что-нибудь оригинальное, какой-нибудь нестандартный ход. Хотя можно, конечно, хирургическими методами: резать, зашивать и прочее…
– Но это же нереально. Пойди, соперируй 14/16 всего населения, – перебил я Рейна. – Скальпелей и ниток не хватит.
– Ты прав, – согласился Саня. – Я и говорю, придумать тебе надо будет что-нибудь нестандартное. Впрочем, времени до следующего сиквала полно, так что не спеши. А сейчас материала хоть отбавляй.
Мы помолчали, каждый задумавшись о своем: Рейн, наверное, о том, как будет снимать фильм. А я думал совсем о другом:
«Как же я сам не догадался?! Почему?! Ведь сколько людей обрек на горе и страдания?! Как я мог оставить их всех с *censored*ами и влагалищами? Теперь понятно, что они сначала должны атрофироваться, чтобы человеческая натура поменялась. А у всех этих пчелок и паучков, лунатиков и психов, троглодитов и буравчиков оставались либо члены, либо влагалища. Что создало психическое противоречие, психический конфликт, который не позволил привести к полной идентификации. А раз проблема идентификации решена половинчато, то и психика этих людей и их сознание оказались разделенными. А разделенные психика и сознание приводят к мизантропии и патологической агрессии – любой психиатр скажет».
Тут же возникла еще одна мысль, которая показалась даже важнее предыдущей:
«И на кого агрессия оказалась направленной? На мужиков! На тех, кто только и был полностью идентифицирован. На тех единственных, у которых не возникло противоречия! Кто находился в согласии и с собой, и с миром. Ну и на женщин, конечно, тоже. Хотя на женщин в меньшей степени, безусловно, они более нежные создания, умеют казаться беззащитными. И приспосабливаются лучше. А мы, мужики, – наивные, как дети, приспосабливаемся с трудом, вот на нас и наехали. Как я сам до этого не догадался? Не понимаю! Непростительная ошибка».
А потом меня пронзила еще одна мысль: «Получается, что те причины, о которых говорила суррогатная Аркадия… ну, что мужики захватили искусство, науку и прочее… это полная чушь? Лишь предлог. На самом деле дело во внутреннем балансе, в равновесии. А отсутствие равновесия приводит к жертвоприношениям. К крови и распри. Вот, оказывается, в чем дело!»
– Послушай, – спросил я у Сани, выводя его из задумчивости. – А кто у нас сейчас во главе страны? Не паучки, случаем?
Это был важный вопрос, ответ на него помог бы мне разобраться в сути вещей, в происходящих процессах.
– Ты, я смотрю, совсем от жизни оторвался на своих островах, – усмехнулся Рейн. – Почему паучки? Нет, совсем не паучки. Сейчас 4-дэшник во главе. Но его срок скоро проходит, а следующим, похоже, псих будет. Психи, они обычно хорошие лидеры, они о людях волнуются и заботятся. Энергетика у них такая, заботливая.
– Вот и хорошо, – кивнул я успокоенно.
Жизнь текла в симпатичной неспешности – я радовался Мику, радовался Аркадии, размеренному, привычному городу. Что еще требуется человеку после того, как он прошел через потери, потрясения, разочарования? Но однажды меня потянуло в свою старую квартиру на бульваре, я и не помнил, когда заглядывал туда в последний раз.
Если честно, я подходил к дому с трепетом. Последний раз, когда я посетил его, я переместился из многопольного мира в двупольный. А что, если свидание с домом и сейчас принесет что-то новое, какой-нибудь неожиданный сюрприз?
От этой мысли я немного разволновался. Но ничего странного или неожиданного не произошло. Лифт неспешно поднял меня на шестой этаж, ключ по привычке легко нырнул в замочную скважину, дверь поначалу чуть напряглась и сразу послушно отворилась.
Я прошел в комнату, в ней по-прежнему все было знакомо, привычно, будто время отлетело на несколько лет назад… Интересно, можно ли самому сбросить несколько лет, возвращаясь в любимые места прошлого? Я посидел в кресле возле письменного стола, пролистал свою старую записную книжку – всегда интересно вспомнить: о чем ты думал когда-то давно? Бывает, что и удивишься: надо же, какие забавные мысли приходили в голову? И непонятно, почему со временем их позабыл?
Потом я переместился на диван, старый, привычный, годами подстроенный под мое тело. Наверное, я задремал, мне снилось что-то хорошее, плавное, то, что обычно после пробуждения невозможно вспомнить, но что оставляет доброе настроение и беспричинную улыбку на губах.
Я поднялся, решил пойти на кухню, сварить кофе, натягивать ботинки было лень, я сбросил их перед тем, как улечься на диван. Так в носках и потопал на кухню.
На кухне тоже все было знакомо, привычно: чайник на плите, я вылил из него старую, застоявшуюся воду, всполоснул, налил свежей воды, поставил на плиту, повернул ручку конфорки. Красно-синее пламя взметнулось, затрепыхалось, и в тот же момент что-то оплело мои ступни, захлестнуло, дернуло сначала вбок, резко, сильно, подсекло ноги, я потерял равновесие, взмахнул руками, нелепо, растерянно…
А потом что-то случилось… слишком быстро, стремительно, я ничего не успел разобрать – все перевернулось, то ли у меня в голове, то ли в пространстве, под ногами уже не чувствовалось опоры, опоры не было нигде, абсолютно ненадежное, ничем не поддерживаемое пространство. Прошло несколько мгновений, и я понял: я повис в воздухе вверх ногами посередине кухни и, как маятник, головой вниз раскачиваюсь взад-вперед в воздухе. Когда колебания затихли, я ухитрился приподнять голову – мои ступни были крепко перехвачены толстой петлей, веревка поднималась куда-то к потолку, к люстре, в ней и терялась.
Конечно, я сначала подергал ногами, затем начал трястись всем телом, попытался дотянуться руками до веревки, попытался ослабить узел – но все бесполезно. Я бился, стараясь освободиться, казалось, целую вечность, но в конце концов силы оставили меня, и я затих. Висеть было крайне неприятно, кровь притекала к голове, я где-то читал, что человек может выдержать в таком положении час-два, не больше.