И вот тогда увидел апельсин.
Он лежал в елках, в самой чаще, и, стоя, я никогда бы его не заметил. Апельсин был крупный, никак не меньше десяти сантиметров в диаметре и выглядел очень нелепо: ведь не на елке же он вырос. Я оставил ведро и по-пластунски полез через ельник к апельсину. Сухие иголки отвратительно кололи колени и локти, ветки лезли в глаза, зашиворот нещадно сыпалась какая-то труха. А добравшись до апельсина и уже ругая себя за то, что полез в эту чащу, я протянул к нему руку и… тут же отдернул ее. Апельсин был теплый.
Первый инстинктивный страх сменился удивлением — ведь никогда раньше я не встречал теплых апельсинов, потом — пьянящей радостью от встречи с чудом, и, наконец, — снова страхом, но уже совсем иным: вдруг сейчас все разом объяснится, и чудо исчезнет.
Но чудо не исчезало.
Я внимательно осмотрел его. Апельсин был правильной формы, абсолютно гладкий и абсолютно ровный в цветовом отношении, до такой степени ровный, что начинало казаться, будто он и не шар вовсе, а круг, нарисованный на земле флюоресцентной краской. Объемность угадывалась лишь потому, что он был чуточку прозрачный и более всего походил на шар оранжевого воска. Конечно, это был не апельсин, но как еще мне было называть его?
А когда визуальный анализ полностью исчерпал себя, я снова решился попробовать апельсин на ощупь. Он был не твердый, но очень плотный, как резина автомобильных шин, однако более скользким — за счет гладкой поверхности, должно быть. Температуру его оценил градусов в тридцать пять: он был теплым, как человеческое тело. А весил апельсин не более полкило. Я быстро прикинул его плотность. Получилось что-то порядка 0,7-0,8, что вполне вязалось с его полимерной на вид природой. И только температура не вязалась ни с чем. Если его нагрели недавно, то кто это сделал, а если давно, то до какой же, пардон, температуры его грели? Проще всего было сказать (и ведь как хотелось!): апельсин — гость из космоса, но — «бритва Оккама»! — пришлось пока остановиться на том, что он просто выпал с минуту назад, ну, скажем, из жаркого трюма вертолета.
Но так или иначе, он нравился мне, этот теплый оранжевый шарик, казавшийся живым. И когда я вытаскивал его из ельника, пятясь, как рак, первой пришедшей мне в голову мыслью была такая: а неплохо бы сейчас пихнуть его в сибр и получить два, четыре, восемь, шестнадцать… тыщу (!) оранжевых шаров. И я еще не успел подумать, а начерта же они мне, как вдруг апельсин в моих руках проснулся.
Должно быть, это не самое лучшее определение того, что он сделал, просто мне удобнее всего писать о нем как о живом. Вот почему дальше я называю его только с большой буквы. А вообще я должен предупредить, что буду писать о фактах, объективно имевших место, и о субъективных ощущениях, не проводя между ними четкой грани, так как просто не имею возможности эту грань провести.
Сначала Апельсин вздохнул. То есть равномерно раздулся — это было заметно даже на глаз — и снова сжался. Потом он стал нагреваться, не очень сильно, но ощутимо. Зачем-то я вытянул руки, видно, боялся, что Апельсин разорвется, но и отбросить его я тоже боялся. Кажется, я даже сжал его сильнее, чтобы не выпустить. И вдруг заметил, что думаю совсем не об Апельсине. Я думал о своем синтезаторе, причем думал как-то задом наперед, в перевернутой логической последовательности. Мгновение спустя я понял и другое: это не я думал — это кто-то думал внутри меня моими прошлыми мыслями, раскручивая их в обратную сторону, как киноленту. И сделалось страшно. Я попытался сосредоточиться и освободиться от этого бреда. Не вышло. Тогда я смирился и стал слушать, чем это кончится.
Мысли докрутились до момента возникновения в моей голове идеи сибра, пробежали чуть-чуть дальше в прошлое и пронеслись обратно, то есть теперь в нормальной последовательности, зато с ненормальной скоростью — я даже не успел понять всего, о чем «думаю».
Потом я неожиданно обнаружил, что вокруг темно, но еще не успев испугаться, понял, что просто, пытаясь сосредоточиться, закрыл глаза. А вот когда открыл их, тогда действительно испугался. Апельсин в моих руках уже не был апельсином, он бесформенно расползался, пролез сквозь пальцы и медленно обволакивал руки. Кистей уже не было видно, густая оранжевая масса подкрадывалась к локтям. Инстинктивным резким движением я попытался высвободиться. Куда там! С тем же успехом я мог бы попытаться разорвать руками автомобильную покрышку. Зато Апельсин ответил на мое нетактичное движение весьма активно — скорость наползания оранжевой массы заметно возросла, и через каких-нибудь несколько секунд она пролезла через короткие рукава рубашки на плечи, подмышки и на грудь. Интереснее всего было то, что я не ощущал никакой разницы температур, масса ощущалась лишь благодаря слабому давлению на кожу, а поначалу я и давления не чувствовал. Страх быстро прошел. И даже любопытство прошло. Потому что началось такое, что, скажем прямо, связному изложению не поддается.
В голове все вывернулось наизнанку. Я думал уже не в обратном логическом порядке и даже не инверсиями, а какими-то абракадабрами. Видимо, «этот» внутри меня начал читать мысли в обратную сторону по буквам.
Помню, как налетел сильнющий ветер. Захотелось взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие, но руки были связаны, и я упал.
Потом помню, как ползал внутри оранжевой светящейся массы и искал выход. Выхода не было.
Еще помню, как стал великаном и смотрел на верхушки елок с высоты птичьего полета, а ногами увязал в огромной оранжевой кляксе.
И еще помню Оранжевый дождь: то ли нескончаемый поток крохотных резиновых шариков, то ли просто большие тяжелые капли апельсинового сока…
ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
Я проснулся от холода. Подо мной было мокро, и вся одежда была мокрой насквозь. Сильный дождь ударами хлестал по лицу, будто кто-то зажимал и отпускал водопроводный шланг, окатывая меня разлетающейся в брызги струей. Я приоткрыл глаза, увидел над головой верхушки елей, серое унылое небо, зажмурился от падающих капель и повернул голову на бок. Мне было холодно. Прилипшая к телу рубашка казалась противной до предела, но мокрые брюки все же рискнули вызвать ее на соцсоревнование. Я лежал и усиленно раздумывал, кому из них отдать пальму первенства. Когда же начавшаяся дрожь добралась до зубов, извлекая классическое постукивание, я решил, что победила дружба. Подтянул ноги, сел, оперевшись руками, и почувствовал, как холодные струйки побежали по всему телу.
Так я сидел и дрожал, а по обе стороны от меня стояли два сибра, два синтезатора Брусилова — красивые, голубовато-серые, отливающие матовым блеском машины. Черные резервуары для сырья были открыты, и в них доверху налилась вода.
Я даже не удивился. Мне было холодно, и прежде всего я подумал, как бы с помощью сибра согреться. Но ничего придумать не удалось. Универсальный синтезатор был не способен синтезировать тепло — вот нелепое устройство! И в бессильной попытке согреться я обхватил колени. Потом тупо посмотрел на верхнюю панель одного из сибров, где чернели кнопки: «ПИТАНИЕ», «РАБОТА», «СТОП», «РОСТ+» и «РОСТ-". Все в точности так, как я придумывал. Апельсин оказался конструктором аккуратным. Вот только с какой стати он сделал их сразу два? И в тот же момент я понял, с какой стати. Ведь я же сам придумал, что сибры должны размножаться, копируя сами себя, а для этого вначале необходимы именно два аппарата. Я восхитился, до чего же все складно. Такая мысль была уже более содержательной, чем раздумья над проблемой обогрева. И все-таки пока я думал еще явно не о том.
Я стал собираться. Запихнул сибры в рюкзак (они оказались на удивление легкими), рюкзак закинул за плечи, взял ведерко. Потом вспомнил о грибах. Пятеро красавцев все так же сидели под елкой. И я уже сорвал их и уложил в ведро, когда в мою одуревшую от всего происшедшего голову наконец-то пришла первая дельная мысль.
Наверно, никто и никогда после не получал такого удовольствия от процесса копирования. Я даже забыл про кнопку «РОСТ», нажав которую мог бы размножать грибы в геометрической прогрессии. Мне так нравился сам процесс возникновения гриба из воздуха и превращения горстки мокрой земли в похожую на ртуть жидкость, исчезающую в воронке, что я все повторял и повторял этот фокус с одним и тем же грибом, у которого на шляпке сидел малыш. И так, по одной штуке, я очень скоро наворотил целую кучу очаровательных боровичков и сказал себе: «Хватит, и так придется нести их в рюкзаке». И я набил ими рюкзак под завязку, и еще хватило, чтобы присыпать сибры, положенные в ведро. Не было ничего глупее, чем тащить из лесу всю эту тяжесть, когда дома из одного гриба можно было сделать любое количество копий. Но я действительно одурел от счастья и плохо соображал.
И вдруг — словно в мозгу упала какая-то завеса — я понял, я осознал, что произошло, какая огромная сила дана мне отныне, какие возможности открываются перед человечеством. Будущий «сибровый» мир представился мне во всем своем великолепии. Всеобщее полное и окончательное изобилие. Изобилие и справедливость — задарма, без крови и пота. Главное — без крови. Без горя и мучений. Этакий коммунизм не по Марксу и Ленину, а коммунизм по Брусилову.
Сердце прыгало в груди, как собачонка, истосковавшаяся без хозяина. И мне самому захотелось прыгать. Прыгать и кричать. И я стал носиться по лесу, сквозь мокрый ельник, кругами около того места, где стояли рюкзак и ведро. Я высоко подпрыгивал, я спотыкался обо что-то, я падал на колючие ветки, снова вскакивал и снова бежал вприпрыжку через промокшую, блестящую, ярко-зеленую хвою, через пелену дождя и кричал, кричал какую-то страшную ерунду:
— Спасибо Апельсину! Спасибо за счастье! Спасибо за коммунизм!
Господи, что я называл этим словом?! Это уже потом, много позже, я понял, что коммунизм давно сделался пугалом для нормальной половины человечества. А тогда, воспитанный в советской школе, на советской пропаганде, о чем еще мог я думать, каким еще словом называть мечту об изобилии и справедливости?
Потом я устал. Я бухнулся лицом вниз на скользкую траву, и уже не было холодно, и неистовые порывы дождя лишь приятно освежали разгоряченное тело.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ ЗОЛОТА
Когда я открыл дверь в квартиру, часы мои показывали двенадцать (пять по Иркутску), но небо за окном, почти расчистившееся к этому моменту начало подозрительно темнеть, что для августа месяца было довольно странно (даже по Иркутскому). Ощущая смутную тревогу, я набрал «100». И оказалось, что уже восемь. Ровно восемь часов вечера. Трубка выпала у меня из рук.
Первое, что я понял: на Курский к Ленкиному поезду уже не успеть. Второе, что я понял: в лесу под действием этой апельсиновой хреновины я (поразительно, что вместе с часами!) перестал ориентироваться во времени. И наконец, третье: могло пройти и не восемь часов, а тридцать два, пятьдесят шесть и так далее, ведь по телефону число не сообщают. Тем более год. Я вспомнил историю про Рипа ван Винкля и похолодел. Однако беглый осмотр квартиры успокоил меня: я мог бы ручаться, что после моего ухода Ленка еще не побывала здесь. И сразу пропало желание гадать о том, что же случилось в лесу — эту нелегкую проблему я решил оставить на потом, а пока мне виделось главным подготовить возможно более эффектную встречу.
Успел я не так уж много и, скажем прямо, не все, что хотел. Когда раздался звонок в дверь, на столе в комнате стоял сибр размером с два больших телевизора, и в его воронке питания булькала вода, превращаясь в зеромассу, а повсюду были разбросаны вещи, продукты и даже листы бумаги, на которых, увлекшись, я начал делать кое-какие записи. Поэтому, выходя на звонок, я закрыл дверь в комнату.
Ленка шагнула в квартиру, готовая одновременно расплакаться, рассмеяться и ругать меня на чем свет стоит. Ведь она не могла даже дозвониться: из-за брошенной трубки было сплошное «занято». Но я взял у нее сумку, поцеловал в щеку и сказал «Привет, Малышка» с таким видом, будто мы расстались нынче утром, и это было для нее столь неожиданно и дико, что она буквально опешила.
— Добрый вечер, Виктор, — произнесла она, уже овладев собой, но все еще в полнейшем недоумении.
— Видишь ли, Малышка… — начал было я, но она перебила.
— Ты почему меня не встретил?
— Ну, видишь ли… — снова заговорил я.
— Мне в комнату пройти можно? — она спрашивала весело, но уже с оттенком агрессивности: ведь дверь была закрыта, а я стоял на пути к этой двери, как часовой на посту.
— Ты лучше взгляни сюда, — предложил я и подался в кухню.
Ленка сбросила туфли в прихожей и прошла следом за мной.
А кухня была завалена грибами. Дома я наклепал их еще раз в пять больше, и теперь они лежали повсюду.
Ленка смотрела на грибы молча. Глаза у нее стали большими-большими, а рот был чуть приоткрыт — полуулыбка-полукрик. Я тоже молчал, я стоял и любовался ее изумленным лицом. Изумленным и изумительным. В такие моменты Ленка всегда казалась мне особенно красивой. Потом я сказал:
— Вот. Собрал грибочков. Немного, конечно, но все-таки. Супчик сварим, и посушить можно.
Но, кажется, Ленка не слышала меня. Она подошла к столу, взяла один гриб, увидела малыша на шляпке, воскликнула:
— Какая прелесть!
Потом скользнула взглядом по остальным. У большинства экземпляров «потомство» со шляпок послетало, и все-таки идентичность была налицо.
— Витька, — она вдруг заговорила шепотом, — а они что, ненастоящие?
— Молодец, Малышка, — сказал я, — не зря тебе пятерки ставят. Но только грибы это все ерунда. Смотри дальше.
Однако мой следующий фокус, вопреки ожиданиям, произвел уже меньшее впечатление, хотя и был придуман специально, а с грибами все получилось до известной степени случайно. Я развязал стоявший в углу рюкзак и, погрузив в него руку по локоть, извлек охапку червонцев.
— Теперь в лесу, — сообщил я, — помимо грибов растут еще и вот такие бумажки.
На мгновение глаза у Ленки снова сделались круглыми, но потом она что-то поняла и стала смотреть спокойно и сосредоточенно.
— Денег теперь будет много, — говорил меж тем я. — Очень много. Сколько угодно! Но деньги будут никому не нужны. Можно будет их все разорвать и выкинуть.
И для наглядности своей пропаганды я с неподдельной ненавистью изорвал в клочья несколько червонцев.
— Погоди, — Ленка взяла две купюры, повернула их одинаковыми сторонами, взглянула и бросила на пол. — Номер один и тот же.
— Понятное дело, — сказал я. — Откуда ж им быть разными, когда я все деньги на книжку положил.
И тогда Ленка прошла в комнату. Она не любила задавать лишних вопросов. Она предпочитала вначале разобраться во всем самостоятельно. И лишь когда тщательный осмотр сибров был завершен, она повернулась ко мне:
— Витька, ты все это сам придумал?
— Придумал — да. А сделал не я, конечно.
— А кто?
— Апельсин.
И снова я любовался ее удивленным лицом.
— Ну, ладно, Малышка, пожалуй, хватит с тебя загадок.
И я рассказал ей обо всем.
В доме напротив погасли почти все окна. Ленка сидела молча. Потом сказала:
— Поставь чайник.
Действительно, поужинать было необходимо.
На кухне я завозился, а когда вернулся обратно, Ленка сидела на диване вроде бы все в той же позе, но из руки в руку пересыпала сверкающие желтые монетки.
«Двушек что ли нашлепала для телефона?» — мелькнула дурацкая мысль. Но это были не двушки. Это были александровские золотые полуимпериалы.
— Во, дурак! — не удержался я и хлопнул себя ладонью по лбу.
Ленка улыбнулась. А мне было обидно: такую возможность упустил. Сорил какими-то фальшивыми червонцами с одним номером, в то время как мог в буквальном смысле озолотить ее при встрече.
Полуимпериал был жемчужиной моей коллекции. Не то чтобы он считался какой-то нумизматической редкостью, для настоящих собирателей это был довольно заурядный экземпляр, но, доставшийся мне от деда, переживший революции, войны, чудом уцелевший в эпоху торгсинов, избежавший продажи на всех этапах подорожания золота, он стоил теперь больше, чем все мои остальные монеты, вместе взятые, и служил для меня предметом гордости.
— Дай-ка, — сказал я Ленке.
И швырнул горсть в сибр. Потом еще и еще раз. Когда монет стало совсем много, я набил им экспокамеру до отказа, и из гивера потек золотой ручей. Новые порции вытесняли предыдущие, воронка со свистом втягивала воздух, а я все жал и жал на кнопку «РАБОТА». И не только стол, но и пол вокруг уже был завален сверкающими желтыми кругляшками. Потом, дурачась, мы сыпали ими друг друга, и топтали их, и возились на полу, сгребая монеты в кучи и вновь расшвыривая их по комнате, по прихожей, по кухне, и я снова давил на кнопку, и монеты звенели, падая на пол, и мы катались по этому золотому ковру, резвились, смеялись и не могли остановиться и штамповали желтые кружочки еще и еще, и звонкий, золотой, солнечным блеском сияющий дождь не кончался…
Потом надоело. Все это было в общем ужасно глупо. Мы топтали не золото — мы топтали уже его труп. Мы праздновали победу над страшным идолом, но это была не наша победа. Всесильное золото убил Апельсин. Одним точным выстрелом. А впрочем, не я ли ставил ему прицел? И я считал себя вправе гордиться этой победой. «Никогда, — думал я, — никогда больше не будут люди гибнуть за металл». Было ли это действительно важно — не знаю. Но, черт возьми, почувствовал вдруг свободу от пресловутого денежного мешка — это было прекрасно!